Нравственная философия

Сведенборг  же систематически, при каждом определении  указывает на отношения в мироздании; средства и цели изложены в отменном порядке; все способности действуют в нем с астрономическою точностью, и превосходные его творения чисты от малейшего высокомерия или себялюбия.

Сведенборг  был рожден в атмосфере великих  идей. Трудно даже сказать, что составляет его исключительную принадлежность, но собственная его жизнь заимствовала величие от его возвышенных воззрений на вселенную. Мощный Аристотелев метод — законченный, полный, пристыжающий нашу бесплодную и тощую логику, — своею гениальною лучезарностью, коротко ознакомленный с последовательностью и постепенностью, с явлениями и с их окончательными целями; искусный в распознавании силы от формы, сущности от случайности, проложивший своей терминологией и определениями торные дороги в царство природы, — Аристотелев метод образовал целые поколения атлетических философов. Гервей уследил обращение крови; Гильберт — магнитность земли; Декарт, воспользовавшись Гильбертовым открытием, своими вихрями, спиральностью, поляризацией наводнил Европу преобладающим предположением вихревого круговращения, будто бы заключающего тайну мироздания. Ньютон, в год рождения Сведенборга, напечатал свои «Principia» и тем положил основание всемирному тяготению. Мальпиги, следуя высоким убеждениям Гиппократа, Левкиппа и Лукреция, придал силу тому мнению, что tota in minimum existitnatura. Несравненные анатомы Свам-мердам, Лёвенгёк, Уинсло, Евстахиус, Гейстер, Везалиус, Бёргаве ничего не оставили анатомическому  ножу и микроскопу на открытия в сравнительной анатомии. Его современник, Линней, в своей прекрасной наукепроизнес: «природа всюду сходна сама с собою»; наконец, Лейбниц и Христиан Вольф в благородной системе и в более обширном приложении этого начала указали его в космологии, между тем как Локк и Гроций извлекали из него нравственные доказательства.

По духу этих предшественников и современников  можно усмотреть исходную точку  Сведенборговых изучений и задач, предложенных им себе на решение. Он был способен вести с ними беседу и оживлять эти тома мыслей. Между тем, близость таких гениев, из которых тот или другой внушил ему все преобладающие, его идеи, вторично доказывает примером Сведенборга, как трудно уму и самой высокой плодотворности быть совершенно оригинальным, быть первым восприемником и провозвестником одного из законов природы.

Сведенборг назвал образ воззрений, к которому он тяготел, Учением о Формах, о Прогрессиях, или Степенях, о Влиянии, или Наитии, о Соотношениях. С таким учением стоит познакомиться по его собственным сочинениям. Не всякий может читать их, но тот, кто прочтет, будет вознагражден за труд. Это целая библиотека для твердо мыслящего и уединенного ученого. Они составляют около 50 томов; из них половина, посвящена ученым, другая — богословским предметам. После целого века забвения Сведенборг нашел, наконец, жаркого последователя в Лондоне — мистера Уилькинсона, который перевел творения своего учителя с латинского на английский язык. Сила ума, постижения и воображения переводчика могут быть сравнены только с высокими дарованиями лорда Бэкона. Великолепное предисловие, которым м-р Уилькинсон обогатил эти тома, превосходят своим блеском всю современную английскую философию и не позволяют мне, после него, ничего прибавить от себя.

Сведенборгова «Экономия Животного Царства» — одна из тех книг, которая всюду выдержанною возвышенностью мыслей делает честь роду человеческому. Она была написана с высочайшею из всех целей — помирить, наконец, душу и науку, так давно разошедшиеся одна от другой. Этот анатомический отчет о человеческом теле выражен самым высоким поэтическим языком. Сведенборг недаром изучил лучи и металлы. Разнообразные и основательные знания придают его слогу блеск и искрометность мысли, похожие на те зимние утра, когда воздух серебрится кристаллами. Он мог быть отличным космологом по врожденной способности усматривать тождественность и не останавливаться пред огромностью предмета. В атоме магнитного железа он видел силу, могущую производить спиральное движение планет и солнца. Его убеждения основаны на всемирности каждого закона в природе: на веровании Платона в степени или в восходящую лестницу; на излиянии или слиянии одного в другое, из чего проистекает взаимная относительность каждой из частей. Ему обнаружилась прекрасная тайна, что малое объясняет большое, а большое — малое; и средоточие человека в природе, и повсеместно существующее соприкосновение во всем. Он видел, что человеческое тело в точном смысле всемирно, что оно орудие, посредством которого душа воспринимает свою пищу, между тем как его питает все, что ни есть в материи. Решительный противник скептицизма, он придерживался того, что «чем более человек мудр, тем более он поклонник Божества». Вообще, он веровал в философию тождественности (Indetity philosophy) и был твердым и сильным ее сторонником.

