Впервые
идеи неопозитивизма получили четкое
выражение в деятельности так
называемого Венского
кружка, на
основе которого сложилось течение логического
позитивизма. Именно
в логическом позитивизме с наибольшей
последовательностью и четкостью были
сформулированы основные идеи неопозитивистской
философии науки, завоевавшие в 1930– 40-х
гг. значительную популярность в кругах
западной научной интеллигенции. Эти и
близкие к ним взгляды составили основу
того идейного и научно-организационного
единства неопозитивизма, которое сложилось
в 1930-х гг. и к которому помимо логических
позитивистов примыкали ряд американских
представителей философии науки позитивистско-прагматистского
направления (Моррис, Бриджемен, Маргенау
и др.), логической львовско-варшавской
школы (А.Тарский, К.Айдукевич), упсальской
школы в Швеции, мюнстерской логической
группы в Германии и т.д. Идеи неопозитивизма
получают распространение и в западной
социологии (т.н. социологический позитивизм
Лазарсфельда и др.). В этот период регулярно
созывается ряд международных конгрессов
по философии науки, на которых осуществляется
широкая пропаганда идей неопозитивизма.
Неопозитивизм оказывает заметное идейное
воздействие на научное сообщество в целом,
под его влиянием складывается ряд позитивистских
концепций в истолковании открытий современной
науки.
Популярность
неопозитивизма в широких кругах
научной интеллигенции Запада определялась
в основном тем, что он создавал видимость
простого, четкого, связанного с применением
современных научных методов
решения сложных и актуальных
философско-методологических проблем.
Однако именно примитивизм и прямолинейность
неизбежно должны были привести и
действительно привели неопозитивизм
к дискредитации и глубокому
кризису. Уже в 1950-х гг. достаточно
ясно обнаружилось, что «революция
в философии», провозглашенная неопозитивизмом,
не оправдывает тех надежд, которые
на нее возлагались. Классические проблемы,
преодоление и снятие которых
обещал неопозитивизм, воспроизводились
в новой форме в ходе его
собственной эволюции. С нач. 1950-х
гг. все более четко выявляется
несостоятельность т.н. стандартной
концепции анализа науки, выдвинутая
логическим позитивизмом (см. Логический
эмпиризм) и
проводится резкая критика этой концепции
со стороны представителей философии
науки иной ориентации. Неопозитивизм,
т.о., теряет свои позиции в методологии
науки, разработка которой традиционно
со времен Венского кружка была основным
источником авторитета.
В западной
философии науки в 1960–70-х гг. развивается
течение, т.н. постпозитивизм, которое,
сохраняя определенную связь с общими
идейно-мировоззренческими установками
неопозитивизма, в то же время выступает
против неопозитивистской интерпретации
задач методологического анализа
науки (Кун, Лакатос, Фейерабенд, Тулмин
и др.). Сторонники этого течения,
в частности, отвергают абсолютизацию
методов логической формализации, подчеркивают,
в противоположность неопозитивизму,
значение исследования истории науки
для ее методологии, познавательную значимость
«метафизики» в развитии науки и пр. Это
течение в значительной мере находится
под влиянием идей Поппера, который еще
с сер. 1930-х гг. выступил со своей концепцией
философии науки, во многом близкой к неопозитивизму,
но составившей ему эффективную конкуренцию
в период ослабления его влияния. Предметом
сильной критики становится также радикальный
сциентизм неопозитивизма, игнорирование
им роли различных форм вне научного сознания,
в том числе значимости их и для самой
науки. В связи с этим в контексте аналитической
философии, выдвигавшей в качестве основной
задачи философии анализ языка, на первый
план выдвигается течение английских
аналитиков (т.н. философия лингвистического
анализа), последователей Дж. Мура (а впоследствии
и позднего Л.Витгенштейна), которые разделяли
принципиальную антиметафическую направленность
неопозитивизма, но делали предметом своего
исследования прежде естественный язык.
