Герменевтика Аристотеля

Введение

Герменевтика возникла в античности как наука о понимании  текстов. Аристотелем, кажется, одним  из первых связно изложившим ее принципы, она понималась как ремесло, набор  каких-то формальных способов, помогающих точнее проникнуть в смысл сказанного. Аристотеля, видимо, интересовало, возможно, более точный (технически) подход к пониманию текстов, и в этом, кажется, был скрыт заряд претензии на монополизацию философского объяснения, сказавшийся в его системе.

Притом, что формализующий  аристотелевский подход не был интровертным, сформулированный в рамках риторики парадокс «герменевтического круга» говорит о реальной сложности и практической бесконечности процесса понимания. С одной стороны, процесс истолкования когда-нибудь должен бы разрядиться в экспликации и выстраивании порядка, но также может быть, с другой стороны, запрятан в самые дальние глубины интеллектуальных трансформаций. Эта позиция относительно направленности истолкования обозначила расхождение между герменевтикой и герметикой. Нетрудно заметить, что указанная позиция имеет отчетливый этический привкус.

Герменевтика ориентирована  на понимание, поэтому ее легко можно  понимать как плавание по волнам смыслов, без надежды сказать когда-нибудь окончательное слово, в поисках  себя самого, в лабиринтах отражений. Как герменевтический Улисс, скрывать и открывать себя в волнах смыслов, чтобы, вынырнув, наконец, на старости лет радостно окочуриться на помойке вселенной.

Традиционное обращение к Гермесу  как покровителю воров, странников и мертвых делает понятным его отношение к смыслам *nev (*nao) - ладья, перевозящая мертвых, труп, ночь. Посредничество Гермеса между днем и ночью, жизнью и смертью объясняет мотив «охранения» всех «находящихся в пути». Этот мотив «непринадлежности», «нейтральности» и, потому, связанный с особой нуждой в охране, встречается в ритуальных комплексах «проводов», когда «путь», или «мост», связываются с особо неустойчивыми и опасными состояниями. Но «плаванье» и «вода» это сама неустойчивость, постоянное положение «между», это символ извечной переменчивости, опасности и скитаний.

Вызывающе непрактическое, непубличное основание греческой  философии, особенно в эллинистическую  эпоху, в отношении к герменевтике, в ее чистом виде, не означает какое-либо применения полученного смысла. Выявление смысла, кажется, заканчивалось в объясняющей мир деятельности, теоретическая сложность мира не давала возможности для прагматических поступков - отличие теоретического от наблюдаемого было, со времени Парменида и Платона, настолько большим, что применять теоретические смыслы к обыденной жизни не было возможным. Речь шла об обращении научных достижений, в первую очередь, на свою душу, поэтому философия понималась как воспитательница души, как способ рефлексии себя в мире. Собственно, трагедию с ее идеей катарсиса как «возвращения из плавания» можно считать отражением античного представления о герменевтике.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Герменевтика Аристотеля

Герменевтика получила дополнительную линию развития уже  в ближайшее к Аристотелю время, в результате изучения священных текстов античного иудаизма и новой религии - христианства, религий, основывающихся на изучении текстов книги. Простые и довольно противоречивые, в сущности, тексты, к которым писался все более сложный и разветвленный комментарий, должны были оправдать все существование человечества и Вселенной в целом¹.

Для любого ограниченного  текста, а священные книги иудео-христианской традиции таковыми и являются, такая  задача может быть решена только априорным  признанием смысловой бесконечности  текстов. Аристотель не указывал количество смыслов, в которых текст может быть прочитан, Иосиф Флавий говорил о двух - прямом и иносказательном, Климент Александрийский - о трех, а уже Ориген - о бесконечности, «сколько цветов в хвосте у павлина».

Прагматическая ориентация христианства, изначальная нацеленность на получение единственно правильного ответа на вопросы о формах существования, какая-то болезненная забота о своем бессмертии, породила проблему выбора правильного пути из массы возможных. Борьба за правильную веру произвела на свет узость герменевтического мышления, сводящегося к страху перед разнообразием интерпретаций.

Соответственно, признанием смысловой бесконечности священных  текстов, была создана проблема переведения  бесконечного смысла текстов в ограниченные формы человеческой жизни, проблема применения безграничного к ограниченному, то есть проблема аппликации. В развитом средневековье аппликация входит в герменевтику как ее практическая часть и становится одной из сторон понимания.