Эта теория, получившая свое начало от самых древних философов, теперь блистательно доказывается новейшими. Ее давнишний афоризм: «Природа всегда сходна сама с собою», то есть природа беспрерывно применяет один и тот же способ на различных ступенях своих действий. Например: глазок, или растительная почка, развертывается в листок, потом в другой; она наделена возможностью преобразовать листок в корень, стебель, чашечку, лепесток, пестик, мешочек, семя. В животном природа образует позвонок или позвоночный хребет и, модифицируя эту форму, изменяя ее направление, продолжает свою работу до известного предела, довершая ее на верхнем конце руками с их кистью и пальцами, на нижнем — ногами и ступнею. На вершине позвоночного столба она утверждает новый хребет, который своими впадинами, выпуклостью и округлением образует череп с соответствующими оконечностями. Верхняя челюсть может быть поставлена в параллель рукам, нижняя — ногам, зубы — пальцам. Этот новый хребет назначен для отправлений высшего разряда. По мнению Платона, в «Тимее», этот второй человек, поставленный на плечо первого, почти может отрубить свое туловище и жить независимо, своеобычно. Внутри его все, что было сделано в туловище, повторяется еще раз на более высоком уровне, и природа снова твердит заданный урок Мозг — это усовершенствованное, утонченное тело мысли; в нем опять совершается процесс питания посредством вбирания, выработки и усвоения себе опыта посредством извержения и воспроизведения новых эфирных элементов. И нет предела лестница восхождения: ступень следует за ступенью. Все, что стоит на грани одной, переходит в ближайшую, последующую, в точности повторяющую каждый орган, каждое отправление предшествовавшей. Мы приноровлены к бесконечности. На нас трудно угодить: мы не можем любить ничего, чему видим конец, — и его нет в природе. Окончание одного назначения переходит в назначение высшее, и такое восхождение, продолжаясь, достигает существ духовных, небесных. Сама природа помогает нашему стремлению ввысь и в бесконечность. Творческие ее силы, подобно композитору, безустанно наигрывают простую тему или арию то громко, то едва внятно, то как соло, то целым хором, сто тысяч раз отглашенным, пока и небо, и земля не наполнятся ее песнью.

Притом в  ней нет такого закона всеобщности, которого нельзя бы уследить в большом  и малом. Кровяные шарики обращаются в наших жилах на своей оси, как планеты на небе; круговоротные же движения наших умственных изыскании и заключений соответствуют течению светил. Тяготение, объясненное Ньютоном, хорошо, но оно становится еще выше, когда мы находим в химии распространение того же закона, начиная от сплошных масс до дробных частиц, и когда атомистическая теория указывает на ту же механичность в химических действиях. Метафизики свидетельствуют о своем роде тяготения, при-

сущем в феноменах  умственных, а приводящие в ужас статистические таблицы Франца подводят под точность цифрового исчисления каждую прихоть, каждую блажь. Если один на двадцать или тридцать тысяч человек любит есть сапоги или женится на своей бабушке, то в каждых других двадцати или тридцати тысячах найдется человек, который тоже ест сапоги или женится на своей бабушке. Итак, то, что мы называем тяготением и считаем довершением, есть только один рукав могучей реки, для которой мы не нашли еще и имени. Астрономия — превосходная вещь, но она Должна войти в жизнь, чтоб получить полную свою ценность, а не ограничиваться шаровидными телами и расстояниями там, в пространствах^*.