Принципиальная
позиция отстранения от жизненно
важных мировоззренческих, социальных
и идеологических проблем современности,
волнующих человечество, обосновываемая
концепцией деидеологизации философии,
сциентистская ограниченность, уход
в сферу частных проблем логики
и методологии науки – все
это вызывало падение популярности
неопозитивизма, сопровождаемое относительным
увеличением влияния антипозитивистских
течений в западной философии (экзистенциализм,
философская антропология, неотомизм).
Основная тенденция эволюции неопозитивизма
в этих условиях состояла в попытках
либерализации своей позиции, отказе
от широковещательных программ. Со
2-й пол. 1950-х гг. неопозитивизм
перестает существовать как философское
течение. Неопозитивистская «революция
в философии» пришла, т.о., к своему
печальному финалу, что было предопределено
несостоятельностью ее исходных установок,
как в отношении философского сознания,
так и в отношении природы самой науки.
Вместе с тем было бы неверно игнорировать
историческую значимость неопозитивизма,
который стимулировал внимание к проблеме
критериев рационального мышления, применения
научных методов исследования в философии,
не говоря уже о заслугах его представителей
в разработке теории современной логики
и специальных вопросов методологии науки.
Структурализм
Структурализм—общее
название ряда направлений в социогуманитарном
познании XX в., связанных с выявлением
структуры, т. е. совокупности отношений
между элементами целого, сохраняющих
свою устойчивость при различного рода
преобразованиях и изменениях. Поиск структур
осуществляется в разных областях культуры:
языке и литературе, социальных установлениях
и истории идей, искусствеве и явлениях
массовой культуры. Развертывание структуралистской
проблематики прошло несколько этапов:
1) становление метода — прежде всего в
структурной лингвистике; 2) распространение
метода и филос. осмысление этого процесса;
3) «размывание» метода, включение его
в социально-политический и культурно-исторический
контекст; критика и самокритика С. и переход
к постструктурализму. Этап становления
методов структурного анализа — 20—50-е
гг. В этот период в психологии (гешгальгпсихология),
литературоведении (формальная школа
в русском литературоведении) и в языкознании
(три гл. структуралистские школы в лингвистике:
Пражский лингвистический кружок, Копенгагенская
глоссематика и Йельский дескрип-тивизм)
происходит выработка метода структурного
анализа. Наиболее отчетливо его черты
сложились в структурной лингвистике.
Для лингвистического С. характерен протест
против психологизма, интроспекционизма
копозитивистского фактографизма, также
стремление определить структуру языка
в отвлечении от его развития (синхрония
важнее диахронии) от географических,
социальных, исторических обстоятельств
его существования (внутреннее важнее
внешнего) от частных, не системообразующих
свойств элементов (система языка важнее
конкретных речевых актов) и т. д. Особое
значение при этом имело соединение лингвистики
с семиотикой и переход к изучению означающих
структур и механизмов. Второй период
— 50—60-е гг. связан с распространением
методов структурной лингвистики на др.
области культуры. В особенно ярких формах
этот процесс протекал во Франции, так
что именно франц. структурализм теперь
прежде всего имеется в виду, когда речь
идет о структурализме. Именно в рамках
французского структурализма некоторые
приемы анализа языка были использованы
для объективного постижения неосознаваемых
структур отношений в различных областях
социально-культурной действительности.
Идея применения метода структурной лингвистики
в др. областях культуры связывается в
первую очередь с именем Леви-Стросса. При
анализе социального устройства культурной
и ментальной жизни первобытных племен
Леви-Стросс использует «бинарные аппозиции»
(природа — культура, растительное — животное,
сырое — вареное), а также некоторые приемы
теории информации. Главное для Леви-Стросса
— то, что правила браков, терминология
родства, тотемизм, ритуалы, маски, мифы
и иные социальные и культурные установления
представляют собой особого рода языки,
что в каждой из этих сфер мы видим нечто
вроде обмена сообщениями, информацией
(бинарные дробления содержании, их перестановки
и взаимозамещения и проч.). Отвлекаясь
от исторического (в т. ч. экономического
и технического) развития, для первобытных
об-в, по его мнению, не свойственного,
Леви-Стросс ищет то, что было общим для
всех культур и всех людей, в идее сверхрационализма.
