Общие характеристики Кинической школы

                                                    План

 

Общие характеристики Кинической школы. 

Учения древних киников.

Самые яркие представители Кинической школы.

Антисфен из Афин

Диоген Синопский

Кратет Фиванский

Логическая структура древнейшего  кинизма .

 Заключение. Духовные цели цинизма

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1.Киническая школа

 

Киническая школа, киники - (от прозвища Диогена — «пес», по другому, менее  вероятному объяснению, от— Киносарг, холм и гимнасий в Афинах, где Антисфен занимался с учениками; лат. cynici — циники) — одна из т. н. сократических философских школ Древней Греции. 
 
Основатели и представители (Антисфен из Афин, Диоген Синопский, Кратет Фиванский и др.) стремились не столько к построению законченной теории бытия и познания, сколько к отработке и экспериментальной проверке на себе определенного образа жизни.

 Примитивность кинического  философствования, поражающая при  сравнении с виртуозной диалектикой платонизма и аристотелизма, — лишь оборотная сторона стремления всецело сосредоточиться на одной, и притом наиболее простой идее. Мыслить по-кинически — только средство; цель — жить по-кинически. 
Учение киников, созданное в условиях кризиса античного полиса людьми, не имевшими своей доли в гражданском укладе жизни (предтеча кинизма Антисфен был незаконнорожденным), обобщает опыт индивида, который может духовно опереться лишь на самого себя, и предлагает этому индивиду осознать свою извергнутость из патриархальных связей как возможность достичь высочайшего из благ — духовной свободы. Последовав примеру Сократа, киники довели его установки до небывалого радикализма и окружили атмосферой парадокса, сенсации, уличного скандала; недаром Платон назвал Диогена «Сократом, сошедшим с ума». Если Сократ еще демонстрировал уважение к наиболее общим заповедям традиционной патриотической морали, то киники с вызовом именовали себя «гражданами мира» (термин «космополит» был создан ими) и обязывались жить в любом обществе не по его законам, а по своим собственным, с готовностью приемля статус нищих, юродивых. Именно то положение человека, которое всегда считалось не только крайне бедственным, но и крайне унизительным, избирается ими как наилучшее: Диоген с удовольствием применяет к себе формулу страшного проклятия — «без общины, без дома, без отечества». Киники хотели быть «нагими и одинокими»; социальные связи и культурные навыки казались им мнимостью, «дымом» (в порядке умственного провоцирования они отрицали все требования стыда, настаивали на допустимости кровосмесительства и антропофагии и т. п.).       «Дым» нужно развеять, обнажив человеческую сущность, в которой человек должен свернуться и замкнуться, чтобы стать абсолютно защищенным от всякого удара извне. Все виды физической и духовной бедности для киников предпочтительнее богатства: лучше быть варваром, чем эллином, лучше быть животным, чем человеком. Житейское опрощение дополнялось интеллектуальным: в той мере, в какой киники занимались теорией познания, они критиковали общие понятия (в частности, «идеи» Платона) как вредную выдумку, усложняющую непосредственное отношение к предмету. 
Философия киников послужила непосредственным источником стоицизма, смягчившего кинические парадоксы и внесшего гораздо более конструктивное отношение к политической жизни и к умственной культуре, но удержавшего характерный для киников перевес этики над другими философскими дисциплинами. Образ жизни киников оказал влияние на идеологическое оформление христианского аскетизма (особенно в таких его формах, как юродство и странничество). Типологически школа киников стоит в ряду разнообразных духовных движений, сводящихся к тому, что внутренне разорванное общество восполняет социальную несвободу асоциальной свободой.

2.УЧЕНИЕ ДРЕВНИХ КИНИКОВ

2.1Прекрасное и доброе

 Киники, безусловно, подчиняли прекрасное доброму, то есть материю — чисто смысловой, разумной сфере, не оставляя места даже для того эстетического благодушия, которое в значительной мере свойственно было самому Сократу. Антисфен, хотя он и писал о музыке, о Гомере, об Одиссее, прямо говорит: «Благое — прекрасно, плохое — безобразно». Это есть уже прямое игнорирование явления красоты, даже самой ее видимости. Увидев, как один юноша упражняется для позирования перед художником, Антисфен даже пристыдил его за склонность к «бездушной картине» (в той же главе Диогена об Антисфене — VI 3). Это, несомненно, уже отрицание красоты на почве гипертрофии сократовского принципа утилитарной добродетели. Тут уже чувствуется приближение стоицизма.