* Желание Эмерсона, несколько уже раз им выраженное  и обращенное к астрономии, может  теперь быть удовлетворено превосходным  произведением французского астронома Фламмариона «LaPluralite des mondes habites», и не менее замечательною книгою «Pezzani», служащей ему дополнением. Обе эти книги действительно ввели астрономию в жизнь; их стоит прочесть каждому мыслящему человеку. (Примеч. перев)

Эти величественные рифмы или созвучия, повторяемые в мироздании, которые поражают и удивляют, при каждом своем обороте, как новое, еще невиданное выражение на лице, нам милом и хорошо знакомом; выражение, придающее его чертам вид чуждый и преображающее его облик во что-то божественное, — все это восхищало пророческий глаз Сведенборга. Он должен быть почтен как глава того переворота, который, осмыслив науку, дал бесцельному собранию опытов форму, руководство и животрепещущее сердце. Он подсмотрел, как природа «вьется вокруг вечно продолжающейся спирали и ось ее никогда не скрипит, и колеса никогда не рассыхаются»; иногда он почти был готов проникнуть в то сокровенное убежище, где она «сидит у горна, в недрах своей лаборатории»; и между тем его картины отличаются строгою верностью, с которою они основаны на практической анатомии. Немногие с такою проницательностью подметили или выразили неуловимый образ действий природы и то условие, что когда он не обнаруживается в видимых проявлениях и будто прячется так, что нельзя указать, куда что скрылось, то наука может и должна отыскать его следы. Это домогательство найти, куда переходит та сила, то свойство, которые довершили свое последнее действие на одном поприще и должны начать его на другом, высшем, придает необыкновенное оживление его «Животному Царству». Книга почти становится существом.

Мнение древних  — Гиппократа, Левкиппа, Платона, кратко выраженное афоризмом Мальпиги: «природа во всей полноте пребывает и в  наименьшем», — было одною из любимых  тем Сведенборга. «Неизменен закон органических тел,— говорит он, — по которому большая, составная или видимая, форма есть не что иное, как производство и сложность меньших, простейших, напоследок даже неосязаемых форм. Эти же действуют наподобие самых огромных, но еще с большим совершенством и общностью, так что могут дать полное понятие о всей своей совокупности. Язык, например, состоит из совокупности крошечных язычков; то же — сердце, желудок, печень, — словом, каждый орган есть сложность отдельных маленьких органов, во всем сходных с большим, составным. Эта богатая идея дает ключ ко многим тайнам. То, что недоступно для глаза по своей малости, может быть рассмотрено в совокупности; слишком уж громадное — в своих единичных частях. Та же мысль служит ключом и для его Богословия: «Человек есть некоторый род невыразимо малого неба; он имеет отношение к миру духов и к небу. Каждая частная мысль человека, каждое чувство, даже самая крошечная часть чувства, есть уже его изображение и подобие. Достаточно одной самой простой мысли для постижения духа».

Отважный гений  Сведенборга сделал последний шаг: он возмечтал, что может овладеть наукою из наук, — постигнуть и объяснить  значение, мира. Уже в одном примечании к тому «Животного Царства» он сказал: «В нашем изложении о Знаменательности и о Соотношениях мы поговорим о символическом и типическом сходстве и о дивных вещах, совершающихся не только в живых телах, но повсеместно в природе, и до того соответствующих порядку высшему, духовному, что можно присягнуть, что мир физический есть только символ мира духовного. Мы докажем это тем, что, выразив какой-нибудь закон физически, переведем его термины на соответствующие им отвлеченные выражения и, посредством одного этого способа, выйдет, что мы изрекли богословский догмат или духовную истину вместо устава или закона материальной природы; хотя нельзя подозревать сначала, чтобы через буквальную перестановку слов могло произойти что-нибудь подобное между двумя законами, из которых каждый, взятый отдельно, по-видимому, не имеет никакого отношения к другому. Надеюсь впоследствии представить множество примеров подобных соотношений вместе со словарем, содержащим название духовных предметов, которое может заменять название предметов физических. Символизм проникает все существующие тела».

