Детство как культурно-исторический феномен

      Уникальность  человеческого детства является результатом исторической трансформации  его реального места в социокультурной  системе. Во времени истории детство  постепенно выделяется на правах производительного  начала, все более определяющего  бытие культурного целого и только потому — судьбу отдельного индивида. Оно обретает свою “макрокосмологию”, переставая быть лишь “развивающейся производной” от “развивающегося социума”.

      Увидеть в детстве “планетное явление” (В.И. Вернадский), порождаемый всемирной  историей источник саморазвития родовой  культуры — не только “аккумулятор”, но и “генератор” ее — такова общая теоретическая задача исторического  исследования детства. Решение этой задачи связано с определением той  общественно значимой функции, которую  детство выполняет в системе  исторической культуры, — функции, присущей ему и только ему. Другими  словами, речь идет о развивающей  взаимодетерминации культуры и детства (как авангардной сферы самой  культуры).

      Во  избежание недоразумений следует  сразу указать на неправомерность  отождествления понятий “культура” и “мир взрослых”* . Если бы они полностью совпадали, то все дело можно было бы свести к констатации того хорошо известного обстоятельства, что не только взрослые влияют на развитие детей, но и дети некоторым образом меняют жизненный уклад и менталитет взрослых. Достаточно напомнить старый афоризм: “мальчик — отец мужчины”. Раскрывая содержание понятия культуры, неправомерно было бы опираться и на логику простого суммирования: “культура — это мир взрослых плюс мир детей”.

      Мы  будем рассматривать культуру как  особое метаизмерение человеческого  бытия, которое создается благодаря  совместным творческим усилиям взрослых и детей (хотя совместный как, впрочем, и творческий характер этих усилий далеко не всегда явен) и изнутри  опосредствует их взаимоотношения. Культуросозидание и культуроосвоение — это общие функции целостного детско-взрослого сообщества. Первое и второе неразделены в качестве монополий между мирами взрослых и детей. Каждый из них выполняет и ту, и другую функцию, но в разных формах.

      Раскрытию всех этих положений посвящено наше дальнейшее изложение. Их аргументация и развертывание предполагает обращение  к реальной истории детства, воспроизведение ее объективной логики. В диалектике логическое это и есть историческое — только взятое в своей всеобщей форме, очищенное от случайностей и напластований преходящего характера. С этих позиций мы будем смотреть на историю детства. 

* Здесь можно провести параллель с тем типом аксиологии семейных отношений, когда дитя рассматривается только как символ (“плод”) любви своих родителей. Ему противостоит другой тип аксиологии, соответствующий взгляду на ребенка как на высшую инстанцию любви взрослых, носителя ее идеальной формы, или целостнообразующего начала (см.: В.Т. Кудрявцев, Г.К. Уразалиева, 1995).

* Подчеркнем, что подобная трансформация самобытного мифа (а именно таков миф об Эдипе) в реальный “технологический цикл” психической жизни реальных людей является известным насилием над природой самого этого мифа. Миф об Эдипе, конечно, имеет много версий, а мотив отцеубийства вообще достаточно распространен в мифологии. Однако самобытный миф, с которым А.Ф. Лосев (1991) даже отождествлял личность, есть уникальное, невоспроизводимое событие. Оно может быть лишь один раз разыграно в сфере “сакрального”, но не может быть повторено в сфере “профанного” (в этом отличие самобытного мифа от первобытного архаического). Разумеется, самобытный миф способен лечь в основу сюжета драматического произведения. Но это уже будет не сам миф, а его идеальное представление (в смысле Э.В. Ильенкова — 1991).

* “В соответствии с традиционным пониманием мир человека — это мир взрослого человека” (А.Б. Орлов, 1995. С. 102).