Сверхрационализм — это гармония чувственного
и рационального начал, утраченная современной
европейской цивилизацией, но сохранившаяся
на уровне первобытного мифологического
мышления. Это последнее стремится к опосредованию
фундаментальных противоречий человеческого
бытия (напр., противоречие между жизнью
и смертью опосредуется особым персонажем
— вороном, питающимся падалью) и восходит
от оперирования отдельными предметами
к логике чувств, форм и даже элементам
логики отношений. Р. Барт распространяет
подход Леви-Стросса с экзотических для
европейского сознания социальных явлений
на предметы и установления современного
европейского общества. Поскольку всякий
продукт культуры опосредован разумом,
а структурный анализ — это анализ духа
по воплощающим его предметностям, постольку
структурный анализ имеет неограниченное
поле применения. Следовательно, в каждом
продукте культуры — феноменах массовых
коммуникаций, журнализма, моды, еды, структуры
города — можно обнаружить «социологику».
Особое место в творчестве Р. Барта, увлеченного
самой идеей языка в различных его ипостасях,
занимает прочтение и изучение литературы—
прежде всего модернистской. Спектр исследовательских
экспериментов развертывается от анализа
многочисленных перекодировок текста
до составления алфавитного словаря «фрагментов
любовных речей» и др. приемов «наслаждения
текстом». Сходные мыслительные установки
обнаруживаются у Лакана, позиция которого
складывалась в стремлении вернуться
к подлинному Фрейду от множества гуманизированных
или, наоборот, приспособительски-прагматических
его истолкований. Главной мыслью Лакана,
предопределившей научное Развитие его
концепции психоанализа, стала мысль
о сходстве или аналогии между структурами
языка и механизмами действия бессознательного.
Языковый материал выступает как объект
анализа, а исправление языковых нарушений
— как симптом излечения больного; именно
опора на язык, на работу с означающими
должна придать психоаналитическим процедурам
научность и объективность. На основе
трактовки бессознательного как языка
Лакан не только формулирует задачи психоаналитической
терапии, но и строит целую культурологическую
концепцию. Согласно этой концепции, уровень
символического, или, иначе, сфера, где
происходит взаимодействие означающих,
полностью определяет возможности мысли,
языка, истории, человеческой жизненной
практики: символическое абсолютно господствует
и над «реальным» и над «воображаемым»,
поскольку реальное, как таковое, нам вообще
не дано, а воображаемое — во многом иллюзорно
и субъективно. Стадия зеркала Лакана,
именно сопоставление бессознательного
с языком создает возможность рационального
постижения бессознательного, позволяет
сделать его научным объектом. Фуко развивает
установки структурного анализа на материале
истории идей. Он анализирует синхронные
срезы культурной «почвы», пространственные
очертания позитивных «полей» в отвлечении
от динамики развития познания, исследует
специфику познавательных установок как
различного рода означающих механизмов,
преобладающих в тот или иной культурный
период. Анализ познавательных практик
структурализма позволяет вычленить
основные категориальные элементы его
построений, а именно: структуру, язык,
бессознательное. Стадия зеркала структуралистов,
структура объективнее истории, ибо история
— это «мифология прометеевских обществ»,
а ее претензии на особый уникальный контакт
с реальностью беспочвенны, ибо она не
опирается на «действительные» факты,
а отбирает их сообразно той или иной схеме
и доступна осмыслению лишь в той мере,
в какой умопостигаемы ее синхронные срезы.
Вывод таков: структура объективнее, важнее
и «первичнее» истории. Предпочтение языка
субъекту — следствие той же установки
на объективность познания, ибо структуры
языка трактуются как пример объективных
структур, отвлеченных от осознания и
переживаний говорящего, от специфики
конкретных речевых актов. Соответственно
и любое другое знание объективно в той
мере, в какой оно выявляет на различном
социально-культурном материале структуры,
подобные языковым. Наконец, бессознательное
— это также необходимое условие объективного
познания (в частности, познания сознания):
бессознательное есть то, что, находясь
вне сознания, дает доступ к сознанию,
не приводя к порочному кругу определений
сознания через сознание. Следствием такой
методологической установки на объективность
выступает концепция, к-рую, вслед за Альтюссером, можно
назвать «теоретическим антигуманизмом».
