Структурализм

СТРУКТУРАЛИЗМ – совокупность направлений в социально-гуманитарных науках ХХ в., опирающихся на понятие структуры как целого, образованного взаимозависимыми и взаимообусловленными элементами таким образом, что каждый из них может быть тем, чем он является только благодаря отношениям с другими элементами.

В языкознании С. возник как  реакция против атомизма, историцизма и индуктивизма младограмматической школы. Родоначальник С. в лингвистике Ф. де Соссюр (Курс общей лингвистики, 1916) выдвинул следующие принципы: 1) примат отношений между элементами, выявляемых с помощью системы со- и противопоставлений, над их материальным субстратом (“В языке нет ничего, кроме различий”); 2) примат “языка” над “речью”, которая строится как индивидуальное исполнение правил языкового кода; 3) примат синхронических отношений в языке, где элементы связываются в систему, над их диахроническими связями, которые системы не образуют; 4) примат “внутренней лингвистики”, рассматривающей язык как автономное образование, над “внешней лингвистикой”, изучающей экстралингвистические факторы, влияющие на состояние языка, но не затрагивающие его системы. Для дальнейшего развития С. особенно важны два положения соссюровской лингвистики: языковые структуры, во-первых, не осознаются конкретными носителями языка, а во-вторых – выполняют по отношению к ним принудительную функцию (говорящие индивиды могут подчиняться или не подчиняться языковым правилам, но они не способны ни создавать, ни изменять их).

30-е гг. основные положения  Соссюра воспринял Пражский лингвистический  кружок, вошедший в историю С. прежде всего благодаря учению о фонеме как о пучке смыслоразличительных признаков (Н.С. Трубецкой, Р.О. Якобсон). В 40-50-е гг. Копенгагенская школа глоссематики (Л. Ельмслев, Х. Ульдалль) создала универсальную теорию, позволяющую описывать любые языки (от естественных до языков логических исчислений) как чистые “совокупности отношений”, т.е. как семиотические системы, взятые в отвлечении от их материальной реализации (структура, по Ельмслеву, это “автономная сущность с внутренними зависимостями”).

В 40-50-е гг., испытав влияние  фонологии Р. Якобсона, Кл. Леви-Стросс (попытался придать С. статус всеобщей методологии гуманитарных наук. В  работе “Элементарные структуры  родства” (1949), стремясь объяснить запрет на инцест в первобытных обществах  функционированием имплицитных  структур (а не природно-биологическими или нравственными факторами), Леви-Стросс рассматривает женщин, по аналогии с фонемами, как особые знаки (“пучки дифференциальных отношений”), являющиеся предметом обмена между семьями  и кланами; такой обмен, осуществляемый по строгим правилам, управляет брачными отношениями и лежит в основе коммуникативной системы родовых  обществ; т.о., система родства рассматривается  Леви-Строссом как “язык”, по правилам которого осуществляются любые индивидуальные “высказывания” (конкретные браки в первобытном обществе).

Идея всеобъемлющего структурного детерминизма, распространяющегося  на любые факты культуры (от мифа и ритуала до постройки деревень), углубляется Леви-Строссом в таких программных работах 50-70х гг. как “Структура мифов” (1955), “Структурная антропология” (1958), “Структура и форма” (1960), “Первобытное мышление” (1963), “Мифологики” (1964-1971). Так, полемизируя с В.Я. Проппом (“Морфология сказки”, 1928), согласно которому морфологической организацией в архаических текстах обладает только уровень сюжетных функций, тогда как на уровне конкретных персонажей, их атрибутов, мотивировок и т.п. действует принцип индивидуальной творческой свободы повествователя, не поддающийся структурному анализу, Леви-Стросс утверждал, что миф и сказка структурированы насквозь – на всех уровнях без исключения; “свобода” же в рамках “мифического видения мира” состоит “лишь в нахождении упорядоченных сочетаний, возможных между кусочками мозаики, число, смысл и конфигурация которых заданы заранее”. Структурное бессознательное “всегда пусто, или, точнее, оно так же чуждо образам, как желудок чужд проходящей через него пище. Будучи органом специфической функции, оно ограничивается тем, что налагает структурные законы <…> на перечисленные элементы, поступающие из других мест – влечения, эмоции, представления, воспоминания”.

У Леви-Стросса не объект конституируется субъектом, но, напротив, субъект возникает как продукт интериоризации коллективных норм. Если соссюровский “язык” как социальное установление задавал набор элементов и правила их комбинирования, тогда как “речь”, будучи “индивидуальным актом воли и разума”, представляла собой “индивидуальные комбинации, зависящие от воли говорящих”, то левистроссовская структура лишь “осуществляется” индивидами независимо от их воли и сознания: “Скорее, это она владеет ими, а не они ею”. Мифические повествования того или иного коллектива как раз и образуют его “речь” – речь, не имеющую индивидуального автора; в данном отношении мифолог подобен лингвисту, описывающему грамматику изучаемого языка независимо от того, кто именно является субъектом данного высказывания и каково его содержание.