2.2. Безобразное

Впрочем, сказать так, это не значит быть особенно точным. Сущность кинической эстетики заключается не просто в  игнорировании красоты и не просто в требовании вместо нее морали. Так же как и иронию, нельзя понимать буквально и отсечение красоты у киников. Это отсечение красоты продолжает оцениваться тут эстетически. Это есть не пассивное и безучастное игнорирование красоты (тогда это было бы просто царство морали), но активно-эстетическое утверждение отсутствия красоты. Другими словами, это есть эстетика безобразного. Безобразное — это ведь не просто отсутствие красоты, как и ирония — не просто отсутствие утверждения истины и даже не просто обман. Античный кинизм — это есть именно эстетика безобразного, учение о безобразном как об эстетической категории.

Как появляется эта эстетика безобразного на почве сократовской философии? Сократ, вместе со всем антропологическим периодом греческой мысли, разделяет, как  мы теперь хорошо знаем, смысл и явление, или сознание и бытие, или, как  можно еще сказать, культуру и  природу, свободу духа и произвол тела, материи. Когда эти сферы разъединены и противопоставлены, соединять их можно бесчисленными способами, в бесчисленных про­ порциях и с самыми разнообразными степенями интенсивности. Поскольку рассматриваемый период античного сознания есть период антропологический, сократизм уже по одному этому всегда является примером сознания, смысла, разума, культуры. Сам Сократ в основном защищал этот примат в виде равновесного и сознательного взаимоупорядочивания этих разделенных сфер. Примат сознания становился у него примером свободы духа, а свобода духа понималась как сознательное, разумное улучшение и преобразование жизни со всеми ее инстинктами и импульсами. Но сократизм, то есть проповедь свободы духа, оставался и при других взаимоотношениях сфер сознания и бытия. Можно было свободу духа понимать как свободу духа в условиях полной не связанности материи, то есть в условиях полного произвола естественной, природной жизни человека. Дух свободен, думали греки вместе с Сократом, когда он разумно и целесообразно преображает жизнь, учитывая все ее реальные свойства и возможности. Но дух свободен также и тогда, рассуждали греки вместе с киником Антисфеном, когда он отказывается от сознательного регулирования жизни и предоставляет эту последнюю собственному ее течению. Это и есть настоящий кинизм; и ясно, какая конфигурация понятий философии Сократа приводит к такому оригинальному воззрению. Но что же получается из такой конфигурации сократических понятий? Если жизнь предоставлена самой себе, то это значит, что все естественные потребности человека и любое их удовлетворение дозволены, законны, приличцьвсе, что есть в человеке животного, с какой-нибудь точки зрения низкого, низменного, некрасивого, неприличного, все это — дозволено, законно, при­ лично, красиво. Но, с другой стороны, человек должен воплощать в себе свободу духа. Это значит, что никакая