Понятие души человека в философии и религии

     Душа  приобретает форму индивидуального  субъекта, что выражается в особенностях темперамента, характера, таланта и  иных предрасположений. Души людей  отличаются друг от друга бесконечным  множеством модификаций. Своеобразие  душевного склада человека имеет  неповторимые черты, чем и определяется уникальность личности.

     Душа  как едино-цельный феномен. Душа, проявляя в себе бесконечную множественность  чувств, мыслей, желаний, волевых устремлений  и целеполаганий, тем не менее  всегда остается сама собой и характер своего духовного единства сообщает всей этой множественности проявлений, делая ее своей, одному данному человеку принадлежащей.

     Несомненно, душа есть мышление, замечаемые и незамечаемые ощущения, представления, волнения и  составляемые понятия, суждения, умозаключения, решения, волевые акты, целеполагание  и другие духовные феномены. В психологии они, как правило, рассматриваются  отдельно, и это имеет свой дидактический  смысл. Но в своей сущности душа есть нечто едино-цельное.

     Какие факты говорят о том, что душа, сознание есть функция человеческого  мозга? Душа, различные ее свойства, сознание развиваются с развитием  именно человеческого мозга. Мозг первобытного человека был слабо развит и мог  служить органом лишь относительного примитивного сознания. У современного человека (Homo sapiens) сложно организованный мозг и подлинно человеческое сознание. Все мы знаем, что сознание ребенка  развивается в единстве с формированием  его мозга и процессом усложнения различных видов детского, а потом  подросткового поведения, воспитания и образования. Когда же нарушается в силу тех или иных заболеваний функционирование мозга, в том или иной мере нарушается и сознание.

     Известно, как деформируется духовный мир  личности, но если человек систематически отравляет свой мозг алкоголем, наркотиками, нередко происходит полная деградация личности.

     Об  органической связи сознания и мозга  говорят и приемы лечения психических  расстройств. Так, психотерапевты “работают  с душой”, например, при помощи психолингвистических средств, корректируют нарушение смысловых  связей. Гипнологи врачуют душу с  помощью гипноза. Психиатры широко применяют лекарственные средства лечения душевных недугов; с этой же целью используют биокоррекцию, электромагнитные средства. Видимо, возможно и даже наиболее эффективно совмещение всех этих способов коррекции душевных состояний.

     Мы  прибегли к медицине с целью разъяснения  собственно философской проблемы —  связи сознания и мозга, души и  тела. Мыслит, восхищается, любит и  ненавидит не мозг сам по себе, а  человек. Мозг — это часть целого: личности, общества, истории. Именно в  составе этого целого он и функционирует  как орган сознания. Принципы индивидуальной работы мозга и мышления постоянно  регулируются законами движения всей человеческой культуры, к которой  мы ежеминутно приобщаемся. Ребенок  рождается с определенными анатомофизиологическими  задатками, которые являются продуктом  длительной биологической эволюции, отложившейся в наследственно закрепленных “кодах”. Но сами по себе эти задатки  не могут привести к возникновению  сложных психических способностей. Биологическая наследственность вручает  ребенку возможность к формированию способности мыслить по-человечески, которая не просто проявляется в  процессе индивидуального развития человека, а формируется. Ребенок  учится быть человеком в общении  с людьми. Он вводится в мир обществом  посредством воспитания и обучения. Сознание не является нашим природным  достоянием. Человеческий мозг — поразительно сложный мир. Это тончайший нервный аппарат, представляющий собой наивысшую форму организованной материи в известной нам части Вселенной.

     Нормальная  отражательная деятельность мозга  предполагает его активное состояние, которое вызывается прежде всего  притоком нервных импульсов извне. Важную роль в поддержании бодрствующего  состояния коры мозга и тем  самым в регулировании степени  ясности сознания играет ретикулярная формация, связанная с механизмом внимания.

     Философское знание есть опытное знание. Что  бы ни исследовал философ, он не имеет  другого источника; и в этом его  положение подобно положению  всякого другого ученого. Философская  наука, как таковая, покоится на предметном опыте, т. е. на проверенном, верном, адекватном восприятии изучаемого предмета изучающею  душою. Без этого восприятия душа философа остается познавательно-бессильною и некомпетентною. Так, сознание, не воспринимающее чистого, безобразного понятия, не в состоянии формулировать  законы логики; душа, отвращающаяся  от показаний совести, бессильна  судить о добре и зле; суждение о красоте и художественности беспредметно и праздно, если орган  эстетического восприятия пребывает  в бездействии и немощи. Самое  обычное, отвлеченное мышление при  всей своей “формальности” есть своего рода опыт, и этот опыт нуждается  в культуре; именно поэтому так  бесплоден спор с некультурным человеком, не привыкшим испытывать неизменную тождественность понятия и принудительность верного силлогизма. Итак, неиспытанное содержание — не познано; неиспытуемое содержание — непознаваемо. Такова первая аксиома философской методологии. Однако это совсем не означает, что  всякий опыт есть чувственный опыт, т. е. что он состоит в восприятии вещи телесными “чувствами”. Бесспорно: всякий чувственный опыт есть опыт: но далеко не всякий опыт есть опыт чувственный. И вот, философия творится именно нечувственным опытом; в этом вторая аксиоме философской методологии.

