Нравственная философия

Нам рассказывают, будто  Брут, после сражения при Филиппах, закалывая себя мечом, произнес стих Эврипида: «Всю жизнь следовал я  за тобою, о добродетель, и теперь вижу, что ты — мечта!» Я вполне уверен, что этот рассказ — клевета на героя: великая душа не променяет на деньги своего благородства и своей правоты; она не гонится за вкусными обедами и за мягкими постелями. Сущность величия заключается именно в убеждении, что добродетель удовлетворяет сама себя, что ее красит бедность; ей не нужны богатства; при их потере она сумеет обойтись и без них.

Из всех качеств людей-героев .более всего прельщает мое  воображение их невозмутимая добродушная  веселость. Торжественно страдать, торжественно отважиться и предпринять еще можно и при исполнении весьма обыкновенного долга. Но великие души так мало дорожат успехом, мнением, жизнью, что не имеют и в помыслах склонять врагов просьбами или выставлять напоказ свои огорчения: они всегда просто — велики. Томас Морус шутит на эшафоте; Сократ осуждает себя за то, что принимал почести в Пританее, Сципион, обвиненный во взяточничестве, не унижает себя оправданиями, но пред лицом своих судей рвет на клочки отчет в израсходованных суммах.

Не обойдем молчанием важный факт: нашу любовь к герою. Кто из нас не забывал самого себя, читая рассказы о высоких исторических личностях и, еще ребенком, не прятал под школьные скамейки заветного романа, увлекавшего его воображение. Все описанные возвышенные качества и выспренные доблести принадлежат уже нам. Если наше сердце переполняется восторгом, слушая повествования о твердости души такого-то грека, о величии такого-то римлянина, — это знак, что подобные чувства уже сделались доступны нам самим Тогда выясняется пред нами обязанность сознать с первых шагов и от первой ступени лестницы восхождения, что одни предрассудочные мнения по одной своей привычке все обусловливают временем, местом, пространством, числом. И зачем словам Греция, Рим, Восток, Италия так сильно потрясать наш слух? Будем лучше стараться о том, чтобы в нашем, по-видимому, тесном жилище, на нашей еще незнаменитой родине устроить храм, достойный вмещать высоких посетителей. Поймем наконец и прочувствуем, что там, где жива душа, туда нисходят и Музы, и Боги, а не такое-то место, ознаменованное географическим положением. Этот факт важен — учтите его и вскоре увидите, что в том самом месте, где живете вы, не замедлят посетить вас искусства и природа, надежды и опасения, и друзья, и ангелы, и Верховное Существо.

Великий человек дарует славу  месту своего рождения; он знакомит и дружит свою родину с воображением людей, и воздух, которым дышит  он, кажется самою животворною  стихией для развития и образования  многостороннею ума и преизящного  вкуса. Самая прекрасная страна та, где живут самые прекрасные люди. Те дивные образы, которые носятся пред нашим воображением, когда мы читаем про то, что мог свершить Перикл, Ксенофон, Колумб, Баяр, не доказывают ли нам, до какой степени мы опошляем нашу жизнь, без всякой надобности, тогда как живя всею глубиною жизни, мы украсили бы наши дни великолепием более нежели патриотическим, присовокупив к тому действия по таким началам/ которые касались бы и человечества, и природы, во все продолжение нашего существования на земле.

