Академическое красноречие Ключевского

Непрерывный и  напряженный труд — основа развития лекторского дара. В биографии  Ключевского преодоление заикания — первая ранняя предпосылка этого  развития.

Долгая и упорная  борьба с природным недостатком  содействовала, очевидно, прекрасной дикции Ключевского: он «отчеканивал» каждое предложение и «особенно окончания  произносимых им слов так, что для  внимательного слушателя не мог  пропасть ни один звук, ни одна интонация  негромко, но необыкновенно ясно звучащего  голоса» пишет его ученик профессор  А. И. Яковлев.

Темп речи был  всегда медленным: «Неторопливость  лекции была такова, что при небольшом  навыке можно было... записывать, не пользуясь стенографией, буквально  слово в слово, как она произносилась». Определение «чеканности» употребляют, не сговариваясь, многие слушатели: один пишет о «чеканной речи», другой — «о неторопливом чекане речи» и т. п.  

4.  

А. Ф. Кони говорит  о «чудесном русском языке» Ключевского, «тайной которого он владел в совершенстве»5. Словарь Ключевского очень богат.   В нем множество слов художественной речи, характерных народных оборотов, немало пословиц, поговорок, умело применяются живые характерные выражения старинных документов.

Ключевский находил  простые, свежие слова. У него не встретишь  штампов. А свежее слово радостно укладывается в голове слушателя  и остается жить в памяти.

В одной из лекций «Курса русской истории» Ключевского  раскрывается вопрос о влиянии природы  на народное хозяйство великоросса  и на его национальный характер. В этом знаменитом тексте богато привлечены раскрывающие тему русские поговорки, пословицы, приметы.

Все отмечают у  Ключевского неизменно правильное построение фразы, в которой были на месте «все оттенки синтаксического  и этимологического сцеплений». Некоторые  критики и литературоведы даже упрекали Ключевского за «чрезмерно правильное»  грамматическое построение предложений. При этом в устной речи не было никаких оговорок, поправок, повторов, никакого «любимого» словесного «мусора», вроде постоянных «так сказать», «изволите ли видеть» и тому подобного, затыкающих паузы, когда лектор ищет подходящее слово. Эти «затычки» обычно вызывают у слушателей досаду и скуку. Язык Ключевского был свободен и от стертых словесных шаблонов, каждое слово было удачно выбрано, звучало как живое, новое8.  

5.  

Но при этом небыстром, отчетливом, отчеканенном произнесении фраз удивительно богатыми и разнообразными оказывались интонации — редкое искусство Ключевского. Он владел музыкой  разнообразнейших интонаций, связанных  в то же время с живыми изменениями  мимики лица. Слышавшие его говорят о голосе, «неисчерпаемом по интонациям и фразировке», «о чисто артистической речи». «В течение одной и той же лекции лицо и тон Ключевского беспрестанно менялись в зависимости от того, что он говорил», — свидетельствует его слушатель А. Белов. Одно из очарований заключалось именно в переливах интонации, в модуляциях голоса, вспоминает один из слушателей: «Нельзя было не удивляться, как много мысли и мудрости, как много сути и содержания можно вложить в самую фонетику речи». В патетических местах голос Ключевского — вы думаете, возвышался? Нет! «Спускался почти до шепота, являя этим контраст с предыдущим изложением». Отъезд Ивана Грозного в Александровскую слободу рассказывался в обычном тоне, а вот страшный возврат из нее... Тут Ключевский рассказывал о событиях шепотом, как будто чтобы Грозный не услышал и не испепелил бы гневом. Присутствие вернувшегося страшного царя ощущалось чуть ли не за дверью аудитории. В драматических местах черные глаза Ключевского умели «сверкать огнем». Ученики вспоминали, что «из ничтожных остатков прошлого» Ключевский умел «создать живые образы людей и человеческих отношений» и казался «чем-то вроде колдуна или чародея». «Явно отжившие лица снова выступали действующими на исторической сцене во всей их индивидуальности, со всеми их достоинствами и недостатками, как действительные конкретные личности», в один голос говорили слушатели о Ключевском9.

Художница Е. Д. Поленова писала в дневнике: «Сейчас  возвратилась с лекции Ключевского. Какой это талантливый человек! Он читает теперь о древнем Новгороде и прямо производит впечатление, будто это путешественник, который очень недавно побывал в XIII — XIV веке, приехал и под свежим впечатлением рассказывает все, что там делалось у него на глазах, и как живут там люди, и чем интересуются, и чего добиваются, и какие они там»10.