     Душа  человека может испытывать и фактически, испытывая многое не чувственное. Правда, обычное сознание занято по боль шей  части чувственными восприятиями: оно  — то живет непосредственно в  наплывающих извне звуках, красках, пространственны) образах и ощущениях  своего тела, ориентируясь через их посредство в мире вещей и строя  по ним свою жизнь; то оно занято тем, что воображает поблекшие тени воспринятых вещей, возрождая их из прошлого и подчас разжигая еще  сильнее их яркость. И даже тогда, когда оно имеет дело с нечувственными предметами, она восприемлет их в  их чувственном воплощении, подставляя вместо общего — частное и вместо идеи — одноименный образ, осуществляя  волевой порыв телодвижением, выражая  напряженное чувствование смехом, рыданием, воплем. Даже “отвлеченное” мышление обычного сознания бредет по чувственным  образам и схемам; и, двигаясь в  лесу понятий, оно опирается на чувственные  костыли и спотыкается о чувственные  образы.

     Тем не менее и оно имеет дело с  нечувственными содержаниями. Конечно, сенсуальные образы вещей проникают  глубоко в бессознательное человека; они служат ему легким, гибким орудием. то радуя дух созданным совершенством, то угнетая душу загадочными ночными  страхами. Но, в то же время, они легко  блекнут тают и исчезают в неопределенности. И именно тогда, когда они становятся совсем неопределенны и неуловимы, каждый из нас сможет заметить, что  дух иногда продолжает жить с интенсивностью, не соответствующею чувственной  бессодержательности акта Дело не сводится к тому, что душа “продолжает  волноваться” под воздействием забытых  ею, т. е. вытесненных в бессознательное, чувственных содержаний. Здесь можно  обойти вопрос о том, сохраняет ли чувственное содержание свою сенсуальную  природу после того, как акт  вытесняющего забвения отрывает его  от ощущающих и воображающих сил  души, сберегая его аффективные следы  и его травматическое влияние  на весь строй души. Можно даже условно  принять, что всякий душевный процесс  нуждается, в качестве возбудителя  или разрядителя, в чувственном  раздражении или восприятии. Но даже это условное допущение отнюдь не предрешает еще вопроса о том, исчерпывается ли весь объем души чувственными содержаниями? Если даже допустить, что душа “просыпается” только от сенсуального толчка или воздействия, то остается еще возможность, что этот толчок пробуждает в ней нечувственные акты и, соответственно, нечувственные содержания. Повод не предопределяет еще свойств результата; пробуждающаяся сила может быть инородна возбудителю. Именно этому благодатному восхождению души от чувственного восприятия к нечувственной жизни и был посвящен в древности пафос Платона.

     В самом деле, силы души могут быть заполнены нечувственными содержаниями, т. е. такими, которые лишены не только пространственно-материального, но и  протяженно-образного характера, и  не имеют для себя никакого, не только “адекватного”, но даже “подобного”  чувственного коррелата.

     Так, самый строй содержаний, открывающихся  логически зрелому мышлению, имеет  нечувственную природу и являет зрелище, привычное оку нечувственной  мысли, но невидимое для глаза, взирающего на вещи. Современная логика, в лице Гуссерля, следуя за Больцано, убедительно  показала, что человеку доступно, при  известной внутренней культуре, безобразное  мышление и что именно такому и  только такому мышлению открывается  строй понятий, во всей его законченности  и чистоте. Понятие и вещь, смысл  и образ суть предметы различных  измерений. Чувственной вещи свойственно  непрерывно меняться; смыслу и понятию  свойственно ненарушимое тождество. Различие чувственных содержаний и  вещей доходит только до противоположности; различие понятий всегда закреплено остротою противоречия. Только нечувственное  содержание и нечувственный предмет  могут иметь логический “объем”  и логическое “содержание”; только им может быть свойственна “родовая-видовая” связь; именно они слагаются в  логические “суждения-тезисы”; только при их помощи можно строить силлогизмы, доказывать, познавать и спорить. Примешиваясь к этому строю, чувственные образы отчасти искажают его, отчасти подчиняются ему, но отнюдь не совпадают с ним и не отождествляют своих законов с его законами. Зрелая мысль видит инородность и специфичность этих рядов; незрелая душа блуждает, смешивает и запутывается. И тем не менее всякий человек, поскольку он умозаключает или спорит, имеет дело с нечувственными, логическими содержаниями, как бы беспомощно, сбивчиво и недоуменно он ни обходился с ними. Именно в этом нечувственном виде мыслитель познает истину, ибо истина есть всегда истинный смысл, подлежащий закону тождества и закону внутренней непротиворечивости. Итак, истина имеет нечувственную форму, и путь к ней ведет через восприятие нечувственных содержаний.

