Платонизм

>объявить себя адептом и сторонником платоновской эпистемоло-

гии. Кроме того, применяя эту эпистемологию, открывая истин-

ные законы физики, заставляя Сагредо и Симпличио, т. е. самого

читателя, нас самих, выводить их, он полагал тем самым ≪на

деле≫ показать истинность платонизма. ≪Диалог≫ и ≪Беседы≫ рас-

крывают перед нами историю мысленного эксперимента — экспе-

римента весьма убедительного, ибо он завершается исполненным

сожаления признанием аристотелика Симпличио, который согла-

шается с необходимостью изучения математики и выражает свое

огорчение по поводу того, что сам не изучил ее в молодости.

≪Диалог≫ и ≪Беседы≫ сообщают нам об истории открытия плп,

лучше сказать, об открытии заново языка, на котором говорит

природа. Они объясняют способ, каким следует задавать ей воа-

росы, т. е. теорию того научного экспериментирования, в кото-рой формулирование постулатов и выведение из них следствий

предшествует переходу к наблюдению и руководит им. Это также,

по крайней мере для Галилея, является доказательством ≪на

деле≫. Согласно Галилею, новая наука является эксперименталь-

ным доказательством платонизма.

 

 

Койре

 Если же иной раз какой-нибудь исто-
рик позитивистской ориентации и упомянет об этом влиянии, то
лишь затем, чтобы попенять, что в былые времена философия
действительно оказывала влияние на науку и даже господство-
вала над ней, следствием чего явилась бесплодность как антич-
ной, так и средневековой науки; что только после бунта науки
против тирании философии, этой пресловутой «королевы наук»
XVII в., началось действительное совпадение прогресса в науке
с ее последовательным освобождением от упомянутой тирании и
иереходом на твердую эмпирическую основу; что, к сожалению,
это освобождение произошло далеко не сразу, так что у Декарта
и даже у Ньютона мы находим епф следы метафизических спе-
куляций. Должен был наступить XIX или даже XX век, чтобы
они окончательно исчезли; и если вопреки всему это все-таки
произошло, то благодаря Бэкону, Огюсту Копту, Эрнсту Маху и
Венской школе.
Некоторые историки идут еще дальше и утверждают, что в
своей основе наука как таковая — по крайней мере современная
ыаука — никогда реально не была связана с философией. Так,
Э. Стронг в известной работе «Процедура и метафизика»
(Беркли, 1936) поведал нам, что философские предисловия и
введения, которые великие творцы современной науки предпосы-
лают своим трудам, чаще всего бывают не более чем данью веж*
ливости или традициям, выражением своего рода конформизма
с духом времени и что там, где они обнаруживают свои искрен-
ние и глубокие убеждения, эти прелиминарии имеют значение не
больше — или скажем так: имеют отношение к процедуре, т. е. к
действительной работе этих великих творцов, не больше, — чем их
религиозные убеждения...
В виде исключения можно упомянуть Э. А. Берта, автора
известных «Метафизических основ современной физической нау-
ки» (Лондон, 1925), который допускает наличие позитивного
влияния и важной роли философских концепций в развитии нау-
ки. Но даже Берт видит в них лишь своего рода подпорки, строи-
тельные леса, которые помогают ученому конструировать и фор-
мулировать свои научные концепции, но которые, как только
здание теории возведено, могут быть убраны и в самом деле уби-
раются последующими поколениями.
Итак, какими бы пара- или ультранаучными ни были идеи,
приведшие Кеплера, Декарта, Ньютона или даже Максвелла к их
открытиям, в конечном счете они либо имеют ничтожное значе-
ние, либо вообще не идут в счет. Что действительно имеет зна-
чение, так это само открытие, установленный закон; закон дви-
жения планет, а не Мировая Гармония; сохранение движения, а
не Божественная Неизменность... Как сказал Г. Герц: «Теория
Максвелла — это уравнения Максвелла».
Вслед за Бертом можно сказать, что метафизические субструк-
туры, или основания, играют в развитии научной мысли роль,
13
аналогичную той, которую в ней, согласно эпистемологии А. Пу-
анкаре, играют образы.
Это уже интересно. Со своей стороны я полагаю, что не сле-
дует слишком дурно отзываться об образах. По-моему, на самом
деле достойно удивления не то, что образы не согласуются пол-
ностью с теоретической реальностью, а, наоборот, достоин удив-
ления тот факт, что такое полное согласие имеет место и что
научное воображение, или интуиция, создает эти образы столь
прекрасными и что они столь глубоко проникают в области (чему
каждый день приносит новые подтверждения), на первый взгляд,
совершенно закрытые для интуиции, например в атом или даже
в его ядро. Так мы обнаруживаем, что к образам возвращаются
даже те, кто, подобно Гейзенбергу, их решительно изгонял.
Предположим, однако, вместе с Бертом, что философские воз-
зрения являются не больше чем строительными лесами. Но и в
этом случае — поскольку крайне редко приходится видеть, чтобы
здание строилось без них, — сравнение Берта приводит нас к пря-
мо противоположному выводу, чем тот, который он делает, а
именно, что такие строительные леса совершенно необходимы
для постройки, ибо они обеспечивают самую возможность таковой.
Вне всякого сомнения, post factum научная мысль может их
отбросить, но, возможно, только для того, чтобы заменить други-
ми. Или, быть может, для того, чтобы просто забыть о них, по-
грузить в сферу подсознания на манер грамматических правил,
о которых забывают по мере того, как осваивают язык и которые
полностью исчезают из сознания с достижением полного освое-
ния языка.
И — чтобы больше не возвращаться к Стронгу — совершенно
очевидно, что творчество Фарадея столь же мало может быть
объяснено исходя из факта его принадлежности к таинственной
секте сандеманьянцев, сколь творчество Гоббса — исходя из его
пресвитерианства, Эйнштейна — из его иудаизма или Де Брой-
ля — из его католицизма (хотя было бы безрассудным отрицать
любое влияние: пути разума столь причудливы и неисповедимы!).
Довольно часто философско-теологические высказывания великих
ученых XVII и XVIII вв. играют не большую роль, чем анало-
гичные высказывания некоторых наших современников... Но это
отнюдь не всегда так. Легко, например — или по меньшей мере·
возможно, — показать, что великая битва между Лейбницем и
Ньютоном, под знаком которой протекала первая половин»
XVIII в., в конечном счете имеет в своей основе противополож-
ности их теолого-метафизических позиций. Она отнюдь не была
следствием столкновения двух тщеславий или двух техник, а про-
сто-напросто двух философий 3.
Итак, история научной мысли учит пас (по крайней мере я
попытаюсь это показать), что:
а) научная мысль никогда не была полностью отделена от
философской мысли;
14
б) великие научные революции всегда определялись ката-
строфой или изменением философских концепций;
в) научная мысль — речь идет о физических науках — разви-
валась не в вакууме; это развитие всегда происходило в рамках
определенных идей, фундаментальных принципов, наделенных
аксиоматической очевидностью, которые, как правило, считались
принадлежащими собственно философии.
Разумеется, из этого отнюдь не следует, что я отвергаю зна-
чение открытия новых фактов, новой техники или, более того, на-
личия автономности или даже внутренней закономерности раз-