низменная потребность и никакое ее удовлетворение не есть принцип поведения Человек есть весь разум, весь сознание, весь дух. Он ничему не подчинен, ни от чего не зависит, ничего не желает, ни к чему не стремится, не имеет никаких потребностей. Он — чистый смысл, чистая абсолютная идея, неподвижная, бесстрастная, непоколебимая. Философ — мудрец, и мудрость его в том, что среди моря страстей и чужих и — это интереснее всего — своих собственных он бесстрастен, невозмутим, спокоен, самодовлеющ. Стихия жизни бьется в своем ничем не сдерживаемом произволе, но мудрец сознательно предоставляет жизни этот абсолютный произвол и не­ сдержанность, чтобы тут-то как раз и выработать свою свободу, свою независимость и свое полное внутреннее самодовление. Черты сократизма ярко выступают в этой, мы бы, пожалуй, сказали, на первый взгляд дуалистической философии. Однажды, рассказывает Диоген Лаэрций (VI 32), Диогена привели в роскошно убранный дом и просили не плевать. Но Диогену стало нужно откашляться, что он и сделал, плюнувши одному человеку в лицо и мотивируя это неимением другого, более подходящего места. По мнению Диогена, нет ничего плохого в употреблении в пищу человеческого мяса; человеческое мясо ничем особенным вообще не отличается от всякой другой пищи и вещества. Совершенно не важно, предавать ли тело погребению и как предавать. Вовсе не важно, где и как человек совершает свои половые отправления. Тот же источник прямо свидетельствует, что Диоген совершал свои половые акты публично, проповедовал, что женщины должны быть общи­ ми, не признавал брака и требовал общения мужчин с любой женщиной, которая только согласится на это. Киники Кратет и Гиппархия тоже совершали половые акты публично, и об этом имеется уже целый ряд источников. Кроме Диогена Лаэрция об этом читаем и у Секста Эмпирика: «Кратет [имел половое общение] с Гиппархией на глазах у всех», и у Климента Александрийского, и в других местах. Мало того, «производя над собою противоестественное насилие на площади, он сказал: «О, если бы можно было прекратить голод такой же вот натиркой живота!». И это он делал часто. По мнению Диогена, это есть изобретение Гермеса, который преподал этот метод своему сыну Пану, когда тот блуждал день и ночь, не находя взаимности у нимфы Эхо. И если бы люди пользовались этим методом вместо брака, то не случилось бы массы бедствий. Троя не была бы взята и не погиб бы Приам. Фразу Диогена с выражением сожаления о невозможности утолить голод простым растиранием желудка повторяет и Афинагор (Athen. IV 198). Антисфен пропагандировал половое общение с женщинами, которые считаются с мужской точки зрения самыми плохими, так как подобные женщины получают в этом случае наибольшее наслаждение. «Когда тело мое почувствует потребность в наслаждении любовью, — говорит он у Ксенофонта, — я так бываю доволен тем, что есть, что женщины, к которым я обращаюсь, принимают меня с восторгом, потому что ни­ кто другой не хочет иметь с ними дела».