     Далее, и воле доступны нечувственные содержания. Обращаясь к какому-нибудь содержанию и приемля его, воля делает его  целью, т. е. предвосхищаемым предметом  своих творческих напряжений. Это  предвосхищение и творчество может  относиться к вещественно-чувственным  явлениям, но может возводить душу и к нечувственным обстояниям. Такова, например, воля к истине. Но еще доступнее для обычного сознания воля к добру, также возводящая душу к особым нечувственным содержаниям. Когда добро является искомым, осуществляемым заданием, то душа имеет перед собою  проблему объективной ценности своей  цели и обусловливает приятие  цели именно ее объективною ценностью; она вопрошает о нравственно-наилучшем, совершенном и к нему прилепляет свою волю. Это вовлекает волю в  особое ценностное измерение действий и состояний и делает предметом  ее особое нечувственное качество, именуемое нравственным совершенством. Нравственное совершенство обретается особым нечувственным органом души, именуемым совестью, и не поддается  никакому чувственному восприятию. Совестный  акт, имеющий сложную, эмоционально-познавательную, но прежде всего волевую природу, заставляет человека воспринять нравственное совершенство как живую сверхчувственную силу — сначала в самом себе, а потом и в других людях; и  на этом пути душа вовлекается в особое, опытное, но нечувственное созерцание мира и привыкает вращаться среди тех содержаний, нечувственный строй которых может быть ориентирован на чувственных явлениях и образах, но отнюдь не совпадает с ними своим строем и своими категориями. Таково, например, обстояние нравственной правоты, побеждающей в жизни вопреки своему житейскому бессилию. Великие созидатели этики всегда утверждали, что совестный опыт вводит душу в новый порядок бытия, как бы ни охарактеризовать этот строй как “дай-монический” вместе с Сократом, или как “нравственный миропорядок” вместе с Фихте, или как сферу “всеобщей воли” вместе с Гегелем, или как “царство Божие” вослед за Христом.

     Добро есть нечувственный предмет; совесть  есть живой орган, открывающий к  нему доступ. Поэтому всякий человек, поскольку он не стал жертвой исключительной, сатанинской злобы, поскольку он способен видеть нравственно-лучшее и  желать его,— имеет дело с нечувственными, этическими содержаниями, как бы беспомощно и сбивчиво он ни обходился с ними.

     Подобно этому человеку доступен целый ряд  аффектов, посвященных нечувственным  содержаниям. Напрасно было бы думать, что аффекты души могут пленяться  и возгораться только от восприятия вещей или их протяженных образов. Если даже обычно страсть человека прилепляется к внешней видимости, то это еще не значит, что ею не руководит в этом смутное искание  сверхчувственной сущности. Искусство  обнаруживает это искание с несомненною  определенностью и силою: ибо  то, что вынашивает и осуществляет истинный художник, есть всегда обстояние, несводимое к чувственной видимости  его произведения. Художественный аффект, приводящий в движение творческую фантазию, всегда глубже своего чувственного повода; так что предметное содержание эстетического  произведения никогда не исчерпывается  его чувственно восприемлемою материей. Истинный художник ищет не “удачного” выражения и не “красивого” сочетания, но красоты: он стремится явить сверхчувственное предметное содержание своего аффекта в виде адекватного, чувственно-единичного образа, “красивость” и “удачность” которого могут быть только порождением сверхчувственного предмета, уловленного в адекватном опыте. Такова природа всего художественного. Однако жить сверхчувственным содержанием дано не только аффекту, обращенному к красоте, но и аффекту, религиозно обращенному к Богу, этически обращенному к добру и познавательно обращенному к истине. Молитва, умиление, покаяние, мировая скорбь, сомнение и очевидность—вот состояние души, которые доступны всем людям и в которых аффект одержим сверхчувственным содержанием. Историку духовной жизни достаточно указать на молитвенный экстаз брамина, на одухотворенный эрос Сократа, на ту “интеллектуальную любовь к Богу”, о которой говорил Спиноза, и на то поклонение “духом и истиною”, которому учил Христос. Наконец, самое воображение может быть посвящено нечувственным содержаниям — и в повседневной жизни, поскольку человек воображает душевные состояния своих ближних, и в искусстве, поскольку оно изображает состояние человеческого духа, и в рели гии, поскольку душа восходит к созерцающему восприятию Божества, и в философии, поскольку воображение покорно следует указаниям безобразной мысли или сверхчувственного воленапряжения.