Этот факт, изложенный здесь так ясно и так твердо, встречается и в поэзии, и в аллегориях, в баснях и в применении эмблем; он входит в. состав каждого языка. Платон, как это видно по его дважды рассеченной линии, в шестой книге «Республики» имел понятие об этом факте. Бэкон находил, что истина разнится от природы, насколько печать отличается от своего оттиска, и привел в пример несколько предложений, взятых из мира физического, с их переводом на нравственное или политическое значение. Бёме и все мистики провозглашают этот закон в своих темных загадочных писаниях. Поэты, по мере своего поэтического дара, употребляют символ; но он знаком им так, как в продолжение веков был знаком магнит — единственно как игрушка. Сведенборг первый дал этому факту отдельное наукообразное положение, потому что этот факт был присущ ему всюду и никогда не бывал ему невидим. Он, как мы уже это объяснили, стоит в связи с учением Сведенборга о тождественности или повторяемости, потому что умственные прогрессии в точности соответствуют прогрессиям мира материального. Но нужно было иметь большую проницательность, чтобы расположить такие вещи по порядку и по прогрессии; или, говоря по-другому, нужна была такая прямота положения для того, чтобы основная точка зрения была так правильно установлена на самую ось мироздания.

Да, в течение  пяти или шести тысячелетий земля  вскармливала род человеческий; он дошел до наук, до философии, до религии, и между тем, никому не удалось  разглядеть соответственности значений между каждой частью одной и каждой частью другой стороны. И до сего часа ни одна книга в какой бы то ни было литературе не истолковала научным образом символизма предметов. Но можно положительно утверждать, что лишь только люди получили бы малейший намек на то, что каждый чувственный предмет: скала, животное, река, воздух, самое время и пространство — существуют не ради себя, даже не ради какой бы то ни было окончательной материальной цели, но как живописательная речь, гласящая иное сказание о существах и об обязанностях, — тогда все другие науки были бы отложены в сторону, и одна эта многообетная наука заняла бы все наши способности для того, чтобы каждый человек допытывался значения всего видимого и спрашивал: почему сам я, с моими печалями и радостями, со всех сторон замкнут небосклоном именно в этой среде? Почему слышится мне тот же смысл в бесчисленно разнообразных голосах? Зачем приходится мне читать один и тот же, но нигде вполне невыраженный факт на бесконечно живописательном языке? Как бы то ни было, оттого ли, что таких вещей не передать ни умом, ни наукою; оттого ли, что много и много веков должны быть употреблены на то, чтобы произвести и выработать редкий и роскошный дух, для подобного назначения, — но нет кометы, слоя скалы, ископаемого, рыбы, четвероногого, поросли, которые не заняли бы специально многих ученых и комментаторов гораздо более, нежели значение и верховная цель всего мироздания.

Сведенборг  не довольствовался кухонного пользою  земли. На пятьдесят четвертом году его жизни им сильно овладели подобные мысли, и его глубокий и обширный ум поддался опасному убеждению — нередкому в истории верований, — что ему даровано преимущество беседовать с духами и с ангелами и что его предназначение состоит именно, в обязанности истолковать нравственное значение мира, подлежащего нашим чувствам. К весьма основательному и вместе тонкому и широкому воззрению на гармонию в природе он присоединял понимание нравственных законов в их пространнейших и всеобъемлющих видах; но, вероятно, по какой-то чрезмерной склонности своего организма к образности, он видел все не в отвлеченном смысле, но в картинах; слышал в разговорах, пересказывал как о событиях. Всякий раз, когда он покушался возвестить закон самым разумным образом, что-то принуждало его перелагать этот закон в притчу, в иносказание.

Новейшая психология не представляет ни одного подобного примера нарушенного равновесия. Главные его способности продолжали действовать совершенно нормально, и читатель, который Отдаст должную часть снисхождения странностям вещателя, найдет в его вещаниях много поучительного и много поразительных удостоверений в величии законов, провозглашаемых им; а это важнее всего того, что может предложить нам хорошо уравновешенная глупость. Сам он, стараясь описать характер своего необыкновенного состояния, говорит, что присутствие его в духовном мире сопряжено с некоторым отлучением, но только «мыслительной способности ума, а отнюдь не воли», и он утверждает, что «видит внутренним оком предметы того мира гораздое яснее, чем те, которые находятся на здешнем свете».