Она предполагает, что человек, субъект
либо вообще выносится за рамки рассмотрения
в структурализме, либо трактуется как
нечто зависимое, производное от функционирования
объективных структур (напр., как «функция
дискурсивных практик»). Этот структуралистский
тезис, названный тезисом о «смерти человека»,
вызвал резкую критику. Среди всех названных
исследователей лишь один Леви-Стросс
называл себя структуралистом, и это не
случайно структурализм не был школой,
организацией, группой единомышленников,
осознанно следующих выработанной программе.
Однако между всеми этими исследователями
есть проблемная общность, достигшая апогея
во второй половине 60-х гг. После майско-июньских
событий 1968 г. намечается поворот от классического
структурализма с акцентом на объективные
нейтральные структуры к анализу всего
того, что лежит вне структуры, что относится
к ее «изнанке». В обстановке мировоззренческого
потрясения и перелома доминантой в обществ,
умонастроении становится не поиск объективного
знания, а эмоция и аффект, желание и шанс
свободного развития, историческая динамика
и «географические» перемещения объектов
в социокультурном пространстве. Характерный
признак этого, третьего этапа структурализма
— размыкание структуры в контекст (операция,
строго запрещенная «классическим» французским
структурализмом); при этом знание лишается
ореола объективности трактуется как
средоточие социальных и политических
сил, как воплощение стратегий власти,
принуждений и побуждений, как та сфера,
применительно к которой правомерно ставить
вопрос только о формах, типах, специфике
этих стратегий. Этот путь ведет прямо
к постструктурализму 70—80-х гг. Философскую
специфику структурализма определить
нелегко. Есть основания трактовать структурализм
как французскую разновидность современного
позитивизма, хотя и непоследовательного.
Сложные отношения связывают структурализм
с рационалистической философской традицией.
С одной стороны, в структурализме содержится
критика опорных абстракций рационалистической
субъективности (например, субъекта, самосознания,
суждения), с другой стороны, структурализм
развивает рационалистические идеи в
новой познавательной и мировоззренческой
ситуации. Значительное место в концептуальных
построениях структурализма занимают
идеи Канта. В состав философской рефлексии
структурализма вошло немало идей неорационализма. Развитием
своих позиций и подходов структурализм
существенно повлиял на общую картину
современной философии. В частности, соприкосновение
и полемика со структурализмом дали импульс
для поисков объективности и изучения
языка в феноменологии и существенно
определили облик современной герменевтики. Воздействие
структуралистского подхода усилило проблематизацию
узкоэмпиристских схем в современных
вариантах позитивизма. Плодотворным
было воздействие структуралистской программы
на исследования структур разума и структур
власти в рамках Франкфуртской
школы.
Постструктурализм
(реже — неоструктурализм) — общее
название ряда подходов в философии и
социогуманитарном познании 70—80-х гг.
(гл. обр. Франция, отчасти — США), связанных
с критикой и преодолением структурализма, или,
как иногда утверждается, с попыткой выполнения
нерешенных задач структурализма (постструктурализм
как «вторая волна» структурализма). постструктурализм
нацелен на осмысление всего «неструктурного»
в структуре, на выявление апорий и парадоксов,
возникающих при попытке объективного
познания человека и общества с помощью
языковых структур, на преодоление структуралистского
историзма и лингвистического редукционизма, построение
новых моделей смыслообразования, создание
новой практики «открытого» чтения, преодолевающей
герменевтические и аналитические модели
истолкования, и др. Главные представители
постструктурализма - Деррида,
Делёз, Бодрийар, Лиотар, К. Кастори-адис,
Ж. Кристева, ряд американских литературоведов,
испытавших влияние Деррида (Миллер,
Блум, де Ман и др.); к постструктурализму
нередко относят Р. Барта периода «политической
семиологии» и Фуко периода «генеалогии
власти». Подобно структурализму, постструктурализм
не образует организационного единства
и не имеет общей программы, хотя определенная
общность проблемного поля и подходов
к проблемам между вышеназванными авторами,
безусловно, существует. Многие из работ,
которые можно считать программными для
постструктурализма, вышли в свет еще
в 60-е гг. (например, «О грамматологии»). В
70-е гг. постструктурализм сосуществовал
как со структурализмом, так и с «новыми
философами», оказывая большое влияние
на леворадикальную интеллигенцию, особенно
студенчество. Однако только в 80-е гг.,
уже после смерти ведущих представителей
структурализма, постструктурализм приобретает
полную концептуальную самостоятельность
и некоторые независимые организационные
формы (в 1983 г. при участии Деррида и Ж.