2.3. Эстетика безобразного.

Назвать все это распущенностью, порочностью, нахальством и пр. недостаточно и не­ возможно. Это именно цинизм, эстетика безобразного, проповедь безобразия как необходимого момента красоты, ибо только благое, доброе — прекрасно, а благо — только то, что способствует свободе духа, свобода же духа требует независимости от произвола природы, от каприза жизненных инстинктов, а для этого необходимо дать природе и жизненным инстинктам именно полную несвязность и произвол. С точки зрения природы все женщины одинаковы. Нужно и общаться со всеми женщинами безразлично, причем мудрость начинается там, где в половом общении кончаются всякие положительные оценки, где человек уже пере­ стает быть зависимым от получаемого наслаждения, от красоты женщины и прочих моментов, отнимающих у него свободу духа. Не только Диоген считает любовь праздным занятием, но и Антисфен прямо говорит: «Я скорее сошел бы с ума, чем испытал бы наслаждение». Антисфен не стеснялся утверждать, что если бы он овладел Афродитой, то он застрелил бы ее. Наконец, Кратет предлагает лечить любовь голодом, или если это не удается, то — временем, если не удается и так, то он рекомендует повеситься. Общаться с женщиной нужно, но это общение должно быть максимально бессмысленным: нужно в это время не любить женщину и не испытывать какое-нибудь удовольствие, но нужно презирать женщину и быть бесчувственным деревом в половых ощущениях. Ясно, что эта проповедь свободы жизненных инстинктов вела попросту к искоренению всяких инстинктов, несмотря на всю их естественность. Так же, как античная ирония, знаем мы, всегда имела объективный упор и никогда не была чистым субъективизмом, античный кинизм тоже имел в виду не просто безобразие, но хотел через это сознательное безобразие дойти до духовной свободы. И киники, несомненно, достигали этого, — по крайней мере для того понимания духовной свободы, которое у них было. Всем известен рассказ о встрече Диогена и Александра Македонского. Когда Александр сказал: «Я — Александр, вели­ кий царь!» — Диоген ему ответил: «А я — Диоген, киник!» Когда Александр спросил его, не нужно ли ему чего-нибудь, тот попросил его посторониться и не застить солнце. Киники восстают против «удовольствия», за «веселость», за то состояние духа, когда человек ровно ни от чего не зависит, за ту «свободу», перед которой бессильна даже сама судьба. По Диогену, сама судьба, бессильная перед мудрецом-киником, говорит по-гомеровски: «Только вот бешеной этой собаки никак не убью я!». Диоген жил вместе с собаками и часто питался бросаемыми ему, как и собакам, костями. Киник презирает славу, богатство, счастье, всю жизнь. Он живет на открытом воздухе, на базарах, в портиках, вместе с животными (откуда и официальная кличка киников — «собаки»), может быть, в крайнем случае, в какой-нибудь бочке; он обладает только невзрачной нищенской котомкой, с которой, впрочем, Кратет прожил жизнь «словно на празднике», «шутя и смеясь». Такая эстетика жизни не могла, конечно, возникать сама собою. Она требовала громадных жертв, усилий и самоотверженного служения своей идее. И вот киники — проповедники аскетизма. Эти грязные, нечесаные, шершавые, грубые юмористы и циники были настоящими подвижниками, аскетами, теоретика­ ми вечного, неустанного «упражнения» и «усилия». Все, что не есть разум, они объявляли простым и пустым «воображением». Диоген не только жил в бочке, но и катался летом в раскаленном песке и обнимал зимой холодные, покрытые снегом статуи. Киников не страшила никакая грязь, никакие нечистоты, среди которых они жили ради своего «разума» и «упражнения». Диоген говорил, что он не пачкается от этих нечистот, так же как и «солнце, которое тоже ходит по нечистотам и нисколько от этого не пачкается». Нисколько не претила им и нечистота духовная, но, скорее, наоборот была для них необходимостью. Кратет специально имел дело с публичными женщинами, вызывая их на спор, чтобы привыкнуть переносить самую отборную ругань. Такова небольшая картина античной эстетики безобразного, и вот смысл этого странного, этого удивительного принципа киников: благое — прекрасно, а худое — безобразно. Конечно, эстетика безобразного отнюдь не является полной и окончательной характеристикой кинической эстетики. Эстетика безобразного является только центральным или исходным пунктом всей этой эстетики вообще. Однако для того чтобы развернуть весь диапазон кинической эстетики, надо сначала войти в более подробный анализ самого кинизма, поскольку греческую эстетику часто и вообще можно формулировать только на основании дедукции из общефилософских теорий древних.

