Национализм: сущность, история, содержание

Крайне внимательное отношение  государства ко всем проживающим на его территории нациям и этническим группам, последовательность его интегрирующей общество политики особенно важны для таких стран, как Россия, которая является исторической родиной для автохтонных (зародившихся в ней), но существенно различающихся религиозными или иными компонентами национального самосознания народов, землей, с которой связана их историческая память, психологическое восприятие Отечества.

3.Национализм на Постсоветском пространстве.

3.1. Предыстория вопроса.

Рассмотрим вкратце историю  взаимоотношений имперской и  националистической идеологии в  рамках русской политической мысли.

Российская империя эпохи Александра I и эпохи Николая I представляла собой государство, которому соответствовали собственные критерии легитимности. Основным признаком легитимности являлся тезис о происхождение монаршей власти от Бога. Можно указать и другие признаки легитимности, однако принцип национальности (или народности) не входил в их число. Вплоть до правления Александра II Освободителя национализм проявлялся разве что в качестве оппозиционного направления («старшие» славянофилы лишь отчасти подпадали под понятие националистов). Примеров тому множество: полонизм Александра Милостивого; при Николае I — преследование русских староверов — и покровительство немецким баронам-лютеранам и т. д. [См.27;C.25]

Однако уже при Николае I впервые  проявились черты русского национализма как государственной политики (как внешней, так и внутренней) в национальном вопросе. По крайней мере, два события николаевского царствования позволяют сделать вывод о том, что национализм присутствовал не только в оппозиционных общественных направлениях, но и в практике государственной власти. Первый пример — вмешательство России в вооруженный конфликт между австрийскими Габсбургами и восставшими венграми. Причину появления русского экспедиционного корпуса на территории Венгрии обычно относят к имперским устремлениям российского монарха. Между тем, русские войска, спасая австрийскую монархию, по сути, подготовляли ей неминуемую смерть. Появление наших войск стало мощным пропагандистским фактором для набиравшего силу славянского движения в империи Габсбургов. Для нас не вызывает сомнений, что будущий панславизм не стал бы столь мощным течением, не будь этого заграничного похода русской армии.

Второй пример еще более характерен. Речь идет о знаменитой триединой  формуле графа Уварова «Православие, Самодержавие, Народность». Еще недавно монархия не нуждалась в дополнительной системе аргументации, кроме уже известного нам тезиса о божественном происхождении царской (императорской) власти. Появление знаменитой триады — свидетельство о появлении определенного идеологического кризиса или, скорее, диффузии. Наряду с традиционным имперским компонентом, в котором де-юре доминировал принцип конфессиональности (на деле же доминировал принцип политической лояльности), в официальной идеологии появляется и постепенно усиливается националистический компонент.

Генеалогия национализма — генеалогия эмансипационного (либерализм в то время еще не отделился от революционаризма) движения. Первым, кто отождествил  либерализм и национализм, стал Константин Леонтьев. [См.27;C.25] Напомним, что одна из программных работ этого автора носит весьма характерное название: «Национальная политика как орудие всемирной революции». В ряде мест мыслитель очень резко высказывался в адрес современного ему европейского национализма: «Идея национальностей чисто племенных в том виде, в каком она является в XIX веке, есть идея, в сущности, вполне космополитическая, антигосударственная, противорелигиозная, имеющая в себе много разрушительной силы и ничего созидающего…, ибо культура есть не что иное, как своеобразие, а своеобразие ныне почти везде гибнет преимущественно от политической свободы». Хорошо известно также его скептическое отношение к набиравшему силу панславистскому движению.

Действительно, определенное морфологическое сходство (а не только общее генетическое происхождение) между двумя этими направлениями — либерализмом и национализмом — имеется. Либерализм в начале XIX столетия сформулировал права индивида,— по аналогии с ним национализм сформулировал права национальностей. Характерно, что это сходство (слишком уж очевидное) отмечает такой видный теоретик консервативного национализма, как Николай Дебольский. [См.27;C.25]Вспомним также, что первыми (если не считать адмирала Шишкова) идеологию русского национализма начали разрабатывать «старшие» славянофилы, которые постоянно балансировали на грани консерватизма и либерализма.

Казалось бы, налицо тождественность  обоих явлений. Либерализм и национализм  — духовно близкие явления. Однако не будем торопиться с выводами. Во-первых, точка зрения, согласно которой генеалогия национализма берет свое начало от либерализма, не бесспорна. Вспомним, что предтечи немецкого консерватизма — романтики рубежа XVIII — XIX века — первыми подняли вопрос не только о церкви (особенно вдохновлялись они католическим средневековьем), но и о национальности. А ведь именно немецкие романтики были прямыми предтечами «старших» славянофилов.

