Пьер Скрипкин (драма В.В. Маяковского «Клоп») и Шариков («Собачье сердце» М. А. Булгакова) как сатирические типы

У Гарри Пиля тоже эта  культура по всей щеке пущена". [Бакенбарды.]

"Б  о с о й

Устроился!

Д е в у ш к  а

Ага! Завидки берут?

Б о с о й

А что ж, я тоже, когда  техноруком стану  да ежедневные сапоги заведу, я тоже себе лучшую квартиренку  пообнюхаю".

"Б  о с о й

…Тебя из окна с цветочками помани, тоже небось припустишься... Герой!"

"Б  о с о й

…Людям  для себя жить хочется".

Беда!..

А что  поделаешь, когда другого выхода нет: или в советские мещане или  в антисоветские. Такую уж советская  власть перспективу молодежи да и  всему народу, что в пьесе, - по воле автора, -устроила.

Причем  в 1929 году вряд ли можно было предвидеть столь массовые репрессии, которые  наступили в 30-е годы. Поэтому, если всерьез, пожар, в одночасье уничтоживший всех мещан-нэпманов в мире пьесы, - и тем обеспечивший, что через  годы и десятилетия этого типа обывателей в "будущем" физически  не оказалось, - означает у Маяковского  предсказание (которое и сбылось), что реально буржуазное мещанство  победит. Раз власть ТАК не оправдывает  свое назначение.

Вот на нее-то Маяковский и ярится – выбрав жанр сатиры. Из-за нее, власти, так переполнен сарказмом, злыми насмешками, издевательствами и всякими стилистическими выбрыками  текст. – Это Маяковский хочет  докричаться до еще помнящего  революцию народа, если не до власти, до которой, видно, - уже безнадежно.

Для чего революцию-то делали? – Для торжества  ГАРМОНИЧНОГО человечества. Кто революцию  делал? Народ? Вот ему и пора вмешиваться.

Маяковский  в конце жизни стал применять  авангардистские приемы совсем не во имя экстремистского идеала» [9]. 
 
 
 
 
 
 
 
 

Глава 2. «Пьер Скрипкин (драма  В.В. Маяковского  «Клоп») и

Шариков («Собачье сердце М.А. Булгакова) как сатирические типы» 

В данной главе мы проанализируем образы героев повести «Собачье сердце» М. Булгакова  и драмы В. Маяковского «Клоп».

Повесть Булгакова «Собачье сердце», имеющая  подзаголовок «Чудовищная история», не публиковалась при жизни писателя. Впервые она была напечатана в 1968 году. В СССР она была издана в  журнале «Знамя» (№6) лишь в 1987 году. На рукописи стоит авторская дата: январь-март 1925 года. Предназначалась  повесть для журнала «Недра», где ранее были опубликованы «Дьяволиада» и «роковые яйца».

Фабула  «Собачьего сердца», как и повести  «Роковые яйца», восходит к произведению известного английского писателя-фантаста Герберта Уэллса (1866-1946) – к роману «Остров доктора Моро». В книге  рассказывается о том, как профессор-маньяк в своей лаборатории на необитаемом  острове занимается созданием необычных  «гибридов», превращая людей в  животных хирургическим путем.

Название  «Собачье сердце» взято из трактирного  куплета, помещенного в книге  А.В.Лайферта «Балаганы» (1922):

На второе пирог – 

Начинка из лягушачьих ног,

С луком, с перцем

Да с  собачьим сердцем.

Название  может быть соотнесено с прошлой  жизнью Клима Чугункина, зарабатывающего  на жизнь игрой на балалайке в  трактирах.

7 марта  1925 года автор впервые читал  первую часть повести на литературном  собрании «Никитинских субботников», а 21 марта – вторую часть.  На собрании присутствовал М.Я. Шнейдер, который позже так писал о своих впечатлениях: «Это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой. Пришло время реализации отношения к происшедшему»(к Октябрьскому перевороту 1917 года). Присутствующий там же агент ОГПУ докладывал своему начальству несколько иначе: «такие вещи, прочитанные в самом блестящем литературном кружке, намного опаснее бесполезно-безвредных выступлений литераторов 101-го сорта на заседаниях Всероссийского Союза Поэтов. <…> Вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к Совстрою тонах <…> Вторая и последняя часть повести Булгакова «собачье сердце» вызвала сильное негодование двух бывших там писателей-коммунистов и всеобщий восторг остальных. <…> Если и подобно грубо замаскированные (ибо все это «очеловечивание» - только подчеркнуто-заметный, небрежный грим) выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от книжного голода, а еще больше от бесплодных поисков оригинального, хлесткого сюжета, остается только завидовать исключительнейшим условиям для контрреволюционных авторов у нас». Безусловно, подобные высказывания «компетентных» сотрудников не могли пройти бесследно, и повесть была запрещена.