вития научной мысли. Но это уже другая история, говорить о ко-
торой сейчас не входит в мои намерения.
Что касается вопроса о том, положительным или отрицатель-
ным было влияние философии на развитие научной мысли, то,
откровенно говоря, этот вопрос либо не имеет большого смысла—
ибо я только что со всей определенностью заявил, что наличие
некоей философской обстановки или среды является необходимым
условием существования самой науки, — либо обладает очень глу-
боким смыслом, ибо приводит нас вновь к проблеме прогресса —
или декаданса — философской мысли как таковой.
Действительно, если мы ответим, что хорошие философии
оказывают положительное влияние, а плохие — менее положи-
тельное, то мы окажемся, так сказать, между Сциллой и Хариб-
дой, ибо в таком случае надо обладать критерием «хорошей» фи-
лософии... Если же, что вполне естественно, судить по конечному
результату, то, как полагает Декарт, в этом случае мы оказы-
ваемся в ситуации порочного круга.
Более того, следует остерегаться слишком поспешных оценок:
то, что вчера представлялось превосходным, сегодня может не
оказаться таковым, и наоборот, то, что вчера было смехотворным,
сегодня может оказаться совсем не таким. История демонстри-
рует достаточно таких поистине ошеломляющих колебаний от од-
ной полярности к другой, и если она никоим образом не обучает
нас «воздержанию от суждений» (?????4), то, вне всякого сомне-
ния, она учит нас осмотрительности.
Мне могут, однако, возразить (прошу прощения, что так дол-
го останавливаюсь на предварительных замечаниях: они представ-
ляются весьма существенными), что даже если я прав, т. е. если
даже сумею доказать — ибо до сих пор я просто утверждал это, —
что развитие научной мысли подвергалось влиянию — и далеко
не тормозящему — со стороны философской мысли, то все равно
это касается только прошлого, но отнюдь не настоящего или бу-
дущего.
Короче говоря, единственный урок истории состоит в том, что
из нее нельзя извлечь никакого урока. Да и вообще, что пред-
ставляет собой эта история, особенно история научной или тех-
нической мысли? Кладбище ошибок, коллекцию чудищ, выбро-
шенных на свалку и пригодных разве что для фабрики вторсырья?
15
«Кладбище забытых теорий» или же главу «Истории человече-
ской глупости»? Такое отношение к прошлому, более характерное
для технарей, чем для великих мыслителей-творцов, признаемся,
вполне нормально, хотя не столь уж неотвратимо и, менее того,
оправданно. Оно вполне нормально для человека, оценивающего
прошлое, давнопрошедшие времена с точки зрения настоящего
или будущего, к которому он устремлен в своей деятельности.
И действительно, обращая вспять течение времени, он сталкива-
ется со старыми теориями в канун их смерти — с одряхлевшими,
высохшими, закостенелыми. Одним словом, перед нами пред-
стает острогротескный образ «той, которая была прекрасной Оль-
мьер», как ее создал О. Роден. Только историк обнаруживает каж-
дую из них в момент ее цветущей молодости, в расцвете красоты;
лишь он, реконструируя развитие науки, схватывает теории прош-
лого при их рождении и видит создающий их порыв творче-
ской мысли.
Итак, обратимся к истории.
Научная революция XVII в., знаменующая собой рождение
новой науки, имеет довольно сложную историю. Но поскольку я
уже писал об этом в ряде работ, могу позволить себе быть крат-
ким. Я считаю, что ей присущи следующие характерные черты:
а) развенчание Космоса, т. е. замена конечного и иерархиче-
ски упорядоченного мира Аристотеля и средних веков бесконеч-
ной Вселенной, связанной в единое целое благодаря идентичности
своих элементов и единообразию своих законов;
б) геометризация пространства, т. е. замещение конкретного
пространства (совокупности «мест») Аристотеля абстрактным
пространством евклидовой геометрии, которое отныне рассматри-
вается как реальное.
Можно было бы добавить — но это, по существу, лишь след-
ствие только что сказанного — замещение концепции движения-
состояния концепцией движения-процесса.
Космологические и физические концепции Аристотеля вызы-
вают, вообще говоря, резко критические отзывы. Это, по-моему,
объясняется главным образом тем, что:
а) современная наука возникла в противовес аристотелевской
науке и в борьбе с ней;
б) в нашем сознании утвердились историческая традиция и
ценностные критерии историков XVIII и XIX вв. Действительно,
этим последним, для которых ньютоновские концепции были не
только истинны, но также очевидны и естественны, сама идея
конечного Космоса казалась смешной и абсурдной. Действитель-
но, как только не насмехались над Аристотелем за то, что тот на-
делял мир определенными размерами; думал, что тела могут
двигаться, даже если их не тянут или толкают внешние силы; ве-
рил, что круговое движение является особо значимым, и потому
называл его естественным движением!
16
Однако сегодня мы знаем — но еще не до конца осознали н
приняли, — что все это не столь уж смешно и что Аристотель был
гораздо более прав, чем сам это осознавал. Прежде всего, круго-
вое движение действительно представляется наиболее распростра-
ненным в мире и особо значимым; все вертится вокруг чего-либо
и обращается вокруг своей оси — галактики и туманности, звезды,
солнца и планеты, атомы и электроны... даже фотоны н те, ка-
жется, не составляют исключения.
Что же касается спонтанного движения тел, то благодаря
Эйнштейну мы знаем теперь, что ^локальная кривизна простран-
ства превосходным образом вполне может вызывать движения
такого рода; точно так же мы знаем (или думаем, что знаем),
что наша Вселенная отнюдь не бесконечна — хотя и не имеет
границ, в противовес тому, что думал Аристотель, — и что вне
этой Вселенной абсолютно ничего нет, так как нет никакого «во-
вне», и что все пространство находится «внутри» («из-внутри»).
Но об этом как раз и говорил Аристотель, который, не имея
в своем распоряжении средств римановой геометрии, ограничи-
вался утверждением, что вне мира нет ничего — ни абсолютной
заполненности, ни пустоты — и что все «места», т. е. все простран-
ство, находятся внутри 5.
Аристотелевская концепция не является концепцией матема-
тической— и в этом ее слабость; в этом также и ее сила: это ме-
тафизическая концепция. Аристотелевский мир не наделен гео-
метрической кривизной, он, если можно так выразиться, искрив-
лен метафизически.
Современные космологи, пытаясь объяснить нам структуру
эйнштейновского или постэйнштейновского мира с его искривлен-
ным и конечным, хотя и безграничным пространством, обычно·
говорят, что все это довольно трудные математические понятия
и что те из нас, кто не имеет необходимого математического обра-
зования, не в состоянии как следует их понять. Конечно, это
верно. В этой связи, однако, достаточно занятным представляется
тот факт, что, когда средневековые философы должны были разъ-
яснять профанам — или своим ученикам — космологию Аристоте-
ля, говорили нечто подобное, а именно: речь идет об очень труд-
ных метафизических понятиях, и те, кто не обладает соответст-
вующим философским образованием и не умеет отвлечься от гео-
метрических представлений, не смогут их понять и продолжают
задавать нелепые вопросы типа: «А что находится вне мира?».
или: «А что будет, если проткнуть палкой самую крайнюю обо-
лочку небесного свода?»