Подчеркивая самобытность кинической философии и ее мощное субъективное стремление отгородиться от всех иных философских школ, отражавших интересы рабовладельцев, мы все же не можем начисто оторвать ее от современных интеллектуальных течений, во-первых, поскольку она является философией, и, во-вторых, ввиду того, что все эти течения лишь в совокупности составляли общую картину напряженной и противоречивой духовной жизни Греции на рубеже V и IV вв. до н. э. Кинизм родился не на голой земле и не вдруг, подобно Афине-Палладе из головы Зевса, в полностью готовом виде. У него были предтечи и современники, сочувствующие и противники. В нем не было ничего чуждого греческому «духу», всеми своими корнями он уходил в эллинский народ и его историю, своеобразно восприняв и переработав, как это ни парадоксально для кинического нигилизма, демократическую культуру греков. Киники не брели по обочине и не шли назад по столбовой дороге эллинской общественной мысли, как считают буржуазные историки философии, а, напротив, внесли весомый вклад в сокровищницу прогрессивных идей. Характеризуя идейные связи киников, нельзя не сказать и о софистах. Ряд их положений обогатил арсенал киников, глава которых Антисфен брал в свое время уроки у Горгия. И те и другие выступали в роли воспитателей и просветителей, но проповедь киников обращалась к нуждающимся, софисты же учили тех, кто мог им заплатить. Киники попали в ту же струю растущего индивидуального сознания, что и софисты. Софистический субъективизм посвоему отразился не только в этике, но и в гносеологии киников. Некоторые из софистов уже выдвигали номиналистический принцип невозможности приписать субъекту отличный от него предикат (Горгий), а также тезис о не­ допустимости противоречий (Протагор). Эти положения сказались на теории познания и логике киников. Однако сходство взглядов не означает их идентичность. Смысл предикации у Горгия и Антисфена различен — у Горгия он ведет к агностицизму и ложности любого высказывания, у Антисфена, напротив, мир познаваем и всякое высказывание, если оно согласуется с вещью, истинно. У Горгия слово отлично от сущего, у Антисфена только слово выражает сущность и т. д. Постулирование идентичных суждений и невозможности противоречий у киников явилось своеобразной реакцией на разгул софистического релятивизма с его провозглашением множественности истин. Оказали влияние на киников сенсуализм и материалистические тенденции софистики (Протагор, Антифонт и др.). Ограничение познания пределами простой номинации влекло за собой интерес к слову (Продик), речи как таковой и риторике (Горгий), наблюдаемый также в философии киников. Под влиянием софистов киники занимались отыскиванием в поэмах Гомера скрытого, подспудного смысла (hyponoiai), который служил бы интересам их этики. Аллегорическое толкование, стремление раскрыть во всех художественных произведениях двойной смысл породили в древности целое литературно-критическое направление (Стоя, пергамские грамматики, Филон Александрийский и др.) Такой интерпретацией охотно занимался Антисфен («Геракл», «Киклоп», «Кирка» и др.— Д. Л. VI, 15-18; Дион Хрис. LIII, 276R), а также Диоген, Кратет и другие киники. Исключительную роль в системе кинического мировосприятия сыграла софистическая антитеза «природа—закон», т. е. противопоставление человеческих обычаев, установлений природе, естественному ходу вещей. Все, что «по природе»,— благо, что от человеческого вмешательства и традиций,— подлежит активному осуждению. С этим положением теоретически связан кинический атеизм и признание единого мирового начала. «По общепризнанной вере имеется много богов,— говорил Антисфен,— по природе один». Скептицизм софистов в отношении традиционной религии (Протагор, Продик, Фрасимах Халкедонский) у киников приобрел более радикальные формы. 

 

                             3. Самые яркие представители Кинической школы.

                                                          3.1 Антисфен из Афин (около 444-369)