Мы сами видали необыкновенно даровитых молодых людей, или мы слыхали о них, и что же? Они никогда не достигали зрелости, и роль их, при нынешнем складе общества, отнюдь не была необыкновенна. Бывало, лишь только они заговорят о книгах, о жизни, о религии — их вид, их осанка, их речи заставляли нас дивиться их превосходству, так справедливо казалось их отвращение к порядку вещей, всемирно существующему, и так походил их голос на голос юного гиганта, имеющего власть и посольство все изменить к лучшему, Но, с получением должности, с началом карьеры, гиганты понижаются до уровня обыкновенных людей. Бывало, им служило, их окружало чарами стремление к тому идеалу, в сравнении с которым действительность кажется такою пошлою. Но закосневший свет отплачивает за это; он кладет свое клеймо на их грудь, лишь только они спустят ноги со своего огненного рысака. Не нашли они притом ни образцов, ни сотоварищей и пали духом! Так что же? Урок, преподанный их первоначальными стремлениями, тем не менее, есть сама истина, и со временем другой человек, с большею силою, чистотою и праведностью духа, осуществит их помыслы, оставшиеся в бездействии, и пристыдит этим мир. Почему и женщине оставаться в подчиненности пред другими женщинами, уже прославленными в бытописях? Сафо, г-жи Севилье и Сталь, быть может, не вполне удовлетворяют наши помыслы, но почему же не удается это ей? Обязанность разрешить множество новых и самых увлекательных вопросов лежит и на женщине. Да идет каждая возвышенная душа ясно и твердо, своим избранным путем, пускай перенесет испытания, возлагаемые на нее каждым новым опытом, и поочередно применяет все дары, посылаемые ей Богом, на укрепление своей силы и благодати. Молодая девушка, которая, гнушаясь происками, установит в себе, по собственному выбору, некоторые точные правила и мерила высокого; такая девушка, не заботясь о средствах нравиться, но оставаясь всегда искреннею и благородною, вдохнет некоторую часть своего благородства в каждого из своих поклонников. Она найдет одобрение в своем безмолвном сердце, найдет и освежение духа во всем существе своем О друг мой, не робейте при начале плавания, бодро идите к пристани или носитесь по волнам с Богом в помощники! Верьте мне, не напрасно вы живете вы веселите, вы очищаете каждый взгляд, брошенный на вас.

Нет такого человека, в котором бы никогда не прорывалась мимолетная вспышка, — трепет — припадок великодушия. Но героизм истинный, непритворный, отличается своею выдержкою. Если в вас есть величие, живите более с самим собою и не пытайтесь, из трусости, жить в мире с целым светом. Героизм — вещь не пошлая, а пошлость — не героизм. А между тем, за всеми нами водится слабость заискивать одобрение людей в действиях, превосходство которых состоит именно в том, что они выше сочувствия сегодняшнего дня и подлежат более поздней оценке правосудия. Вы решились оказать услугу ближнему? И не отступайте назад под предлогом, что умные головы вам этого не советуют. Будьте прямы в каждом своем поступке и радуйтесь, если вам случится сделать что-нибудь необыденное, замечательное и тем прервать однообразие века чопорных и лицемерных условий. Душе простой и мужественной совсем нейдет извиняться и оправдываться в том, что ей следовало исполнить; она может обозревать все свои поступки со спокойствием Фокиона, который, соглашаясь с тем, что сражение окончилось благополучно, объявил, однако же, что не раскаивается в желании и усилиях уклониться от него.

Времена героизма обыкновенно  бывают временами ужасных переворотов; но есть ли такое время, в которое  эта стихия человеческой души могла  бы не найти себе упражнения. Говоря исторически о таких-то эпохах, о таких-то странах, — обстоятельства, в которых теперь живет человек, может быть, лучше прошедших. С большим просвещением всюду проникло более свободы; люди уже не хватаются за оружие при малейшем разногласии в мнениях, но героическая душа всюду найдет возможность заявлять свои высокие убеждения. Все доброе так еще нуждается в поборниках и в мучениках, и гонения все еще продолжаются. Не вчера ли еще храбрый Ловеджой^* выставил грудь свою на пули черни для охранения прав свободы мысли, свободы слова и умер, потому что предпочел смерть — жизни.

* Ловеджой, один из самых  ревностных аболиционистов, ездил  из города в город, печатал  журналы, издавал брошюры против  торга и неволи негров. Преследуемый  своими противниками как лютый зверь, он вынужден был бежать, настигнутый наконец ими, умерщвлен в собственном своем доме.