Действительная трудность аристотелевской концепции состоит
в необходимости «вместить» евклидову геометрию внутрь не-
евклидовой Вселенной, в метафизически искривленное и физиче-
ски разнородное пространство. Признаемся, что Аристотель абсо-
лютно не был этим озабочен, ибо геометрия отнюдь не являлась
для него фундаментальной наукой о реальном мире, которая
2 А. Койре 17
жыражала сущность и глуоинное строение последнего; в его гла-
зах геометрия была лишь некоторой абстрактной наукой, неким
вспомогательным средством для физики — истинной науки о
сущем.
Фундамент истинного знания о реальном мире составляет для
него восприятие — а не умозрительные математические построе-
ния; опыт — а не априорное геометрическое рассуждение.
Намного более сложная ситуация предстала между тем перед
Платоном, который предпринял попытку сочетать идею Космоса
•с попыткой сконструировать телесный мир становления, движе-
ния и тел, отправляясь от пустоты (????), или чистого, геометри-
зовапного пространства. Выбор между этими двумя концепция-
ми — космического порядка и геометрического пространства — был
неизбежен, хотя он и был произведен лишь позднее, в XVII в.,
когда творцы новой науки, приняв за основу геометризацию про-
странства, вынуждены были отбросить концепцию Космоса.
Представляется совершенно очевидным, что эта революция,
заменившая качественный мир здравого смысла и повседневного
опыта архимедовым миром формообразующей геометрии, не мо-
жет быть объяснена влиянием опыта, более богатого и обширного
ио сравнению с тем опытом, которым располагали древние вооб-
ще и Аристотель в частности.
В самом деле, как уже довольно давно показал П. Таннери,
именно потому, что аристотелевская наука основывалась на чув-
ственном восприятии и была действительно эмпирической, она
гораздо лучше согласовывалась с общепризнанным жизненным
опытом, чем галилеева или декартова наука. В конце концов, тя-
желые тела естественно падают вниз, огонь естественно взмы-
вает вверх, солнце и луна восходят и заходят, а брошенные тела
не сохраняют без конца прямолинейности своего движения...
Инерционное движение не является экспериментальным фактом;
на деле повседневный опыт постоянно ему противоречит.
Что касается пространственной бесконечности, то совершенно
очевидно, что она не может быть объектом опыта. Бесконечность,
как отметил уже Аристотель, не может быть ни задана, ни пре-
одолена. Какой-нибудь миллиард лет ничто в сравнении с вечно-
стью; миры, открывшиеся нам благодаря гигантским телескопам
(даже таким, как Паломарский), в сравнении с пространственной
бесконечностью не больше, чем мир древних греков. А ведь про-
странственная бесконечность является существенным элементом
аксиоматической субструктуры новой науки; она включена в за-
коны движения, в частности закон инерции.
Наконец, что касается «опытных данных», на которые ссыла-
ются основоположники новой науки, и особенно ее историки, то
они ровным счетом ничего не доказывают, потому что:
а) так, как эти опыты были произведены — я показал это в
исследовании, посвященном измерению ускорения в XVII в.6,—
они вовсе не точны;
18
б) для того чтобы они были значимыми, их необходимо бес-
конечно экстраполировать;
в) они якобы должны доказать нам существование некоторого
явления — например, того же инерционною движения, — которое
не только не могло и не сможет наблюдаться, но, более того, само
искомое существование которого в полном и строгом смысле сло-
ва невозможно 7.
Рождение новой науки совпадает с изменением — мутацией —
философской установки, с обращением ценности, придаваемой
теоретическому познанию в сравнении с чувственным опытом,
совпадает с открытием позитивного, характера понятия бесконеч-
ности. Поэтому представляется вполне приемлемым мнение, со-
гласно которому инфинитизация Вселенной — «разрыв круга»,
как говорит Николсон8, или «раскалывание сферы», как я сам
предпочитаю это называть, — стала делом «чистого» философа
Джордано Бруно и на основании научных — эмпирических — до-
водов резко оспаривалась Кеплером.
Вне всякого сомнения, Джордано Бруно не очень уж крупный
философ и слабый ученый, а доводы, приводимые им в пользу бес-
конечности пространства и умозрительной первичности беско-
нечного, не очень убедительны (Бруно не Декарт). Тем не менее·
этот пример не единственный —· их много не только в философии,
но и в чистой науке: вспомним Кеплера, Дальтона или даже Мак-
свелла в качестве примеров того, как ошибочное рассуждение,
основанное на неточной посылке, привело к далеко идущим по-
следствиям.
Революция XVII в., которую я некогда назвал «реваншем
Платона», была на деле следствием некоторого союза. Союза Пла-
тона с Демокритом. Странный союз! Право же, случается в исто-
рии, что Великий Турок вступает в союз с Христианнейшим Ко-
ролем (Людовиком IX) (по принципу: враги наших врагов—наши
друзья) ; или, если обратиться к истории научно-философской
мысли, что может быть нелепее сравнительно недавнего союза
Эйнштейн — Мах?
Демокритовы атомы в платоновском — или евклидовом — про-
странстве: стоит об этом подумать, и отчетливо понимаешь, по-
чему Ньютону понадобился бог для поддержания связи между
составными элементами своей Вселенной. Становится понятным
также и странный характер этой Вселенной — по крайней мере
как мы его понимаем: XIX век слишком свыкся с ним, чтобы
замечать всю его странность. Материальные объекты Вселенной
Ньютона (являющиеся объектами теоретической экстраполяции)
погружены в неотвратимое и непреходящее небытие абсолютного
пространства, являющееся объектом априорного знания, без ма-
лейшего взаимодействия с ним. В равной мере становится понят-
ной строгая импликация этого абсолютного, вернее сказать, этих
абсолютных пространства, времени, движения, полностью позна-
ваемых только чистым мышлением через посредство относитель-
о*
2 19
дых данных — относительных пространства, времени, движения,
которые единственно нам доступны.
Новая наука, наука Ньютона, нерасторжимо связала себя с
концепциями абсолютного пространства, абсолютного времени,
-абсолютного движения. Ньютон — столь же хороший метафи-
зик, сколь хороший физик и математик, — прекрасно созна-
вал это, впрочем, как и его великие ученики Маклорен и Эйлер
и величайший из них — Лаплас: только при наличии этих
оснований его работа «Аксиомы, или Законы движения» (Axiomata,
sive leges motus) имеет значение и даже обретает свой
смысл.
Более того, история дает нам и контрпримеры. Достаточно
вспомнить Гоббса, который отрицал существование отдельного от
тел пространства и поэтому не понял новую галилееву, декартову
концепцию движения. Но может быть, Гоббс — плохой пример?
Он не был силен в математике. Недаром Джон Валлис заметил
однажды, что легче научить говорить глухонемого, чем разъяс-
нить доктору Гоббсу смысл геометрического доказательства. Лейб-
ниц, математический гений которого не уступал никому (nulli
secundus), является более удачным свидетелем. И вот парадок-
сальным образом именно концепция Гоббса послужила моделью
для динамики Лейбница. Дело в том, что Лейбниц, так же как
Гоббс, никогда не допускал существования абсолютного прост-
ранства и потому так никогда и не понял истинного смысла прин-
ципа инерции. Но — не было бы счастья, да несчастье помогло —