Однако  люди, искушенные в литературе, приняли  повесть и хвалили ее. Викентий Вересаев в апреле 1925 года писал  поэту Максимилиану Волошину: «Очень было мне приятно прочесть Ваш  отзыв о М. Булгакове <…> юмористические его вещи – перлы, обещающие на него художника первого ранга. Но цензура режет его беспощадно. Недавно зарезали чудесную. Вещь «Собачье сердце», и он совсем падает духом». 7 мая 1926 года в рамках санкционированной ЦК кампании по борьбе со «сменовеховством» на квартире у Булгакова был произведен обыск и конфискована рукопись дневника писателя и два экземпляра машинописи «Собачьего сердца». Лишь спустя три с лишним года конфискованное при обыске было возращено автору благодаря содействию Максима Горького.

«Собачье  сердце» предполагалось инсценировать  во МХАТе. 2 марта 1926 года Булгаков заключил с театром договор, который в  связи с цензурным запретом на произведение был расторгнут 19 апреля 1927 года.

В «Собачьем  сердце» есть характерные приметы  времени с декабря 1924 года по март 1925-го. В эпилоге повести упоминается  мартовский туман, от которого страдал  головными болями вновь обретший свою собачью ипостась Шарик. Программа  московских цирков, которую столь  тщательно изучает Преображенский, проверяя нет ли там номеров с  участием котов («У Соломоновского…  четыре каких-то… Юссемс и человек мертвой точки… У Никитина… слоны и предел человеческой ловкости»), точно соответствует программа 1925 года. Именно тогда состоялись гастроли воздушных гимнастов «Четыре Юссемс» и эквилибриста Этона, номер которого назывался «Человек на мертвой точке».

Повесть начинается с изображения Москвы, увиденной глазами Шарика, бродячего  пса, никому не нужного, «знающего» жизнь  далеко не с лучшей ее стороны. Картина  города реалистична, даже натуралистична: шикарные рестораны, где «дежурное  блюдо – грибы, соус пикан», и  столовая «нормального питания служащих Центрального Совета Народного Хозяйства», в которой варят щи из «вонючей солонины». Здесь живут «товарищи», «господа», «пролетарии».

Все показывает неприглядную изнанку: кругом разруха, исказились в страшной гримасе улицы, дома, люди. Дома, словно люди, живут  своей самостоятельной жизнью (калабуховский  дом). Немалое значение в завязке  повести имеет зловещий пейзаж: «Вьюга в подворотне ревет мне отходную», «ведьма сухая метель загремела  воротами», «вьюга захлопала из ружья  над головой».

Жанр  «Собачьего сердца» — трагикомедия. Это как раз то, что — в  широком смысле термина — составляет сущность булгаковского творчества, как драматического, так и прозаического. За комизмом и нелепостями быта 20-х годов проступает трагический лик эпохи, которая сама допустила, сама дала сотворить с собой такое, чему мы можем дать верную историческую оценку лишь сегодня. Постепенное возвышение Шарика-Шарикова до мрачно-гротескной зловещей фигуры, абсолютная безнаказанность хамства, невежества, властолюбия, грубости, попрание человеческого достоинства и даже человеческой жизни страшны не сами по себе. Мы-то ведь все время помним, что перед нами лишь собака, превращенная в человека. Это возвеличивание страшно тем, что поощряется теми, против кого оно уже поворачивает свое оружие или вскоре повернет.

Одним из главных героев, выразителем авторских  мыслей в повести становится профессор  Преображенский. Это крупный ученый-физиолог. Он предстает как воплощение образованности и высокой культуры. По убеждениям это сторонник старых дореволюционных  порядков. Все его симпатии на стороне  бывших домовладельцев, заводчиков, фабрикантов, при которых, как он говорит, был  порядок и ему жилось удобно и  хорошо. Булгаков не анализирует политические взгляды Преображенского. Но ученый высказывает очень определенные мысли о разрухе, о неспособности  пролетариев справиться с ней. По его мнению, прежде всего нужно  людей научить элементарной культуре в быту и на производстве, только тогда наладится дело, исчезнет разруха, будет порядок. Люди станут другими. Но и эта философия Преображенского  терпит крушение. Он не может воспитать в Шарикове разумного человека: «Я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет».

В чем  же причина неудачи Преображенского  и доктора Борменталя? А дело не только в генной инженерии. Преображенский уверен, что чисто звериные инстинкты, сказывающиеся в поведении бывшего  пса Шарикова, можно изжить: «Коты  — это временно… Это вопрос дисциплины и двух-трех недель. Уверяю вас. Еще какой-нибудь месяц, и он перестанет на них кидаться». Вопрос не в физиологии, а в том, что Шариков — тип определенной среды. Пес становится человеком, но его поступки определяют гены, полученные от пьяницы и хама Клима Чугункина: «…у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которые существуют в природе!» Контраст между интеллектуальным началом, воплощенным в интеллигентных людях, физиологах Преображенском и Борментале, и темными инстинктами «гомункула» Шарикова (с низким, скошенным лбом) настолько разителен, что создает не только комический, гротескный эффект, но и окрашивает в трагические тона.