Говорить правду, даже с некоторою строгостью, вести  образ жизни умеренный, но вместе с тем благородно-щедрый, — вот  что нам кажется духовным подвигом, предписываемым благою природою всем, кто находится в довольстве и в избытке, хотя бы для одного того, чтобы прочувствовать свое братство с большинством людей, пребывающих в нужде. Такой подвиг необходим не только для упражнения души добровольно возложенным искусом уединения, воздержания, постоянного хладнокровия, но и для того, чтобы подготовить свой дух и к исключительным напастям, которым мы можем быть подвержены: мучительные и отвратительные болезни, крики ненависти и проклятий, насильственная смерть.

Я не нахожу никакого другого средства достигнуть совершенного мира души, как следовать ее собственным  указаниям. Если окружающее общество стоит  в разладе с такими естественными  правилами, лучше от него отшатнуться  и пробираться своею избранною  тропою. Чувства простые и высокие, беспрепятственно возникающие в сердце, служат закалом для характера и научают действовать с честью, — если того потребует необходимость, — и в народных волнениях, и на плахе. Все бедствия, когда-либо постигавшие людей, могут постигнуть и нас, и весьма легко, особенно в республике, где обнаруживаются признаки религиозного упадка. И потому не излишне каждому; а тем более молодому человеку, , освоить свою мысль с бесстыдною клеветою, с огнем, с виселицею, с кипящею смолою и убедиться в необходимости так твердо установить в себе сознание долга, чтобы не оробеть и пред подобными муками, если завтрашнему журналу или достаточному числу соседей заблагорассудится провозгласить вас мятежником.

Впрочем, сердце самое трепетное может успокоить  все опасения грядущих бедствий, усмотрев, с какою скоростью природа кладет конец чрезмерным ожесточениям всякого зла. Мы так быстро приближаемся к пределу, за которым не погонится за нами ни один из наших врагов. «Пусть их себе безумствуют, — говорит поэт, — твой  сон безмятежен в могиле!» Среди мрака нашего неведения, того что будет, в те грустные часы, когда мы глухи к божественным голосам, — кто из нас не завидовал предшественникам, чьи великодушные усилия достигли желанного конца? Глядя на мелочность нашей политики, кто не поздравит в душе своей Вашингтона, не сочтет его счастливцем, потому что он давно обернут саваном и сошел в могилу, прежде чем в нем вымерла вера в человечество? Кто из нас никогда не завидовал тем добрым и доблестным, уже не страдающим от треволнений земного мира, но с благосклонным любопытством выжидающим в областях высших окончания перемолвок и отношений человечества с природою вещественною? А между тем, Любовь, которая может оскудеть здесь, от умножения беззаконий, уже отнимает у смерти ее жало и мощно заверяет, что она бессмертна и исходит из глубины неиссякаемого лона Существа абсолютного и предвечного.

Любовь

Каждая душа — небесная восходящая звезда другой души. У сердца есть свои дни субботние, свои юбилеи; в продолжение их весь мир кажется ему брачным пиршеством, на котором и шелест листьев, и журчание вод, и голоса птиц напевают ему эпиталамы. Любовь присуща всей природе как побуждение и как награда. Любовь — высшее выражение из всего дара слова человека. Любовь — это синоним Бога.

Каждое стремление, каждый обет нашей души получает исполнения неисчислимые; каждое приятное удовлетворение соответствует новой пробудившейся  в нас потребности. Природа, эта  неуловимая, но безустанная прорицательница, при первом движении нежности в нашем сердце, уже внушает нам всеобъемлющее благоволение, которое поглощает в своем сиянии все расчеты себялюбия. Преддверием к этой полноте блаженства служит личная наклонность к любви между всем живущим на земле; наклонность эта делает жизнь человека очаровательною; в некоторую эпоху его существования она одушевляет его почти божественным восторгом, производит переворот в его душе и теле, скрепляет его связь с человеческим родом и племенем, убеждает его подчиниться обязанностям семьянина и гражданина, вселяет в него новое сочувствие к природе, удваивает силу его органических способностей, вдохновляет воображение, присовокупляет к его свойствам полеты героические, священные, служит основою брака и продолжением человеческого общества.