Антисфен из Афин, ученик Горгия, был выдающимся учителем и софистом, когда он попал под влияние Сократа. Как человека бедного и низкого происхождения, его особенно привлекали отсутствие потребностей и пренебрежительное отношение к внешним благам, которые рекомендовались Сократом и проводились им в жизнь. Односторонне выдвигая эту черту сократовского идеала, он создал практическую философию жизни не для сынов богачей, как другие софисты, а для бедняков и людей низшего происхождения. Им он хотел показать, что без утонченных наслаждений и просвещённого знания высших сословий они могут жить лучше и в большем довольстве, нежели богатые. Примыкая таким образом к Сократу по своим практическим идеалам, он в своей теории познания дошёл до того, что оспаривал самую сущность сократовской диалектики. В то время как Сократ полагает, что знание достижимо только мышлением в понятиях, а потому настаивает на определении понятий, Антисфен учит, что простая реальная вещь вообще не может быть определена, а только обозначена названием, посему рассмотрение имен есть основа образования. Определение, подобно всякому другому суждению, приписывает субъекту предикат. Но таким путём не может быть выражена сущность субъекта, а только свойство его. Понятие предиката никогда не выражают, как то делают имена, обозначающие индивидуальное существование, нечто реальное (ουσία), а только свойство, т. е. постигнутое в мыслях сходство одного реального с другим. Что эти свойства – не суть реальные вещи, вытекает уже из того, что одному и тому же предмету мы приписываем много свойств. Но невозможно, утверждает Антисфен вместе с элеатами, чтобы предмет был одновременно одним и многим. Отсюда следует, что только единичная, чувственно воспринятая вещь реальна, а понятия суть только простые мысленные образования. Вследствие этой номиналистической логики и онтологии Антисфену невозможно было научно обосновать свою этику, как это сделал Сократ. Он прямо-таки отрицал, что для приобретения добродетели нужно много размышлять и учиться. Вся суть в действиях, а не в словах. Примером хотел он сообщить добродетель своим ученикам. Под добродетелью, которую он объявлял единственным истинным благом и считал, что её одной достаточно для блаженной жизни, он понимал достигнутую упражнением (άσκησις) способность души и тела, благодаря которой человек сводит свои потребности к минимуму и таким образом приобретает независимость от всего внешнего, внутреннюю свободу и блаженство. Чтобы приобрести эту сократовскую мощь, нужно упражнением закалять душу и тело. Здоровая мощь требует но только духовной, но и физической работы и труда, постольку труд (πόνος) есть благо, а развинчивающее удовольствие – зло. Никогда не следует ставить себе целью удовольствие. Удовольствие, само собой получающееся в результате труда, естественно и безвредно, равно как и удовольствие, проистекающее из удовлетворения истинных потребностей. Наравне с удовольствием циники не признают никакой ценности за богатством, знатным происхождением, славой и почётом. Бесчестье и дурная молва полезны для человека, они закаляют душу, как физический труд закаляет тело. Только добродетельный человек истинно знатен и истинно богат. Вполне в духе софистического просвещения Антисфен обращается с понятиями: природа и установление. Установление и условности, противоречащие природе – вот источник всякого зла. Этим растяжимым положением Антисфена и пользуются циники в смысле полной враждебности к культуре. Свою философию Антисфен излагал, как было сказано, в большом количестве сочинений. Среди них были произведения риторические, этические, натурфилософские, логические, экзегетические и др., которые давали возможность проследить эволюцию воззрений философа и изучить разные стороны новой доктрины. В «Геракле» рисуется образ идеального киника, совершающего подвиги во имя людей. В других сочинениях («Киклоп», «Кирка») даются аллегорические, в киническом духе истолкования мифологических преданий. В диалогах Антисфена часто ведут беседу простые ремесленники, бедняки. Уже в античности многие произведения Антисфена не были известны, иначе трудно объяснить замечание Цицерона о нем как о «человеке более остроумном, чем ученом». Даже Гегель говорил о нем как о «в высшей степени образованном и серьезном человеке» 18. Исчезновение трудов Антисфена в древности может быть объяснено их ради­ кализмом, который заставил правительственные органы уничтожить их, как это было с сочинениями Анаксагора, Протагора и др. При всей оригинальности своего учения Антисфен не избежал влияния идей других мыслителей — в его этике сказывается некоторое влияние Сократа, в логике — Гераклита и элеатов, в форме сочинений — софистов. Однако все это было творчески переработано и органично вошло в новую философию — философию киников. В античности внешняя, «знаковая» сторона человече­ ского поведения значила не меньше, чем в наше время. И в древности «по одежке встречали»... Семиотический подход позволяет глубже понять зависимость «формы жизни» от ее внутреннего содержания. Часто «система» древней философии заключалась в «образе» мудреца, в его костюме, манере держаться, стиле речи и т. п. У киников эта сторона дела приобрела демонстративный, явный характер. По словам Диокла (Д. Л. VI, 13.22—23), Антисфен первый присвоил себе предметы и одежду, ха­ рактерные для раба и трудящегося свободного бедняка, как отличительные признаки, insignia, созданной им кинической школы. К ним относились: рабочий короткий плащ, надеваемый прямо на голое тело (трибон), нищенская сума, котомка бродяги (pera) и посох странника или «дубинка Геракла» (baktron). Эти «аксессуары» приняли все позднейшие киники. О кинизме Антисфена свидетельствует также текст эпитафии, приведенный Диогеном Лаэртским: «В жизни ты, Антисфен, был настоящей собакой. Но не зубами кусал — словом больней задевал»