как бы иначе смог он прийти к принципу наименьшего действия?
Наконец, можно вспомнить не кого иного, как Эйнштейна: ясно,
что в его физике отрицание абсолютного движения и абсолют-
ного пространства немедленно влечет за собой отрицание прин-
ципа инерции.
Но вернемся к Ньютону. Возможно, говорит он, что в мире не
•существует какого-либо тела, действительно находящегося в аб-
солютном покое; более того, если бы оно даже и существовало,
мы не смогли бы отличить его от тела, находящегося в равномер-
ном движении. Точно так же, как мы не можем сейчас и не смо-
жем в будущем (вопреки тому, на что Ньютон, кажется, надеял-
ся) определить абсолютное — равномерное — движение тела, т. е.
его движение по отношению к пространству; мы можем опреде-
,лить только его относительное движение, т. е. его движение по-
отношению к другим телам, причем об абсолютном движении по-
следних — поскольку речь идет не об ускоренном, а о равномер-
ном движении — мы столь же мало знаем, сколь и о движении
первого. Но это отнюдь не противоречит понятиям пространства,
времени, абсолютного движения, а, наоборот, является строгим
следствием самой их структуры. Более того, бесконечно мало
вероятно, чтобы в ньютоновском мире некое тело когда-либо на-
ходилось в состоянии абсолютного покоя; и совсем уже невоз-
можно, чтобы оно когда-либо находилось в состоянии равномер-
20
яого движения. Вместе с тем ньютоновская наука не может не
пользоваться этими понятиями.
В ньютоновском мире и в ньютоновской науке — в противо-
вес тому, что думал о них Кант, который их не понял (но именно
.основанная на таком непонимании кантовская интерпретация
проложила путь новой эпистемологии и метафизике, потенциаль-
яым основаниям новой, не ньютоновской науки). — не условия
познания определяют условия феноменологического бытия объек-
тов этой науки — или сущего (des etants), — но, наоборот, объек-
тивная структура бытия определяет роль и значение наших
познавательных способностей. Или, ^перефразируя старую форму-
лу Платона, можно сказать, что в Ньютоновой науке и в Ньюто-
новом мире не человек, а бог является мерой всех вещей. После-
дователи Ньютона могли позволить себе забыть об этом, полагая,
что больше не нуждаются в гипотезе о боге — этих «строительных
лесах», уже не нужных построенному зданию. Они ошиблись: ли-
шенный своих божественных подпорок, Ньютонов мир оказался
непрочным и неустойчивым — столь же непрочным и неустойчи-
вым, сколь смененный им мир Аристотеля.
Обрисованная в общих чертах интерпретация истории и струк-
туры науки Нового времени пока еще не является общеприня-
той. Хотя, как мне представляется, она находится на пути к это-
му, все же до пункта прибытия дорога предстоит еще неблизкая.
Действительно, наиболее распространенная ныне интерпретация
достаточно отличается от представленной выше и носит зачастую
позитивистский, прагматический характер.
Историки позитивистского направления, характеризуя твор-
чество Галилея или Ньютона, делают упор на экспериментальных,
эмпирических, феноменологических аспектах или сторонах их
учения, на их стремлении не доискиваться причин, а лишь выяв-
лять законы, на отказе от вопроса «почему?» путем замены его
вопросом «как?».
Такая интерпретация не лишена, разумеется, исторических
оснований. Роль эксперимента или, точнее, экспериментирования
е истории науки совершенно очевидна. Труды Гильберта, Гали-
лея, Бойля и т. д. изобилуют восхвалениями экспериментальных
методов, противопоставляемых бесплодию умозрительных спеку-
ляций. Что же касается предпочтения, отдаваемого поискам за-
конов, а не причин, то широко известен замечательный пассаж
Галилеевых «Бесед», где говорится, что было бы бесплодным и
бесполезным занятием обсуждать каузальные теории тяжести,
предлагаемые его предшественниками и современниками, ввиду
того что никто не знает, что такое тяжесть — ибо это только па-
звание, — и что гораздо лучше довольствоваться установлением
математического закона падения.
Всем также известен не менее замечательный пассаж из Нью-
тоновых «Начал», где по поводу все той же тяжести, превратив-
шейся к тому времени во всемирное тяготение, автор говорит, что
21
он «причину... свойств силы тяготения... до сих пор не мог вывести?
из явлений» и что он в этом плане «не измышляет» никаких ги-
потез. И продолжает: «Все же, что не выводится из явлений,
должно называться гипотезою, гипотезам же метафизическим,
механическим, скрытым свойствам не место в экспериментальной
философии.
В такой философии предложения выводятся из явлений и
обобщаются с помощью наведения» 9. Другими словами, устанав-
ливаемые экспериментом отношения посредством индукции
трансформируются в законы.
Так что неудивительно, что для большого числа историков
и философов этот легалистский, феноменистический или, бо-
лее общо, позитивистский аспект науки Нового времени пред-
ставляется выражающим самую ее сущность или по край-
ней мере принадлежность и что они противопоставляют эту
«10 " науку реалистскои 1J и дедуктивной науке средневековья и антич-
ности.
Хотелось бы, однако, выдвинуть следующие возражения про-
тив этой интерпретации.
1. В то время как легалистская тенденция науки Нового вре-
мени несомненна и, более того, оказалась чрезвычайно плодотвор-
ной, позволив ученым XVIII в. посвятить себя математическому
исследованию фундаментальных законов Ньютоновой Вселенной—
исследованию, достигшему своих вершин в замечательных трудах
Лагранжа и Лапласа (хотя, по правде говоря, один из законов, а
именно закон тяготения, они трансформировали в соотношение
причины и силы),—· феноменистический характер »той науки го-
раздо менее очевиден. Действительно, причинно не объясненные—
или необъяснимые — законы устанавливают связь не между
явлениями (?????????), а между мысленными объектами
(?????). Действительно, в качестве соотносящихся (relata) или
Б качестве оснований (fundamenta) устанавливаемых наукой ма-
тематических отношений выступают не объекты нашего повсе-
дневного быта, а абстрактные объекты — частицы и атомы Ньюто-
нова мира.
2. Позитивистские автоинтерпретации и самоограничения на-
уки отнюдь не продукты Нового времени. Они, как установили
уже Скьяпарелли, Дюгем и другие исследователи, почти так же
стары, как и сама наука, и, как и все остальное — или почти как
все остальное, — были придуманы древними греками. Алексан-
дрийские астрономы объясняли, что целью астрономической нау-
ки является не открытие реального механизма движения планет,
который, впрочем, вообще непознаваем, а только лишь спасение
феноменов (?????? ta ?????????): на базе эмпирических наблю-
дений, путем некоторого ловкого математического приема — соче-
тания системы воображаемых окружностей и движений — рас-
считать и предсказать положения планет, которые можно будет
наблюдать.
22
Впрочем, к этой же прагматистской и позитивистской эписте-
мологии прибегнул в 1543 г. Осиандер, чтобы с ее помощью за-
маскировать революционное воздействие творения Коперника.
и именно против такой искажающей позитивистской дезинтер-
•иретации столь яростно выступал великий основатель новой
.астрономии Кеплер, который в само название своего выдающегося
труда о планете Марс включил слово ????????????11, так же
*ак Галилей и даже Ньютон, который вопреки своему знамени-