Отсюда – принципиальная граница между эмпирическими  фактами и их теоретической моделью, между осознаваемыми индивидами “социальными отношениями” и латентными – трансиндивидуальными – “социальными структурами”: “зримые социальные отношения никоим образом не образуют структуру; структура обнаруживается лишь в теоретической модели, разрабатываемой ученым, позволяя уяснить функционирование этих отношений”.

Акцентируя соссюровскую оппозицию синхрония/диахрония (“Противоположность двух точек зрения – синхронической и диахронической, - писал Соссюр, - совершенно абсолютна и не терпит компромисса”), Леви-Стросс распространял ее не только на исторические исследования, которым недоступна научная объективность в силу того, что любой историк с неизбежностью отбирает и интерпретирует определенные факты в зависимости от своих интересов, пристрастий и т.п., но и на любые нарративы, где хронологическая последовательность событий оказывается эмпирической иллюзией, т.к. в конечном счете поддается растворению в “ахронной матричной структуре”.

Признанный “отец французского структурализма”, Леви-Стросс оказал значительное влияние на гуманитарные дисциплины, смежные с антропологией.

В области нарратологии, где структурализм добился наиболее убедительных результатов, широко известна универсальная модель повествовательных текстов, предложенная французским семиотиком А.-Ж. Греймасом (“Структурная семантика”, 1966; “О смысле”, 1970 и др.). Обобщив выводы В.Я. Проппа и К. Леви-Стросса, Греймас выделил в нарративном дискурсе три основных уровня – 1) поверхностный уровень “предметной манифестации”; 2) уровень “антропоморфных действий”; 3) глубинный уровень “понятийных операций”, или “фундаментальной грамматики”.

На первом – изобразительном  – уровне читатель имеет дело с  персонажами и их поступками в  их предметно-семантической конкретности (так, в сюжете сказки герой может  выступать в виде определенного  лица, наделенного внутренними и  внешними приметами, ведущего полуголодное существование бедняка и стремящегося избавиться от этого состояния, приобретя  богатство; эта цель-желание как  раз и приводит в движение сюжетное действие. Если же освободить персонажей и их поступки от предметных деталей, то мы перейдем на уровень “антропоморфных действий”, т.к. обнажиться своего рода нарративный костяк повествовательного произведения, образованный функциями шести актантов (Субъект – Объект, Адресант – Адресат, Помощник – Противник), где первая пара связана модальностью “желать”, вторая – модальностью “знать”, а третья – модальностью “мочь”. Переход с уровня “антропоморфных действий” на уровень “понятийных операций” осуществляется путем редукции повествовательной синтагматики до чисто парадигматических отношений между термами абстрактного “семиотического квадрата”, например: “бедный” (А) / “богатый” (не-А) / не-бедный (не- Ā / не-богатый (Ā), А и Ā связаны логическим отношением противоречивости, А и не-А – отношением противности, А и не-А – отношением импликации.

Иные нарратологические модели были предложены Ж. Женеттом (“Фигуры”, 1966-1972), Кл. Бремоном (“Логика повествования”, 1973) и Ц. Тодоровым (“Грамматика “Декамерона””, 1969; “Поэтика прозы”, 1971). Аналитическую сводку структуралистских концепций сюжетосложения (“Введение в структурный анализ повествовательных текстов”, 1966) дал Р. Барт, возлагавший в 50-60-е гг. серьезные надежды на структурно-семиотические методы исследования, представлявшиеся ему объективным научным инструментом, способным демистифицировать превращенные формы обыденного сознания, подорвать его власть, вывернув наизнанку идеологические мифы современности (Мифологии”, 1957; “Риторика образа” (1964), “Основы семиологии” (1965), “Система моды”, 1967).