Фая в Париже был организован Международный
философский колледж). Рубеж, отделяющий
структурализм от постструктурализма
— майско-июньские события 1968 г. Этот период
характеризуется обострением чувствительности
- интеллектуала — философа, ученого, художника
— к социальным противоречиям. Падает
престиж науки, не сумевшей ни предсказать,
ни объяснить социальные катаклизмы, изменяется
место гуманитарной культуры в обществе
(число людей с университетским дипломом
растет, а их роль ослабевает). Индивидуальное
Я потрясено столкновением с реальностью
массового революционного действия и
одновременно с вездесущностью анонимных
механизмов власти и социального принуждения,
дискредитирующих саму идею поиска объективности.
На место экзистенциалистского индивидуального
субъекта и структуралистского субъекта
как точки пересечения речевых практик
постструктурализма ставит коллективное
Я (Мы), малую группу единомышленников.
Она бессильна против «демонизма власти»,
не способна и не пытается ее захватить,
но ставит целью повсеместное изобличение
и описание очагов власти, фиксацию ее
стратегий. Такая позиция позволяет группе
сохранить человеческое, жертвуя J индивидуальным.
Постструктурализм возник первоначально
из осмысления известной сентенции периода
майских событий: «Структуры не выходят
на улицы». Коль скоро нечто важное, однако,
свершается (кто-то строит баррикады и
оспаривает существующий порядок), значит,
самое главное в структуре — не структура,
а то, что выводит за ее пределы. Способов
показать «изнанку структуры» в постструктурализме
— множество. Так, за рамками структуры
как статической упорядоченности находится
история, динамика; за рамками структуры
как взаимосоотнесенности «бинарных оппозиций»
остаются тексты, преодолевающие дихотомический
принцип, или же вовсе некая нерасчлененность,
слитность («магма» у Касториадиса); за
рамки структуры как законосообразности
выходят случай, шанс, событие, свобода;
за рамки структуры как логического построения
— аффекты, тело, жест; за рамки структуры
как нейтрального, объективного, познавательного—
власть, отношения господства и подчинения
и т. д. Все эти грани и аспекты «изнанки
структуры» не рядоположны и неравнозначны.
Среди ориентации внутри П. особенно важны
две — с акцентом на текстовую реальность
и с акцентом на политическую реальность.
Девиз одной — «вне текста нет ничего»
(вариант: «нет ничего, кроме текста» —
Деррида), другой—« все в конечном счете—
политика» (Делёз). Между этими утверждениями
нет противостояния, но есть взаимосцепления.
Более того, у этих подходов единая онтологическая
(«нео метафизическая») основа— желание
как самая гл. сила, от которой зависят
все проявления индивидуальной и социальной
жизни. Желание — это непреложная, предельная,
нередуцируемая реальность, именно она
в конечном счете и определяет все неструктурное
в структуре: «Изнанка структуры есть
чистое бытие желания» (С. Леклер). Этот
переход от программы структурализма
к программе постструктурализма отчетливо
прослеживается в смене доминант в концепции
Фуко: от «археологии знания» 60-х гг.