тому «гипотез не измышляю»12 построил в «Математических на-
чалах натуральной философии» не только реалистическую, но
даже каузальную науку.
Несмотря на отказ — временный или даже окончательный 13 —
ют поиска механизма, производящего притяжение, а также несмот-
ря на отрицание физической реальности действия на расстоянии,
Ньютон тем не менее считал притяжение реальной — трансфизи-
•ческой — силой, на которой основана «математическая сила» его
конструкции. Предком позитивистской (физической) науки яв-
ляется не Ньютон, а Мальбранш.
Действительно, отказ Ньютона от физического объяснения
притяжения, так что это последнее полагается неким трансфизи-
•ческим действием, лишен смысла с позитивистской точки зрения.
Согласно последней, мгновенное дальнодействие, как некогда объ-
яснил Э. Мах, а недавно — П. Бриджмен, вовсе не заслуживает
осуждения: требовать временной или пространственной непрерыв-
ности — значит связывать себя предрассудком.
Наоборот, как для Ньютона, так и для лучших его последова-
телей действие на расстоянии через пустоту всегда было чем-то
еевозможным и, следовательно, недопустимым. Именно это убеж-
дение, которое, как я только что указал, могло опираться на авто-
ритет самого Ньютона, сознательно вдохновляло творчество
Эйлера, Фарадея, Максвелла и, наконец, Эйнштейна.
Как мы видим, не позитивистская установка, а совсем проти-
воположное ей новое ключевое научное понятие математического
реализма, фундаментальное значение которого прекрасно показал
Эйнштейн, лежит в основании физики поля.
Итак, мне представляется правомерным сделать, хотя бы в
первом приближении, два вывода из уроков, преподанных нам
историей.
1. Позитивистский отказ — уступка — является лишь этапом
временного отступления. И хотя человеческий разум в своем
стремлении к знанию периодически отступает на эту позицию,
он никогда не считает ее — по крайней мере до сих пор так бы-
ло решительной и окончательной. Рано или поздно он переста-
вал ставить себе в заслугу эту ситуацию. Рано или поздно он
возвращается к своей задаче и вновь устремляется на поиски
бесполезного или невозможного решения проблем, которые объяв-
ляли лишенными всякого смысла, пытаясь найти причинное и
реальное объяснение установленных и принятых им законов.
23
2. Философская установка, которая в конечном счете оказы-
вается правильной, — это не концепция позитивистского или праг-
матистского эмпиризма, а, наоборот, концепция математического
реализма; короче говоря, не концепция Бэкона или Конта, а кон-
цепция Декарта, Галилея и Платона.
Думаю, что, располагай я временем, я мог бы привести совер-
шенно сходные примеры из других областей науки. Можно было·
бы, например, проследить за ходом развития термодинамики пос-
ле Карло и Фурье (как известно, именно лекции Фурье вдохно-
вили Огюста Конта на создание его системы) и увидеть, чем она
стала в руках Максвелла, Больцмана и Гиббса, не забывая о ре-
акции Дюгема, полное фиаско которой столь же показательно.
Мы могли бы проследить за эволюцией химии, которая, не-
смотря на — вполне «резонную» — оппозицию многих великих хи-
миков, заменила закон кратных отношений лежащей в глубинной
основе атомистической и структурной концепцией действительно-
сти и тем самым нашла истинное объяснение этого закона.
Мы могли бы проанализировать историю периодической си-
стемы, которую недавно мой друг и коллега Г. Башляр предста-
вил нам в качестве образца «целостного плюрализма», и просле-
дить, чем эта система стала в руках Резерфорда, Мосли и Нильса
Бора.
Или возьмем, к примеру, историю принципов сохранения",
принципов, если угодно, метафизических, для подтверждения
своей истинности требующих постулирования, время от времени,
существования неких гипотетических объектов — например, ней-
трино, — к моменту постулирования еще не наблюденных (или
даже вообще ненаблюдаемых), с одной-единственной целью: со-
хранить в силе действенность этих принципов.
Я думаю, что мы пришли бы к совершенно аналогичным вы-
водам, если бы проанализировали историю научной революции
нашего времени (мне кажется, что для этого уже открывается
возможность).
Вне всякого сомнения, именно философские размышления
вдохновляли Эйнштейна в его творчестве, так что о нем, как и о
Ньютоне, можно сказать, что он в такой же степени философ, в
какой и физик. Совершенно ясно, что в основе его решительного
и даже страстного отрицания абсолютного пространства, абсо-
лютного времени и абсолютного движения (отрицания, в некото-
ром смысле являющегося продолжением того, что Гюйгенс и?
Лейбниц некогда противопоставляли этим же понятиям) лежит
некоторый метафизический принцип.
Но это отнюдь не означает, что абсолюты как таковые полно-
стью упразднены. В мире Эйнштейна и в эйнштейновской теории
имеются абсолюты (которые мы скромно именуем инвариантами
или константами и которые заставили бы содрогнуться от ужаса
любого ньютонианца, услышь он о них), такие, например, как
скорость света или полная энергия Вселенной, но только это абсо-
24
люты, не вытекающие непосредственно из самой природы вещей.
Зато абсолютное пространство и абсолютное время, принятые
Ньютоном без колебаний (так как бог служил им основанием и
•опорой), представились Эйнштейну ничего не значащими фанто-
мами совсем не потому — как иногда говорят, — что они не ориен-
тированы на человека (интерпретация в духе Канта представля-
ется мне столь же ложной, сколь и позитивистская), а потому,
что они суть не что иное, как некие пустые вместилища, безо
всякой связи с тем, что содержится внутри. Для Эйнштейна, как
и для Аристотеля, время и пространство находятся во Вселенной,
.а не Вселенная «находится во» времени и пространстве. Посколь-
ку не существует непосредственного физического действия на рас-
•стоянии (как не существует и бога, способного заменить это от-
сутствие), то время связано с пространством и движение оказы-
вает воздействие на движущиеся тела. Но теперь уже ни бог, ни
•человек не выступают в качестве меры всех вещей как таковых:
такой мерой отныне становится сама природа.
Вот почему теория относительности — столь неудачно назван-
лая — поистине утверждает абсолютную значимость законов при-
роды, которые должны формулироваться таким образом, чтобы
«5ыть познаваемыми и верными для всякого познающего субъек-
та, — субъекта, разумеется, конечного и имманентного миру, а пе
трансцендентного субъекта, каким является ньютоновский бог.
К сожалению, у меня нет возможности развить здесь некото-
рые из сделанных в отношении Эйнштейна замечаний. Но все же
я считаю, что сказанного достаточно, чтобы показать абсолютную
неадекватность распространенной позитивистской интерпретации
«го творчества и заставить почувствовать глубокий смысл его ре-
шительной оппозиции индетерминизму квантовой физики. И речь
здесь идет отнюдь не о каких-то личных предпочтениях или при-
вычках мышления: налицо противостоящие друг другу философии.
Вот почему сегодня, как и во времена Декарта, книга физики от-
крывается философским трактатом.
Ибо философия — быть может, и не та, которой обучают ныне
на философских факультетах, но так же было во времена Галилея
и Декарта, — вновь становится корнем дерева, стволом которого
является физика, а плодом — механика.