Во-вторых, против тезиса о безусловном  родстве либерализма и национализма имеется аргумент еще более убедительный: как объяснить то обстоятельство, что именно консервативная идеология взяла на вооружение принцип национализма? По крайней мере, в либеральных идеологемах данный принцип не получил такого развития. История русского национализма есть прежде всего история национализма консервативного.

В-третьих, несомненное идейное  сходство имеется не только между  либеральной и националистической (принцип права) идеологиями, но и  между националистической и консервативной (принцип антииндивидуализма, акцент на охранительных функциях) и т. д.

Таким образом, мы сталкиваемся с противоречием: национализм обладает определенным идейным родством (или, по крайней  мере, сходством) и с либерализмом, и с консерватизмом. Где же тогда  истина?

Представляется, адекватный ответ  на поставленный вопрос не будет получен, если продолжать рассматривать национализм как некий отвлеченный принцип.

Зарубежными исследователями феномена национализма давно отмечено, что  в различных странах Западной Европы сформировалось различное же понимание нации. Так, например, известны «французское» и «немецкое» представления о нации. Первое исходит из идеи нации как свободного сообщества людей, основанного на политическом выборе. Оно берет начало со времен Великой французской революции, когда старому режиму противостояло третье сословие, называвшее себя нацией. Второе восходит к Иоганну Готфриду Гердеру и немецким романтикам XIX века. По их представлению, нация выражает «народный дух», опирается на культуру и общее происхождение.

Соответственно, можно говорить и о различных типах национализма. Причем мы не стали бы говорить о таких его разновидностях, как «французский» и «немецкий»; ситуация представляется гораздо сложней. На материале русского дореволюционного консерватизма можно выявить два основных направления националистической мысли. Первое сформировалось под сильным интеллектуальным влиянием идей немецкого (консервативного) романтизма рубежа XVIII — XIX века. В известном смысле здесь также сказалось опосредованное воздействие идей Великой французской революции с ее представлением о «нации-суверене».

Логическим развитием этого  комплекса идей стало представление  о национальности как о высшем принципе легитимности. Так, по мнению позднего славянофила Дмитрия Хомякова, в петербургский период истории России произошла деформация «истинно русского» представления о государственности: Русское Православное царство превратилось в Российскую империю, индифферентную ко всему религиозному (православному) и национальному. Иными словами: власть легитимна до тех пор, пока признает высшую ценность нации. Это все то же старое учение о «нации-суверене» с той лишь разницей, что в концепции славянофила народ-суверен наделяет властью монарха, который является персонифицированным выразителем духа народного. [См.27;C.25]Этот вывод Хомякова вполне логичен: отвергая представление о божественном происхождении царской власти, он (вслед за Хомяковым) вывел ее генеалогию из факта народного избрания. Представляется, сходство с идеей «нации-суверена» достаточно значительное.

Эта линия русского национализма получила свое развитие и в трудах Дебольского. Подвергнув критике идею космополитического всемирного государства, философ противопоставил ей идею государства национального. Так, характеризуя современную ему внешнеполитическую ситуацию начала 1910-х годов, он писал: «Пока национальное сознание еще слабо, государственный союз может быть образован лишь насильственно. Этим насильственным путем механически склеиваются государства, которые, будучи образованы путем насилия, продолжают существовать в виде внешне соединенных конгломератов и даже расширяются … через завоевание новых инородных частей». И далее: «Ныне возникает надежда на крушение и турецкого, и австрийского конгломератов, и осуществление этой надежды ознаменует собою расцвет новой национальной жизни для Европы и водворение в ней прочного мира».

Заметим, что писалось это накануне перекройки политической карты Европы. Однако крушение прежних имперских  образований и создание национальных государств, вопреки мнению автора, отнюдь не принесло с собой «прочного мира»; скорее, наоборот.

Можно сделать вывод, что это  направление русского консервативного  национализма, которое с некоторой  долей условности можно назвать  политическим (поскольку его идеологии  теоретики признавали волю нацию  в качестве критерия легитимности и настаивали на создании национальных государств) получило наибольшее число адептов в среде русских консерваторов. Однако истинность сделанных ими выводов и прогнозов вызывает серьезные сомнения. [См.27;C.27] Несмотря на свою консервативную оболочку, выразители идеи нации-государств исходили все же из представления о «нации-суверене», обязанной своим рождением 1789 году. В значительной мере круг идей, сформированный в рамках «политического» направления русского консервативного национализма был апробирован на практике в условиях ХХ века. Нельзя не признать, что опыт получился удачным.