Глубокое знание предмета и художественные особенности  мышления позволяли Ключевскому  как бы видеть то, о чем он говорил. Он конкретно представлял себе прошлое и воссоздавал его в воображении слушателей, но не просто как «картинку», а как основу своего научного вывода. Он проникал в строй старой жизни и зримым образом познавал ее. Он, по мнению современников, владел даром «художественного внушения».

Слушатели отмечают особые лекционные приемы Ключевского. Он умело оживлял и обострял внимание аудитории контрастностью переходов  от одной интонации к другой. Так, лирический тон рассказа о каком-либо событии неожиданно сменялся у него едким сарказмом, выход из напряжения создавался нотой внезапного комизма, и «шелест смеха» пробегал по аудитории. Серьезное обобщение вдруг сменялось  ярким конкретным штрихом, неожиданной  метафорой, шуткой. Иной раз старинный  термин пояснялся нарочитым «уподоблением» современности: начальника челобитного  приказа XVI столетия вдруг назовет   статс-секретарем   у   принятия прошений на высочайшее имя. Цель — и слегка рассмешить, и дать почувствовать подтекст значительной разницы, и сразу запомнить.

Его аудитория, по впечатлениям свидетелей, «как бы по команде то грохочет от смеха, то замирает с улыбкой, готовой перейти в  хохот, подавленный боязнью не расслышать дальнейших слов, пропустить точный текст  к богатой мимике художника слова».

Профессор Н. А. Глаголев, пояснял, что известное место, относившееся к платьям императрицы Елизаветы, Ключевский читал так: сосредоточенно наклонив голову над рукописью, будто боясь ошибиться в цифрах, он деловито произносил: «У нее в гардеробе было 15.000 платьев, два сундука шелковых чулок»... тут он прерывает цитату, поднимает голову, хитро смотрит на аудиторию и как бы «от себя» добавляет: «и ни одной разумной мысли в голове» (в «Курс» Ключевский этого не включил).  

6.  

Огромный природный  талант Ключевского был развит в  процессе непрерывного труда. Преподавательский  опыт он стал копить с самых ранних лет. Ведь он начал преподавать за копейки чуть ли не с десятилетнего  возраста, а чисто лекторский, по-нашему «вузовский», опыт к началу его громкой  и прочной славы середины 80-х  годов уже насчитывал более полутора десятков лет.

Еще студентом  он постоянно наблюдает за манерой  чтения профессоров, отмечая для  себя достойнее применения и отвергая ошибочные приемы.

Ключевский наблюдает  не только за профессорами, но и за слушателями.

И в расцвете творческих сил Ключевский постоянно  записывает наблюдения за приемами лекторского  мастерства, вырабатывает его правила, сосредоточенно анализирует собранные  данные, заполняет заметками о  существе и приемах преподавания целые страницы. Кратко говоря, он сознательно  изучает вопрос, вникает в него, а не просто отдается велениям интуиции.

Может быть, одну из главных тайн своего мастерства Ключевский раскрыл в таких словах: «Говоря публично, не обращайтесь  ни к слуху, ни к уму слушателей, а говорите так, чтобы они, слушая вас, не слышали ваших слов, а видели ваш предмет и чувствовали  ваш момент. Воображение в сердце слушателей без вас и лучше вас сладят с их умом». Смысл этого своеобразного совета — призыв к сотворчеству, к участию самих слушателей в добывании вывода из созданного лектором живого «лицезрения» фактов, реального процесса, который можно видеть. Это внутреннее видение фактов и заставляет «лучше», чем прямая формула преподавателя, добыть «самому» нужный научный вывод. Тут налицо особое, глубинное общение студента с исследовательским процессом преподавателя. Ключевский подчеркнул значение и одной из сил, создающих это общение: мало знать предмет, мало ясно его излагать, «чтобы быть хорошим преподавателем, нужно любить то, что преподаешь, и любить тех, кому преподаешь»12.

Истинное научное  творчество обязательно протекает  в атмосфере высокого доверия  ученого к слушателю его лекций, а слушателя — к ученому. Творческий процесс передачи знаний — дело жизни ученого. «Чтобы быть ясным, оратор должен быть откровенным», — пишет  Ключевский13. Открывать аудитории надо истинную суть мыслей своих и сомнений, а предлагать ей условно приемлемую ложь — такая не воспримется. Да слушатель и почувствует обман, доверие его исчезнет.