ГАЛИЛЕЙ И ПЛАТОН

Имя Галилео Галилея неразрывно связано с научной револю-
цией XVI в., одной из наиболее глубоких — если не самой глубо-
кой — революций человеческой мысли после открытия Космоса
греческой мыслью; эта революция означала коренной интеллекту-
альный «сдвиг», выражением и продуктом которого является фи-
зическая наука Нового времени2.
Эту революцию иногда характеризуют (и в то же время при-
нимают эту характеристику в качестве объяснения) как некото-
рого рода духовное восстание, как полное преобразование всей
фундаментальной установки человеческого разума; деятельная
жизнь (vita activa) замещает жизнь созерцательную (theoria,
vita contemplativa), которая до этого рассматривалась как ее наи-
высшая форма. Человек Нового времени стремится к господству
над природой, в то время как усилия средневекового или антич-
ного человека были сосредоточены на ее созерцании. Следователь-
но, именно исходя из этого стремления к господству, к действию
следует объяснять механистическую направленность классической
физики — физики Галилея, Декарта, Гоббса, — активную, деятель-
ную науку, которая3 должна была сделать человека «хозяином и
господином природы»3; такую науку следует рассматривать
просто как вытекающую из этой установки, как приложение к
природе категорий мышления человека искусного (homo faber) 4.
Декартова — ? особенно Галилеева — наука есть, как это принято
говорить, не что иное, как наука ремесленника или инженера5.
Должен признать, что такое объяснение не представляется мне
полностью удовлетворительным. Разумеется, верно, что философия
Нового времени, так же как этика или религия, особое место уде-
ляет деятельности, praxisy в гораздо большей степени, чем это де-
лала античная или средневековая мысль. Это столь же верно и в
отношении науки Нового времени: я имею в виду картезианскую
физику, принятые в ней сравнения с блоками, веревками и рыча-
гами. Однако только что описанная нами установка, скорее всего,
была установкой Ф. Бэкона, роль которого в истории науки яв-
ляется ролью иного порядка6, нежели Галилея или Декарта. Их
наука не является делом ремесленников и инженеров, но делом
128
Людей, творчество которых редко выходит за рамки теории7. Но-
вая баллистика была выработана не ремесленниками или артилле-
ристами, но — вопреки им. И Галилей своему делу выучился не у
людей, которые трудились в арсеналах пли на верфях Венеции.
Скорее наоборот: это он обучил этих людей их делу 8. Кроме того,
эта теория вообще мало что объясняет. Вызывающее удивление
развитие науки XVII в. она объясняет развитием технологии.
Однако уровень развития этой последней был бесконечно более
низким, чем первой. Кроме того, эта теория предает забвению
технические достижения средневековья, не учитывает стремле-
ния к могуществу и богатству, вдохновлявшего алхимию на про-
тяжении всей ее истории.
Другие ученые отмечают борьбу Галилея против авторитетов
и традиции, в частности традиции Аристотеля, иначе говоря, про-
тив научно-философской традиции, которую поддерживала цер-
ковь и в соответствии с которой шло обучение в университетах.
Они подчеркивают роль наблюдения и эксперимента в новой нау-
ке о природе9. Разумеется, совершенно верно, что наблюдение и
экспериментирование составляют одну из характерных черт науки
Нового времени, что в трудах Галилея встречается бесчисленное
множество призывов к наблюдению и эксперименту и горькая
ирония в адрес людей, которые не верят свидетельствам глаз
своих, так как то, что они видят, противоречит учениям авторите-
тов, или, что еще хуже, отказываются смотреть (как Кремопини)
в телескоп Галилея из боязни увидеть нечто, противоречащее их
теориям и традиционным верованиям. Именно созданием телеско-
па и использованием его для тщательного наблюдения Луны и
планет, в результате чего были открыты спутники Юпитера, Га-
лилей нанес смертельный удар традиционной в его время астро-
номии и космологии.
Однако не следует забывать, что наблюдение или опыт в смыс-
ле спонтанного опыта здравого смысла не игрили преимуществен-
ной роли — а если такое и случалось, то это была негативная роль
некоторого препятствия — в основании науки Нового времени 10.
Физика Аристотеля, а еще больше физика парижских номина-
листов Буридана и Николая Орема была, согласно Таннери и Дю-
гему, более близка к опыту здравого смысла, чем физика Галилея
и Декарта11. Не «опыт», а «экспериментирование» сыграло — но
только позже, — существенно положительную роль. Эксперимен-
тирование состоит в методическом задавании вопросов природе;
это задавание вопросов предполагает и включает в себя некоторый
язык, на котором формулируются вопросы, а также некоторый
словарь, позволяющий нам читать и интерпретировать ответы.
Известно, что, согласно Галилею, языком, на котором мы должны
обращаться к природе и получать ее ответы, являются кривые,
круги и треугольники — математический или, точнее, геометриче-
cRuu язык (а не язык здравого смысла или чистых символов).
Выбор языка, решение его применять не могут определяться
9 А. Койре 129
экспериментом, ибо сама возможность проведения последнего
определяется использованием языка. Источник этого выбора и
решения следует искать в чем-то другом.
Другие историки науки и философии12 предприняли более
скромную попытку охарактеризовать новую физику именно как
физику по некоторым ее примечательным чертам, например по
той роли, которую в ней играет принцип инерции. И вновь точно
подмечено: в противовес механике древних в классической меха-
нике принцип инерции занимает важное место. Он в ней играет
роль фундаментального закона движения; он господствует неявно
в физике Галилея, но совершенно явно в физике Декарта и Нью-
тона. Но ограничиться только этой характеристикой представ-
ляется мне несколько поверхностным. По-моему, недостаточно
установить некоторый факт, нужно его попять и объяснить, —
почему новая физика оказалась способной принять этот принцип;
понять, как и почему принцип инерции, который представляется
нам столь простым и ясным, столь правдоподобным и даже оче-
видным, обретает статут априорной очевидности и истинности,
тогда как для греков, равно как и для средневековых мыслителей,
идея, согласно которой некоторое тело, будучи однажды приведен-
ным в движение, будет все время продолжать двигаться, пред-
ставлялась, очевидно, ошибочной и даже абсурдной 13.
Я не собираюсь приводить здесь соображения о причинах, выз-
вавших духовную революцию XVI в. В нашем случае достаточно
описать, охарактеризовать духовную или интеллектуальную уста-
новку новой науки двумя взаимосвязанными чертами, а именно:
1) разрушение Космоса и, как следствие, исчезновение из науки
всех основанных на этом понятии 14 рассуждений: 2) геометриза-
ция пространства, т. е. замена однородного и абстрактного про-
странства евклидовой геометрии концепцией качественно диффе-
ренцированного и конкретного пространства предгалилеевой фи-
зики. Резюмируя эти две характеристики, можно выразить их
следующим образом: математизация (геометрпзация) природы и,
следовательно, математизация (геометризация) науки.
Распад Космоса означал крушение идеи иерархически упоря-
доченного, наделенного конечной структурой мира, — мира, каче-
ственно дифференцированного с онтологической точки зрения;