Естественная  связь чувства любви с пылкостью крови, может быть, требует от того, кто хочет описать эту страсть яркими красками, такого качества, которое не отвергнет мгновенно полученная опытность молодой девушки или пламенного юноши. Я говорю о качестве молодости в самом живописце. Восхитительные мечты юности отклоняются от терпкого вкуса зрелой философии и обвиняют ее в желании охлаждать своими годами и педантством кипучую пурпуровую кровь молодых сердец. Почти уверен, что таким членам Двора и Парламента. Любви я покажусь холодным и жестоким; но на этих непреклонных судей я подам апелляцию тем, кто еще старее меня. Потому что нужно взять в соображение то, что чувство любви, начинающееся в ранней молодости, не оставляет в пренебрежении и старость, или, вернее сказать, оно ограждает от старости своих истинных поклонников, а воспламеняет людей, несмотря ни на какой возраст, хотя весьма велика разница в понимании и в степени благородства любви между неопытною молодостью и умудренною зрелостью.

Любовь —  огонь вечный. Сперва случайная искра, вспыхнув в одном сердце, заронится в другое и истлеет потихоньку в его уютном уголке; потом этот огонь разгорается, он блестит, он сияет на бесчисленное множество мужчин и женщин, отогревает их душу и весь свет, всю природу озаряет своим великодушным пламенем. Итак, мы будем заботиться об указании, какова бывает любовь в двадцать, в тридцать лет и какова она в восемьдесят; описывая ее проявления в самом начале или в конце жизненного поприща, можно упустить из виду многое из главных или из завершающих ее черт. Мы будем надеяться на одно, что посредством тщательного изыскания и с помощью вдохновительницы — Музы — нам удастся проникнуть в самое святилище закона любви, который представит нам истину вечно юную, вечно прекрасную и до того составляющую средоточие вселенной, что к ней устремляется взор, под каким бы углом ни смотреть.

Для достижения этой цели мы поставим первым условием откинуть слишком робкое и слишком  узкое соглашение его с фактами, с существующим, а рассмотрим чувство  любви так, как оно вносится в душу со своими обетами, со своими упованиями, без применения его к событиям. Ибо почти каждый из нас воображает себе, что его жизнь смята, обезображена, хотя в сущности жизнь человека не такова, и ему самому доля других кажется прекрасною, идеальною, тогда как в своей собственной он видит, какою грязью заблуждений покрыты малейшие плоды его опыта. Так, перенесясь воспоминанием к той дивной встрече, к той краеугольной красоте бытия, чье сердце не встрепенется опять и опять! Но, увы! Бог знает почему, в зрелые годы бесчисленные сожаления изливают свою горечь на все воспоминания любви и облекают трауром каждое милое имя. С точки зрения разума и в смысле истины, все оказывается прекрасным; но до чего печально все изведанное по опыту! Какое уныние навевают подробности, хотя целое полно достоинства и благородства. Тяжело признаться, до чего наш мир — мир скорби и горести; до чего утомительно это царение времени и пространства и сколько в нем кишит всеподтачивающих червей страха и забот! По милости идеала и мысли, в нем благоухает и роза упоения, поочередно воспеваемая всеми музами; возможна и ненарушимая ясность духа; но по влиянию имен и лиц, по раздроблению стремлений на вчера и сегодня, сколько, сколько в нем печального!

Меня укоряли  в том, что основание моей философии — нелюдимость и что даже в публичных лекциях моё поклонение сути вещей делает меня неправым и равнодушным к отношениям живых людей. Теперь я трепещу, припоминая такие приговоры, потому что область любви состоит из живых людей, и самый черствый философ, излагая обязанности юной души, затерянной в природе и жаждущей любить, готов карать как противоестественное вероломство все, что удаляется от стремлений к общежительности.