Второе направление внутри русского национализма мы бы назвали «культурным» национализмом. В современной отечественной  историографии широко распространено представление о Леонтьеве как о принципиальном противнике национализма. Вадим Лурье (иеромонах Григорий) вполне правомочно противопоставляет догматическое Православие богословию Хомякова, балансировавшего на грани ереси и протестантизма. Однако мы не можем согласиться с мнением, согласно которому противоположность Леонтьева и «старших» славянофилов простиралась и на принцип национальный. Лурье приводит выдержки из Леонтьева, которые характеризуют неприятие мыслителем поэтизации «русского кафтана». Однако автор «Византизма и Славянства» отнюдь не отрицал ценность этого «кафтан»; более того, в целом ряде мест он утверждал именно необходимость создания как можно большей пестроты и красочности внешних проявлений национальной жизни. И поэтому нам ближе точка зрения, изложенная другом и последователем Леонтьева Львом Тихомировым: «… по-сущности было бы очень трудно отделить Леонтьева от старых славянофилов. То, что составляло сущность у них, мы находим и у Леонтьева, как прямое продолжение. Генерал Киреев (известный славянофил конца XIX века) говорит, что нельзя считать славянофилом человека, не признававшего права народности и славянства. Едва ли, однако, в отношении «народности» Леонтьев отличался так сильно не только от славянофилов, но даже от самого генерала Киреева».

Таким образом, еще Тихомировым  была высказана идея о Леонтьеве-националисте. Выводя генеалогию леонтьевских идей из «классического» славянофильства, автор «Монархической государственности» несколько преувеличивал степень  «родства». Но, по большей мере, Тихомиров был прав: Леонтьева, действительно, невозможно представить без славянофильства; впрочем, утверждение о нем как о «прямом продолжателе» славянофилов явно полемично. Мыслитель скорее представлял собой боковую ветвь русской консервативной мысли, если рассматривать славянофильство как ствол этого генеалогического древа. [См.27;C.27] Вместе с тем у Тихомирова имеется еще ряд важных замечаний, которые позволяют углубить представление о Леонтьеве-политическом философе.

Если мы правы в своих выводах и национализм славянофилов в своем логическом развитии становится национализмом политическим (то есть требует предоставления политических прав «народности»), то комплекс идей Леонтьева следует охарактеризовать как культурный национализм. Мыслитель ни разу не высказывался за предоставление политических прав какому-либо народу (не исключая и русский). [См.27;C.28] Однако постоянным рефреном в его произведениях проводится мысль о необходимости укрепления национально-культурного русского типа. Только сохранив (а точнее, развив) свою культурную самобытность, которая должна проявиться во всех сферах жизни (в том числе, и в государственном строительстве, где мы, по мнению философа, чаще занимались подражательством у более творческих народов), мы сумеем преодолеть страшную пропасть гибельного уравнительного всесмешения.

Леонтьевский вариант национализма был слишком элитарен даже для  интеллектуальной элиты русского консерватизма. Поэтому неудивительно, что мыслитель  оказался в явном меньшинстве. Русские  охранители (напомню, что речь идет не о проводниках государственной политики, а о политических течениях русского общества) придерживались по большей части чисто имперской ориентации, недооценивая значение «народности» и уповая на мощь государственного аппарата (Михаил Катков) плюс Православие (Константин Победоносцев). Либо противопоставляли идее бюрократического аппарата идею «народа-суверена», некогда наделившего Царя государственной властью а теперь мечтающего быть призванным в новый Земский собор для «советования» с этой властью (славянофилы). Неудивительно, что российская императорская власть всегда с некоторым недоверием относилась к политическим формулам славянофильства даже если отдельные ее носители (Александр III) вполне разделяли остальные принципы этого учения.

Элитарность идей Леонтьева была настолько  выдающейся, что, представляется, осталась не до конца понятой даже наиболее близким ему мыслителем, выдающимся теоретиком русского консерватизма  Тихомировым. Автор «Монархической государственности» многое усвоил у своего старшего предшественника; напротив, по некоторым позициям он был ближе к славянофильству, и здесь мы не можем согласиться с теми исследователями, которые слишком резко разводят Леонтьева и Тихомирова, противопоставляя их славянофилам. Представляется, что в вопросе о «народности» последний испытал значительное воздействие современных ему «эгалитарных» идей, против которых так воевал Леонтьев.

Воздействие этих идей мы наблюдаем  и в теоретических наработках Тихомирова, и в его предложениях по конкретным вопросам. Формулируя свое представление о монархической власти, теоретик утверждал, что она «независима от народной воли, но зависима от народного идеала». Самодержавный монарх является в его представлении своего рода персонификацией духа собственного народа. В отличие от славянофилов, Тихомиров утверждал тезис божественного происхождения царской власти и отвергал идею «народного избрания» Царя, считая его абсолютистским. Однако уже в его высказываниях о Государе-персонификации народного духа и выразителе народного идеала несомненно присутствует элемент модернизма, сама же идея взята (и впоследствии развита) у славянофилов (прежде всего, у Хомякова). [См.27;C.28]Представляется, что традиционное монархическое мировоззрение (в том числе, и простонародное) было очень далеко от представления о Государе как о выразителе духа нации. Скорее, более понятным было представление о монархе как о мистическом Помазаннике Божьем, «боге среди людей, человеке среди богов».