она была заменена идеей открытой, безграничной и даже беско-
нечной Вселенной, объединенной и управляемой одними и теми
же законами; Вселенной, в которой все вещи принадлежат одному
и тому же уровню бытия, в противовес традиционной концепции,
различавшей и противопоставлявшей друг другу два мира — зем-
ной и небесный. Земные и небесные законы отныне были слиты
воедино. Астрономия и физика стали взаимозависимыми и
даже объединенными в единое целое15. Это предполагает ис-
ключение из научного обихода всех суждений, основанных на
качественных оценках, понятиях совершенства, гармонии, образ-
ности и намерениях 16. Они исчезают в бесконечном пространстве
новой Вселенной. В этой повой Вселенной, в этом новом мире
реализованной геометрии законы классической физики обнаружи-
вают свою значимость и применимость.
Распад Космоса — повторяю — вот, на мой взгляд, в чем со-
стоял наиболее революционный переворот, который совершил (или
который претерпел) человеческий разум после изобретения Кос-
моса древними греками. Эта революция была столь глубока и выз-
вала такие далеко идущие последствия, что в течение столетий
люди — за редким исключением в лице, например, Паскаля — не
сумели осознать ее значения и смысла; еще и сегодня она зача-
стую не осознается во всей своей полноте*.
Следовательно, задача, стоявшая перед основоположниками
новой пауки, в том числе и перед Галилеем, состояла не в том,
чтобы критиковать и громить определенные ошибочные теории с
целью их исправления или замены лучшими теориями. Им пред-
стояло сделать нечто совершенно другое, а именно: разрушить
один мир и заменить его другим. Необходимо было реформировать
структуры самого нашего разума, заново сформулировать и пере-
смотреть его понятия, представить бытие новым способом, выра-
ботать повое понятие познания, новое понятие пауки — и даже
заменить представляющуюся столь естественной точку зрения
здравого смысла другой, в корне от него отличной !7.
Это объясняет нам, почему открытие вещей, законов, которые
сегодня представляются такими простыми и легкими, что стано-
вятся предметом школьного обучения — законов движения, зако-
на падения тел, — потребовало столь длительного, столь мучитель-
ного, часто безрезультатного напряжения сил таких величайших
гениев человечества, как Галилей и Декарт 1S. Этот факт, как пред-
ставляется, сводит па нет сегодняшние попытки преуменьшить
и даже отрицать оригинальность или по крайней мере революци-
онный характер мышления Галилея; он также делает ясным, что
кажущаяся непрерывность развития физики от средневековья к
Новому времени (непрерывность, которую Каверин и Дгогем столь
энергично подчеркивают) является иллюзорной19. Конечно, вер-
но, что прерванная традиция приводит от трудов парижских но-
миналистов к трудам Бенедетти, Бруно, Галилея и Декарта20.
Однако вывод, который отсюда делает Дюгем, ошибочен: револю-
ция, даже хорошо подготовленная, остается все-таки революцией.
и вопреки тому факту, что сам Галилей в юности (как одно время
и Декарт) разделял взгляды н изучал теории средневековых кри-
тиков Аристотеля, новая наука, рождение которой связано с его
усилиями и открытиями, не является результатом воздействия
«парижских предшественников Галилея»; с самого момента свое-
го появления она располагается на совершенно ином уровне.—
на уровне, который я предпочел бы назвать архимедовым. Истин-
ным предшественником повой физики не является ни Бури-
, Дан, ни Николай Орем, ни даже Жан Филонов ; пм является Архи-
мед21.
130 9* 131
I
Историю научной мысли средневековья и Ренессанса, которую
мы только сейчас начинаем понимать по-настоящему, можно раз-
делить на два периода22. Или, скорее, поскольку хронологическая
последовательность соответствует этому подразделению лишь
очень приблизительно, можно было бы, вообще говоря, выделить
в истории научной мысли три этапа, или эпохи, которые в свою
очередь соответствуют трем различным типам мышления. Это
прежде всего аристотелевская физика, затем физика «импетуса»,
вытекающая, как и все остальное, из греческой мысли и разрабо-
танная в течение XIV в. парижскими номиналистами, и, наконец,
новая, математическая физика, физика архимедовского или гали-
леевского толка.
Эти этапы мы обнаруживаем в работах молодого Галилея: они
не только раскрывают перед нами историю — или предысторию —
формирования его мышления, руководивших им и вдохновлявших
его импульсов и мотивов, но в то же время собирают в единое
целое, так сказать, «высветляют» через замечательный разум их
автора поразительную и глубоко поучительную картину всей исто-
рии предгалилеевской физики. Наметим кратко эту историю на-
чиная с физики Аристотеля.
Физика Аристотеля была, конечно, ложной и полностью от-
жившей свой век. Тем не менее это была «физика», т. е. прекрасно
разработанная наука, хотя она и не была математической23. Она
не являлась ни плодом детской фантазии, ни топорно сколоченной
системой словопрений здравого смысла; это была теория, т. е. не-
которое учение, которое, естественным образом исходя из данных
здравого смысла, подвергала их чрезвычайно связному и система-
тическому истолкованию24.
Факты, или данные, которые служили основанием для этой
теоретической деятельности, чрезвычайно просты, и в делах повсе-
дневной практики мы их воспринимаем точно так же, как их вос-
принимал Аристотель. Все мы всегда считаем «естественным»,
что тяжелые тела падают «вниз». И не менее Аристотеля или
св. Фомы мы были бы поражены, узрев самопроизвольно взмы-
вающим ввысь что-либо тяжелое — будь то камень или бык. Это
показалось бы нам достаточно «противоестественным» 25, и мы по-
пытались бы объяснить этот феномен наличием некоторого скры-
того механизма.
Точно так же мы находим вполне естественным, что пламя
спички устремлено «вверх» и что кастрюлю надо ставить «на»
огонь. Мы были бы удивлены и принялись бы за поиски объясне-
ния, увидев, например, совершившее некий курбет и устремив-
шееся «вниз» пламя. Оценим ли мы эту концепцию или, скорее,
позицию как детскую или как упрощенную? Возможно. Мы могли
бы также отметить, что, согласно самому Аристотелю, наука как
раз и начинается с попытки объяснить вещи, кажущиеся естест-
венными. Однако, когда термодинамика провозглашает в качестве
принципа, что «тепло» переходит от нагретого тела к холодному,
а не наоборот, не говорит ли просто-напросто ее устами интуитив-
но ясная убежденность здравого смысла в том, что некоторое
«теплое» тело «по природе» становится холодным, но что холодное
тело «по природе» теплым стать не может? И даже когда мы за-
являем, что центр тяжести системы стремится занять наинизшее
положение и сам по себе не поднимается, не выражаем ли мы тем
самым просто-напросто ту же самую интуитивную убежденность
здравого смысла, которую выражала, аристотелевская физика,
отличая движение «по природе» от движения «насильственно-
го» 26?
Кроме того, аристотелевская физика еще больше, чем термо-
динамика, не удовлетворяется простым выражением на своем
языке упомянутого нами «факта» здравого смысла; она его транс-
понирует: различие между движением «по природе» и движением
«насильственным» вписывается в целостную концепцию физиче-
ской реальности, концепцию, основными чертами которой, как