к «генеалогии власти» 70-х и далее— к анализу
«человека вожделеющего» («желающего»)
в работах 80-х гг. Одной из главных задач
постструктурализма становится критика
западноевропейской метафизики с ее логоцентризмом, обнаружение
за всеми культурными продуктами и мыслительными
схемами языка власти и власти языка. Логоцентризму,
основанному на идее бытия как присутствия,
данности, смысла, единства, полноты и
проч., в П. противопоставлены идеи различия
и множественности. Наиболее последовательно
и ярко эта разновидность постструктурализма
представлена у Деррида. Его первая цель
— опровергнуть метафизику; но сделать
это не может лишь мысль, замкнутая на
самое себя, сросшаяся со знанием, рациональностью,
опирающаяся на науку и философию в их
взаимном обосновании. Для того чтобы
«перехитрить» метафизику, приходится
нарушать междисциплинарные перегородки
и политические запреты, выходя на уровень
тела, действия, события, языка в его особом
повороте, позволяющем увидеть за антитезой
речи и письма (или иначе — сущности и
явления, света и тьмы, наличия и отсутствия
и т. п.) то общее, что делает возможной саму
антитетичиость: в случае речи и письма
это «архиписьмо» как предусловие всякой
речи и письма, всех вообще дискурсивных
различений в культуре. Внутри поля возможностей,
где нет четко очерченных дисциплин, где
соседствуют фрагменты истории и моральной
философии, эпистемологии и социологии,
политики и художественной практики (в
первую очередь — современной литературы),
означивание становится неожиданностью,
событием, а не предсказуемым результатом
внутрисистемных взаимодействий. Операции
«разборки» и «сборки», или — иначе — деконструкции, в
работах Деррида придают постструктурализму
«методологическую» определенность (самого
слова «метод» представители постструктурализма
избегают). Главная задача деконструкции
— «раздразнить и выманить наружу конфликтующие
силы значения» (Б. Джонсон), показать в
любого рода текстах значимость элементов
внесистемных, маргинальных, т. е. деталей,
не замеченных или же осознанно замолоченных
сначала автором текста, а потом читателями,
которые оставили нам свидетельства своих
прочтений в виде собственных текстов.
Так, всякий текст живет среди откликов,
«перекличек», «прививок», «следов» одного
текста на др. След важнее и первичнее
любой системы: это отсрочка во времени
и промежуток в пространстве; отсюда столь
существенный для Деррида глагол «differer»,
означающий одновременно «различать»
и «отсрочивать» и соответствующий неографизм
«differ-Апсе» («различение»), Все эти нарушения
структурности и системности — следы
пространственных «кочевий» («номадизм»
Делёза / Гваттари} — наводят на мысль,
что структура либо не существует вовсе,
либо она существует, но не действует,
либо, наконец, действует, но в столь измененном
виде, что именно «поломка», а не «правильное»
ее функционирование становится «нормой».
Система размыкается и «входит в контекст»,
приобретая тем . самым то «внешнее» измерение,
которое в структурализме целиком устранялось
в пользу внутренней грамматики взаимосвязанных
элементов. Поскольку он может безгранично
расширяться, постольку зависящее от
контекста значение оказывается совершенно
неопределенным. Под давлением контекста
в тексте размываются границы «внешнего»
и «внутреннего»: на их место у Деррида
и Делёза приходят многообразные мыслительные
эксперименты с пространством — всевозможные
«складки», «выпуклости-вогнутости», «вывернутые
наизнанку полости» и прочее. Происходят
и другие деформации принципа структурности:
например, произвольность знака уничтожается
парадоксальным утверждением «изначального
мимесиса» (Деррида), динамикой взаимообмена
«подобий» (Бодрийар), хотя «миметические»
отношения устанавливаются не между «текстом»
и «жизнью», а между различными текстами
и составляющими их элементами. В противовес
исключению субъекта в структурализме
постструктурализм выдвигает тезис о
«включенности» («загрузке» или «инвестировании»,
подобно вложению капиталов) желаний субъекта
в процессе значения; на первый план иногда
выходит даже внесистемная логика «воображения»
(Касториадис). Постструктурализм в сравнении
со структурализмом полностью меняет
ось опорных усилий в процессе чтения.