 

В сочинение Аристотеля, второй трактат в составе «Органона». В предшествующих «Категориях» Аристотель анализирует отдельное слово, в «Герменевтике» - структуру простого предложения.    

Хронологически «Герменевтика» написана после платоновского «Софиста»  и отражает тот же круг интересов, что и «Кратил», «Теэтет» и «Софист». Аристотель исходит из платоновского представления о мышлении как внутреннем разговоре души (Theaet. 189e, Soph. 263e, Phileb. 38ce), понимая язык как отражение мыслительных процессов. Собственно, греческого ἑρμηνεία и означает языковую форму выражения мысли. Основное намерение Аристотеля - обсудить соотношение между языковым выражением и объективным положением вещей.    

Структура

Трактат состоит из 14 глав. После  вступительного определения темы предстоящего исследования он подробно говорит о составных частях предложения (имя, глагол), описывая язык как условие для взаимопонимания (гл. 1-3). В 4-й главе обсуждается «высказывающая речь» (17а8), т. е. высказывания, нечто утверждающие, категорические суждения, принадлежащие сфере научной речи. Остальные виды речи принадлежат, по Аристотелю, риторике и поэтике и его в данном сочинении не интересуют. Далее (гл. 5-9) описываются различные виды противоположности; предложения, дифференцируемые через различные дополнения (гл. 10-11); модальные предложения (возможность, необходимость) (гл. 12-13). В 14-й главе разъясняется мнимая противоположность между высказыванием с противоположными предикатами.    

Специально Аристотель не обсуждает  логические и онтологические вопросы, но некоторых касается попутно (3, 9 и 10-ю главы).

Так, в 9-й главе представлено учение об истинности и ложности высказываний, касающихся будущих событий (лат. contingentia futura). Эта глава широко обсуждается  современными логиками (по мнению О. Бекера, Аристотель подходит здесь к многозначной логике, не формулируя этого ясно).

В своих трудах Аристотель нигде не описывает утвердительное высказывание так, чтобы субъект заключался в предикате (т. е. «S находится в Р»), что он будет постоянно делать в «Первой Аналитике» в своем учении о силлогистическом выводе.    

Проблематика трактата

 По вопросу о происхождении  языка в греческой философии  5-4 в. до н. э. сложились две  теории. Согласно первой из них  (разделялась Платоном), язык есть  произведение природы, т. к. его структура точно соответствует структуре чувственного мира.

При этом слова являются «орудиями» на пути к познанию реальности - истинные слова, верно, отображают вещи, ложные неверно. Согласно другой теории (разделялась Аристотелем), слова языка условны (в принятой терминологии софистов, «установлены законом»). Аристотель полагает, что сами по себе слова нейтральны, они лишь условные символы для отображения вещей в нашем мышлении.

Чтобы высказывание были осмысленно, необходима связь между символами-словами, которая в случае ложного высказывания нарушается. Таким образом, лишь связь слов в предложении обеспечивает его смысл. Если слово всего лишь знак, то его значение может быть твердо установлено, - Аристотель утверждает однозначность определения при произвольности обозначения. В этом корень различия между Платоном и Аристотелем в теории языка: по Платону, от формы слова мы переходим к истинному понятию; по Аристотелю, от употребления знака - к мышлению.

Понимание текста, согласно Гадамеру, состоит в троичной природе самого понимания, раскрытого еще в средневековье. Сюда включены subtilitas intelligendi (понимание), subtilitas explicandi (интерпретация) и subtilitas applicandi (применение).

Гадамер пишет, что эти три вида деятельности не должны быть сводимы к трем различным дисциплинам, поскольку они являются тремя моментами единого процесса понимания.

Переход от герменевтики к герметике  был осуществлен под знаком дискурса власти, как переход от интровертного  понимания к экстравертному сказыванию (экспликации) смысла. Порождение нарратива создавало власть, и эта власть, начинаясь в тексте, обращалась на реальность, создавая связь текста и мира, становясь формой задания миру смыслов, взятых из текста.

Текст книги становится формой существования нормативного дискурса, формой осуществления власти и вырождается в инструмент проведения в жизнь правильного порядка. В рамках текста порождаются «правильные» толкования и устанавливаются правила «правильной» интерпретации. Соответственно, поскольку текст становится дозволяющим, запрещающим и карательным инструментом, его интеллектуальная обработка узурпируется определенным слоем людей, сосредотачивающих «духовную» власть в своих руках, как будто власть может быть духовной.