Бедный  Шарик менее всех виновен в  том, что случилось. Из-за простодушной глупости получившего новую власть Швондера и иже с ним, и по причине  утопических упований профессора Преображенского  на «эволюционное» перевоспитание Шарикова, пес-хам может, в итоге, поднять  оружие на человека, унизить его  достоинство, стереть с лица земли  даже память о нем. Страшна именно слепота, в общем-то, честных, хороших  людей, допустивших появление Шарика-Шарикова.

И именно во второй части перед нами уже  не Шарик, а Клим Чугункин, первые же фразы которого говорят о социальной агрессивности, безнравственности, нечистоплотности и полнейшем невежестве («Обыкновенная  прислуга, а форсу, как у комиссарши», — о Зине, «…еще за такого мерзавцы полтора целковых платить», — о соседе по дому). «Вот все у вас как на параде, — обвиняет Шариков своих хозяев, — а так, чтобы по-настоящему, — это нет…» Нормы культуры, естественные для профессора и Борменталя, мучительны и обременительны для Шарикова. И эти нормы он считает «ненастоящими», мучительными для всех.  
«Жить по-настоящему» для Шарикова значит грызть семечки и плевать на пол, нецензурно браниться и приставать к женщинам. По всей вероятности, он искренен, когда заявляет своим воспитателям, что они «мучают себя, как при царском режиме». Мысль о естественности и «нормальности» иного, отличного от его собственного поведения, просто не приходит, да и не может прийти в голову Шарикова.  
И в этом он как раз смыкается, находит общий язык с членами домкома и в их лице — с новым обществом в целом. 
Бездумный Шарик, превратившись в Полиграфа Полиграфовича Шарикова, как никто приспосабливается к советской действительности. Он становится заведующим под отделом очистки города Москвы от бродячих животных. Шариков считает себя полноценной личностью, требует к себе уважения: в новоиспеченном обществе и собака может вполне сойти за человека.

И Шариков  и Швондер – люди искусственно выведенные, только разными путями. Операция по пересадке гипофиза в  течение недели «очеловечила» собаку, «операция» по «очеловечеванию» Швондера длилась дольше, но результат в  сущности один. Эти «люди» имеют  лишь внешние человеческие признаки, недостаточные для того, чтобы  определение «человек» было к  ним приложимо. Миллионам швондеров  внушили: чтобы стать «новым человеком», хозяином жизни, не нужно много трудиться  и прилагать какие-либо особенные  усилия , достаточно того, что ты «пролетарий» - а значит, имеешь право быть «хозяином  жизни». Убеждение Шарикова в своем  классовом превосходстве вызывает взрыв негодования у Преображенского  и Борменталя: «вы стоите на самой  низшей ступени развития <…> вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как все поделить…»

С появлением Шарикова в квартире профессора начинается разруха, она принимает катастрофические размеры, и вместо того, чтобы заниматься делом, оперировать, Преображенский вынужден принимать Швондера, выслушивать угрозы, обороняться, писать бесчисленные бумаги, чтобы узаконить существование Полиграфа Полиграфовича. Нарушена жизнь всего дома, «народ целый день ломится», чтобы посмотреть «говорящую собачку». У людей нет другого дела, но ведь без своего дела нет и жизни. Эта мысль автора очень важна. Революционеры – большевики только тем и занимаются, что делают не свое дело: руководят, не умея руководить, разрушают то, что не ими создано, все переделывают, перестраивают.

Эксперимент большевиков по созданию «нового» - центральная проблема повести. Профессор  Преображенский не любит большевиков, но и он своими хирургическими методами хочет «улучшить человеческую породу». И вот вывод, сделанный профессором: Шариков – насилие над природой! «Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно  искусственно фабриковать Спиноз, когда  любая может спокойно его родить когда угодно. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого! ,…. Мое открытие, черти б его съели, <…> стоит ровно один ломаный грош…<…> Теоретически это интересно. <…> Ну а практически что? Кто теперь перед вами? – Преображенский указал в сторону смотровой, где почивал Шариков». Что же могло выйти из Клима Чугункина, пьяницы с тремя судимостями, умершего в пивной от удара ножом в сердуе? Ответ прост – Клим Чугункин. Страшно другое: «продвинутым» пролетарием, для которого уготован государственный пост, становится «помесь» преступника и собаки. А ведь Шариков далеко бы пошел, потому что такие, как он, удобны. Шариковы готовы подчиняться и подчинять. А власть пролетариата – основа пролетарской идеологии. Нельзя в одночастье изменить то, что складывалось веками. Крах подобных экспериментов неизбежен, потому что невозможно «очеловечить» то, что перестало быть человеком, потеряв духовную и моральную основу, на которой строятся отношения между обществом и личностью. Вот почему эксперимент с очеловечеванием собаки  провалился так же, как и трагический коммунистический «эксперимент».