Для постструктурализма объективность,
метод, научность не имеют значения и не
выступают как искомые цели. В силе остается
характерный и для структурализма «смертный
приговор» референции (Бодрийар) и самый
решительный протест против репрезентации,
представления как основы всего западного
мышления. Но к этим двум отрицаниям добавляется
новое. Это отрицание понятия, концептуальности:
понятие отныне уже не может претендовать
на схватывание объекта, осмысление реальности;
нет и не может быть такого «метауровневого»
повествования («нарратива»), которое
было бы способно охватить общество, состояние
и тем более— его динамику (Лиотар). Сообразно
с таким аконцептуализмом меняется характеристика
человека в постструктурализме. Если структуралистский
субъект был прежде всего «функционером
символического порядка», носителем и
защитником знания, то субъект в постструктурализме
— «безумец, колдун, дьявол, ребенок, художник,
революционер, шизофреник», он — «слуга
беспорядка», рупор стихий, превосходящих
систему, его цель — «свести с ума структурализм,
культуру, общество, религию, психоанализ»
(Делёз, Гваттари, Ф. Бер-сю). Постструктурализм,
однако, не ограничивается чистым отрицанием
структурализма, постструктурализм дает
доступ к уровням, полностью исключавшимся
из рассмотрения в структурализме. Если
в триаде Лака на «реальное — воображаемое
— символическое» реальное вовсе «исключено
из игры», воображаемое трактуется как
сфера субъективных иллюзий, а символическое
(бессознательный мир означающих) господствует
над всем остальным (именно оно, по Лакану,
дает доступ к подлинной объективности
того или иного социокультурного предмета),
то в постструктурализме все обстоит
иначе: всеми мыслимыми и немыслимыми
средствами субъект прорывается к реальности,
к уровню «бытия желаний». Символическое,
означающее отрицаются— они агрессивны
и навязывают человеческим желаниям чуждые
им расщепления, сковывающих «ошейником».
«Невозможное реальное» Лакана становится
у Делёза и Гваттари машиной, производящей
желания, а символическое — извращенным,
ложнотеатра-лизованным (мифы, трагедии,
Эдип в рамках семейной «сцены») изображением
бессознательного. Для Г. Лардро и К. Жамбе
лакановское символическое — это «речь
метра», «дискурс власти». Подлинно бессознательное,
согласно П., чистая абстракция — оно нефигуративно
и несимволично. Несмотря на явный противонаучный
пафос и введение своеобразной неовиталис-тской
схематики (напоминающей о Ницше,
Бергсоне, Хайдеггере), противопоставляемой
знанию, проблематизация системы в рамках
постструктурализма все же не лишена системности
и может функционировать как знание, а
также истолковываться в эпистемологическом
ключе, как бы против этого ни возражали
сами постструктуралисты. Если занять
по отношению к постструктурализму внешнюю
позицию и поставить под сомнения некоторые
его проблематизации, то окажется, что
проекты структурализма и постструктурализм
связаны гораздо теснее, чем это поначалу
заметно. В самом деле, ведь и в горизонте
структуралистской грамматики могут проявиться
отклонения, исключения, маргиналии (будь
то «безумие», «тюрьма» или «табу»), а в
горизонте постструктурализм— регулярности,
хотя обнаруживаются они не на уровне
отдельных текстов или действий, а на уровне
более широких — между текстовых — пространств.
Таким образом, постструктурализм
выглядит как попытка отказа от структурализма
при невозможности его действительного
преодоления. В самом деле, фундаментальная
критика структурализма предполагает
выяснение пределов применимости понятия
структуры, однако в постструктурализме,
этого нет. Постструктурализм заостряет
вопрос о путях и судьбах философии. Лишившись
гарантий и априорных критериев, философия,
однако, заявила о себе как конструктивная
сила, непосредственно участвующая в формировании
новых культурных объектов, новых отношений
между различными областями духовной
и практической деятельности. Ее новая
роль не может быть понята до конца, пока
не пережит до конца этот опыт. Нерешенным,
но крайне существенным для ее судьбы
остается вопрос: можем ли мы оспорить,
проблематизировать разум иначе как в
формах самого разума? можем ли мы жертвовать
развитой, концептуально проработанной
мыслью ради зыбкой, лишь стремящейся
родиться мысли — без образов и понятий?
В любом случае перед нами простирается
важная область приложения умственных
усилий: спектр шансов открытого разума.
К этому выводу приходит анализ необычной,
своеобразной — и всячески подчеркивающей
свое своеобразие — мыслительной практики
постструктурализма.