Дискурс власти осуществляется через требование, а требование состоит в том, что закон должен быть осуществлен, закон должен сбыться. Всякая норма в этом смысле герметична, и всякое властное слово стремится к герметичности. Понимание противоречит сказыванию смысла, в сказывании смысл обретает властность и положительность, формирует совесть и учит жизни (именно дух нарратива всегда указывается основанием дискурса власти).  
Логика развития «власти из текста» предполагает, что у текста есть две стороны: внешний, очевидный смысл, доступный многим, он именуется профанным, и смысл правильный, сакральный, скрытый от непосвященных, то есть смысл герметический.

Правильный текст, фактически, определял  принадлежность к власти, формировал круг взаимодействия и составлял  тайную ценность для посвященных².

Понимание скрытого смысла давало принадлежность к чему-то более значимому для  жизни, к большей власти. Для того, чтобы понимать скрытый смысл, необходимым  считалось обладать какими-то дополнительными  качествами, произвольность в назывании  которых наводит на мысль об их необязательности для самого понимания.

Интересно видеть, как  в позднеантичной и христианской среде формируется слой представлений  о допущении к пониманию, понимание  становится формой власти, оно бюрократизируется, приобретает черты принадлежности, и, в конечном итоге, выхолащивается, группируясь вокруг каких-то несущественных формальностей текста.

 Примерно в это же время  герменевтика, в рамках признания  особого статуса изучаемого текста  и необходимости быть проникнутым  особым духом, перестав быть формой постижения смыслов текста для себя, стала герметикой - системой правил и способов для раскрытия и применения на практике недоступных для непосвященных смыслов текстов.

Скрытая ловушка антропоцентризма в триаде «человек - текст - мир» сыграла свою роль. Если текст несет в себе бесконечность смыслов, то в нем, разумно рассуждая, наверное, есть и такие смыслы реальности, которые необходимо «извлечь» оттуда и, правильно используя их, научиться управлять миром. Уже в раннем средневековье текст входит в крайнюю герметическую стадию понимания и приобретает в глазах своих исследователей характер магического текста - скрытого от непосвященных множества форм, способов и методов воздействия на реальность.

А дальше наступила неуправляемая  стадия разложения герметики - во множестве якобы правильных методов были рождены узость и ограниченность адептов герметичности, отрицающих все, что не входит в круг их постоянно сужающейся правильности. За ними пришли окостенение и смерть.

Сейчас можно говорить, что традиция герметического отношения к тексту дала возможность пережить избыточные ожидания от текста и понять, что в тексте нет ничего такого, чего бы туда не вложил бы сам читатель. В этом смысле герметика может спокойно уступить место герменевтике: сегодня еще рано тешить себя сказками о могуществе человеческого интеллекта - никто из вошедших в герменевтические круги и лабиринты не вернулся оттуда.

В Аристотелевом анализе рассудительности («фрнесис») можно выделить множество моментов, отвечающих на этот вопрос. Ведь подлинная гениальность Аристотеля и заключается как раз во владении всесторонним описанием феноменов. Эмпирическое, взятое в его синтезе, Гегель признает спекулятивным понятием "³.

Размышление показывает нам, что в  применении законов содержится нечто спорное с юридической точки зрения. Ремесленник находится в совсем ином положении. Обладая планом и правилами выполнения своей задачи и приступая к этому выполнению, он тоже может быть вынужден приспосабливаться к конкретным обстоятельствам и условиям, то есть отказываться от буквального выполнения своего первоначального плана. Однако такой отказ ни в коей мере не означает, что тем самым совершенствуется его знание о том, к чему он стремится. Он делает скорее лишь некие уступки при выполнении, и поэтому речь здесь идет действительно о применении его знания и о мучительном несовершенстве, с которым это связано.

Положение же того, кто «применяет» право, совсем иное. В конкретной ситуации он тоже вынужден смягчить строгость закона. Однако если он так поступает, то это происходит не потому, что лучше не получается, но потому что в противном случае он поступил бы несправедливо. Ослабляя действие закона, он, следовательно, не делает никаких отступлений от него — напротив, он находит некое лучшее право. Аристотель в своем анализе «доброты» («епейкейя») выражает это со всей определенностью: «"Епейкейя" суть исправление законного правосудия».

 Аристотель показывает, что существует неизбежное напряжение между законом и конкретностью практического действования, поскольку всякий закон носит всеобщий характер и потому не может охватить практическую действительность во всей ее конкретности. В начале нашей работы мы уже затрагивали эту проблему при анализе способности суждения.