На решающей роли бессознательных  структур в душевной жизни индивида настаивал Ж. Лакан, выдвинувший положение, согласно которому “бессознательное структурировано как язык”. Направленная против картезианско-сартровского рационализма, где субъект рассматривался как субстанциальная целостность, как суверенный носитель сознания и самосознания и как ценностная точка отсчета в культуре, концепция Лакана исходит из тезиса о том, что субъект – это функция культуры, точка пересечения и приложения сил, коренящихся в неосознаваемых символических структурах: не культура является атрибутом индивида, а индивид – атрибутом культуры, “говорящей” при помощи субъекта; сам же “субъект” есть “ничто”, или “пустота”, заполняемая содержанием символических матриц. Пафос картезианского Cogito заключается в сведении индивида к его сознанию как центру подлинного бытия человека: “Я мыслю, следовательно, существую; где мыслю, там и существую” – такова лакановская расшифровка декартовского тезиса Cogito ergo sum. Пафос же Лакана, для которого область самосознания является средоточием “ложного сознания”, или самообмана (самосознание – это мир “воображаемого”, где индивид создает приемлемый для него образ самого себя, выполняющий функцию психической защиты и подчиняющийся не “принципу реальности”, а “логике иллюзии”), заключается в том, что подлинное существование индивида (область “реального”) протекает на уровне недифференцированных “потребностей”, нуждающихся в удовлетворении, но никогда не могуших быть удовлетворенными до конца. Отсюда – знаменитый антикартезианский контртезис самого Лакана (“Я мыслю там, где не существую; я, следовательно, существую там, где не мыслю”) упраздняющий автономию самодеятельного субъекта.

В сфере социологии Л. Альтюссер, настаивавший на том, что первым структуралистом был К. Маркс (“За Маркса”, 1965; “Читать “Капитал””, 1965), поставил на первый план роль социально-экономических структур и бессознательного коллективного праксиса, трансформирующего природу и общества помимо и независимо от сознательной воли отдельных индивидов. Рассматривая субъекта как производную функцию объективных структур и возлагая надежды на рост социально-гуманитарных наук, Альтюссер выдвинул тезис о “теоретическом антигуманизме” гуманитарного знания, предполагающем “конец человека” как суверенного субъекта (“Марксизм и гуманизм”, 1964).

В методологическом отношении  французскому С. присуща двойственность. С одной стороны, возникнув как реакция на отставание гуманитарных наук от естественных, он способствовал их переходу с эмпирико-описательного (а нередко эссеистического и импрессионистического) на теоретический уровень. Указав на границы таких философских абстракций, как “трансцендентальный субъект” и “сознание вообще”, С. подорвал представление о беспредпосылочном характере мышления, вскрыл его “археологическую почву” (М. Фуко). В данном отношении С. – именно постольку, поскольку он ориентировался на модели естественных наук, - может рассматриваться как современная разновидность сциентистского позитивизма.

С другой стороны, представляя  собой эффективный инструмент, позволяющий  вскрыть и разоблачить самые  различные формы отчужденного сознания, С. с самого начала содержал в себе гуманистическое измерение. Что касается Леви-Стросса, то, подвергая жесткой объективации “первобытное мышление” (коллективную истерию тотемизма и проч.) и его носителей, он, однако, не отстраняется от них, но, напротив, ощущает экзистенциальную близость к тем самым “дикарям”, которых делает предметом научного препарирования (см., в частности, самую человечную его книгу – “Печальные тропики”, 1955). Подобно своему кумиру и вдохновителю Ж.-Ж. Руссо, Леви-Стросс, несомненно, может быть назван “мизантропом ”, но одновременно и “другом людей”, надеющимся на объединение марксизма, освобождающего человека от экономических оков, с буддизмом, освобождающим его от оков духовных. Для Лакана, анализирующего расщепленного индивида и обезличенные цепочки означающих, ценностной точкой отсчета остается целостная личность как субъект свободной и “полной” речи. Барт, взрывая стереотипы массового сознания, стремится привести человека в “новый и совершенный адамов мир”, где слова, научившись передавать смысл “самих вещей”, обретут первозданную “свежесть” и станут наконец “счастливы”.

Тем не менее, внутренняя логика С. едва ли не с неизбежностью ведет к поглощению личности структурами. Если структура определяется как инвариантно-статичное, замкнутое в себе и императивное по отношению к своим пользователям целое, то это означает, что С. выводит за пределы своей компетенции:

• свободные акты выбора и инновации, осуществляемые в процессе деятельности индивида;
• его целевые установки и интенциональный смысл, вкладываемый им в свои поступки;
• динамический и событийный характер всякого праксиса;
• коммуникативную ситуацию, адресованность любого социального “текста”, требующую учитывать не только его отправителя, но и получателя сообщения, а также общий для них контекст.

Т.о., понятие структуры  обречено на конфликт с событийным характером человеческой практики (ср. один из лозунгов “майской революции” 1968 г. в Париже: “Структуры не выходят на улицы!”). С одной стороны, несомненно, что всякое “высказывание” (будь то жизненный поступок или речевой акт) находится в подчинении у соответствующего “языка”, однако, с другой стороны, столь же несомненно и то, что такое высказывание, будучи актом индивидуальной свободы, стремящимся вырваться из-под власти структуры, грозит “изменениями” и “повреждениями” ее наличного состояния; поэтому структура, со своей стороны, “ежеминутно препятствует свободе выбора” (Соссюр), что и приводит к последовательному отвлечению структурализма, от “речи”, “события” и “истории”.