представляется, являются следующие: а) вера в существование
качественно различных «природ»; б) вера в существование Космо-
са; говоря общо, вера в существование принципов порядка, в силу
которых множество реальных существ образует иерархически
упорядоченное целое.
Целое, космический порядок, гармония: эти понятия предпола-
гают, что во Вселенной вещи распределены и располагаются (или
должны быть распределены и должны располагаться) в некото-
ром определенном порядке, что их локализация не является без-
различной ни для них самих, ни для Вселенной, а, наоборот, лю-
бая вещь в соответствии со своей природой обладает своим собст-
венным, однозначно определенным «местом» во Вселенной27.
Единственное место для каждой вещи — и каждая вещь на своем
месте: понятие «естественное место» выражает это теоретическое
требование аристотелевской физики.
Понятие «естественное место» основано на чисто статиче-
ском понятии порядка. Действительно, если каждая вещь была
«в порядке», она будет находиться в своем естественном месте и,
само собой разумеется, в нем останется и пребудет в нем навсегда.
Должна ли она его будет покинуть почему-либо? Наоборот, она
будет оказывать сопротивление любой попытке удалить ее из это-
го места. Последнее можно осуществить лишь в результате того
или иного вида принуждения, и, если в результате этого принуж-
дении тело окажется вне «своего» места, оно будет стремиться в
него возвратиться.
Таким образом, всякое движение вызывает своего рода косми-
ческий беспорядок, нарушение равновесия Вселенной, так как
оно есть либо прямой результат принуждения, либо, наоборот, ре-
зультат некоторого усилия со стороны бытия, направленного на
противодействие этому принуждению, чтобы восстановить свой
132 133
порядок, свое потерянное и нарушенное равновесие, чтобы вер-
нуть вещи в их естественные места, в которых они должны по-
коиться и пребывать. Все это восстановление порядка и является
как раз тем, что мы назвали движением «по природе» 28.
Нарушить равновесие — вновь восстановить порядок; совер-
шенно ясно, что порядок составляет прочное и длительное со-
стояние, которое само по себе стремится пребывать безгранично.
Следовательно, состояние покоя в объяснении не нуждается, по
крайней мере пребывание некоторого тела в состоянии покоя в
свойственном ему естественном месте; это объясняется его собст-
венной природой, которой, например, объясняется тот факт, что
Земля покоится в центре мира. Точно так же очевидно, что дви-
жение с необходимостью является преходящим состоянием: дви-
жение по природе заканчивается естественным образом, достигнув
своей цели. Что касается насильственного движения, то Аристо-
тель является слишком большим оптимистом, чтобы допустить, что
это анормальное состояние может быть продолжительным; более
того, насильственное движение — это беспорядок, порождающий
беспорядок; поэтому предположение, что оно может продолжаться
неопределенно долго, означало бы на деле отказ от самой идеи
абсолютно упорядоченного Космоса. Следовательно, Аристотель
поддерживает внушающее доверие мнение, что ничто из того, что
«является противоестественным, пе может быть бесконечным и
непрерывным» 2Э.
Таким образом, как только что было сказано, движение в ари-
стотелевской физике есть существенно преходящее состояние.
Однако, взятое буквально, это утверждение будет некорректным
и даже вдвойне некорректным. Истина состоит в том, что, хотя
для каждого из движущихся тел или по крайней мере для каждо-
го из тел подлунного мира и для подвижных объектов нашего
повседневного опыта движение с необходимостью является пре-
ходящим и эфемерным состоянием, тем пе менее для мира в целом
оно является феноменом необходимо вечным и, следовательно,
вечно необходимым30, — феноменом, который мы не можем объяс-
нить, не открыв его начала и причины как в физической, так и в
метафизической структуре Космоса. Такой анализ покажет, что
онтологическая структура материального бытия мешает ему до-
стичь состояния совершенства, включающего понятие абсолютно-
го покоя, ? позволит нам увидеть конечную физическую причину
временных, эфемерных ? изменчивых движений подлунных тел в
непрерывном, равномерном и вечном движении небесных сфер31.
В то же время движение не является в собственном смысле слова
некоторым состоянием: это некоторый процесс, поток, становление,
в котором и посредством которого вещи конституируются, актуа-
лизируются, и собственно в нем они-то ? о-веществляются32. Со-
вершенно верно, что бытие есть предел становления, а покой —
цель движения. Однако недвижимый покой полностью актуализо-
вавшегося существа есть нечто совершенно отличное от прочной
и неиссякаемой неподвижности некоторого существа, которое
неспособно к самодвижению; первое есть нечто позитивное, «за-
вершенность и действие», второе — лишь некоторая «утрата» 33,
Следовательно, движение — процесс, становление, изменение —
с онтологической точки зрения располагается между обеими край-
ностями. Это есть бытие всего того, что изменяется, всего того,
чье бытие есть изменение и преобразование и что существует»
лишь изменяясь и преобразовываясь. Известное аристотелевское·
определение движения — «действие существа в возможности и по-
стольку, поскольку оно в возможности»^ (которое Декарт считал
совершенно недоступным пониманию34) —чудесным образом выра-
жает тот факт, что движение есть бытие пли действие всего того,
что не есть бог.
Таким образом, двигаться — значит изменяться, изменяться в
себе самом и по отношению к другим. Это, с одной стороны,
предполагает наличие некоторого референтивного предела, по
сравнению с которым тело меняет свое бытие пли свое отноше-
ние; применительно к местному движению35 это означает наличие
некоторой фиксированной, неподвижной точки, по отношению к
которой подвижное движется; такой точкой, очевидно, может
быть лишь центр Вселенной. С другой стороны, тот факт, что
каждое изменение, каждый процесс для своего объяснения нуж-
дается в причине, предполагает, что каждое движение нуждается
в двигателе, который произвел бы его и поддерживал движение
столько времени, сколько оно длится. Действительно, движение
поддерживается совсем другим образом, нежели покой. Покой —
состояние утраты — для объяснения того, почему пребывает, не
нуждается в действии некоторой причины. Подобным действием
не может быть ни движение, ни изменение, ни любой другой про-
цесс осуществления или распада, даже непрерывный. Изымите
причину — движение остановитсязе.
В случае движения «по природе» такой причиной, двигателем
является природа самого тела, его «форма», которая стремится
вернуть его в свойственное ему место и таким образом поддержи-
вает движение. Наоборот, насильственное движение, движение
«против природы», предполагает в течение всей своей длитель-
ности непрерывное действие связанного с движущимся телом дви-
гателя. Изымите двигатель— движение остановится. Прервите
связь движущегося тела с двигателем — движение также остано-
вится. Как известно, Аристотель не допускал действия на рас-
стоянии37; с его точки зрения, всякая передача движения предпо-
лагает соприкосновение. Следовательно, существуют только два
вида такой передачи: для перемещения тела его необходимо либо
толкать, либо тащить. Других средств нет.