Лекционная работа была призванием Ключевского: «Я так  и умру как моллюск, приросший  к кафедре», — говорил он. И  еще более ясный афоризм: «Я говорю красно, потому что мои слова пропитаны моей кровью» 14.

Особо выразительны записи, подводящие итоги размышлениям Ключевского о лекционном мастерстве, заметки, характеризующие результаты его опыта: «Развивая мысль в речи, — пишет он в 1890-е годы, — надо сперва схему ее вложить в ум слушателя, потом в наглядном сравнении предъявить ее воображению и, наконец, на мягкой лирической подкладке осторожно положить ее на слушающее сердце, и тогда слушатель — Ваш военнопленный и сам не убежит от Вас, даже когда Вы отпустите его на волю, останется вечно послушным Вашим клиентом»15. Большой, сложный план действий высокого искусства! Написав слово «схему», или, может быть, перечитывая запись в целом, Ключевский остался не совсем удовлетворен избранным термином и написал над ним: «Кратк[ие] отчекан[енные] афоризмы». Концепция, конструкция основного костяка мысли — «схема» не должна быть «схематичной», сухой, безжизненной, она должна оформиться в афоризмы, да еще «отчеканенные», полные ясности. Как легко было запомнить слушателю такую схему и как прочно вмещала она излагаемые далее факты и их анализ.

Таким образом афоризмы, да еще «отчеканенные», по Ключевскому, нужны в работе лектора. Они несут в себе как бы сконцентрированную энергию, конденсированную мысль, мгновенно ложатся в память.

На афоризмах  надо остановиться особо. Они были предметом  внимательных забот Ключевского. Создавал он их не только для лекций. Он трудолюбиво  оттачивал их в тишине кабинета и, отработав, записывал в книжечку под очередным номером. В нужном месте лекции со всем блеском случайного экспромта он бросал их в память аудитории, подтверждая, в частности, веселую истину, что лучшие экспромты  тщательно готовятся.

 «Русские цари — мертвецы в живой обстановке».

«Франция революционная: братство народов без участия  монархов. Старая Европа: братство монархов без участия народов...».

«Римские императоры обезумели от самодержавия; отчего имп[ератору] Павлу от него не одуреть?».

«Александр I: Свободомыслящий  абсолютист и благожелательный неврастеник. Легче притворяться великим, чем  быть им».

«Славянофильство  — история двух-трех гостиных в  Москве и двух-трех дел в московской полиции».

«Что такое  диссертация? Труд, имеющий двух оппонентов и ни одного читателя».

«Из двух полоумных  нельзя сделать одного умного».

«Если начальство посадит тебя на сковородку с раскаленными угольями, не думай, что ты получил  казенную квартиру с отоплением» (ответ  поздравляющим при назначении его  проректором).

0 министре иностранных дел Извольском (был министром в 1906 — 1910 годах): «Понимаю затруднения Извольского: ни армии, ни флота, ни финансов — только ордена Андрея Первозванного...»16.  

8.  

Перейдя рубеж  своего пятидесятилетия, Ключевский полностью  сохранил невероятную трудоспособность. Она поражала учеников, куда более  молодых, они не могли угнаться за стареющим учителем. Один из них  вспоминает, как, проработав долгие часы вместе с молодежью поздним вечером  и ночью, Ключевский появлялся утром  на кафедре свежим и полным сил, в  то время как ученики еле стояли на ногах.

Конечно, он иногда и прихварывал, жаловался то на воспаление горла, то на простуду, его начали раздражать сквозняки, продувавшие лекционный зал на курсах Герье, бывало, что  болели зубы. Но он называл свое здоровье железным и был прав. А иной раз, ища более сильный эпитет, величал  свое здоровье «свинцовым». Не очень-то соблюдая правила гигиены   (работал ночами, не щадя глаз), он тем не менее создал про нее оригинальный афоризм: «Гигиена учит, как быть цепной собакой собственного здоровья». О работе было другое изречение: «Кто не способен работать по 16 часов в сутки, тот не имел права родиться и должен быть устранен из жизни, как узурпатор бытия». Оба афоризма относятся к 1890-м годам.