Генизис массового сознания

 Трансформация российского общества привела к  давно ожидаемому результату. То, что  долгое время было подавлено или  игнорировалось, стало явным. Речь идет о массовой культуре. В западной литературе эта тема, видимо, перестала  быть объектом пристального теоретического интереса в силу создания соответствующей стратегии взаимодействия со стороны интеллектуалов, да и вообще со стороны различных элит. Дело стоит лишь за техниками, которые используют те или иные черты массового сознания для экономических, социальных или культурных контактов с ним. Рискнем предположить, что в отечественной традиции может сложиться специфическая ситуация. Правомерно заметить, что российские исследователи, как и вообще представители интеллектуальной элиты, особенно часто выражающие свои взгляды в журнальной публицистике, по-прежнему оперируют со словарем, причастным скорее традиции XIX в. Рассуждения ведутся о народе, народной культуре, упадке культуры, о необходимости возродить подлинную культуру. Как ни парадоксально, но появляющиеся переводы классических текстов западных исследователей, посвященные данной проблематике (К.Мангейм, Франкфуртская школа) только усиливают эти настроения. Причина понятна. Западная традиция сама прошла трудный путь осмысления ситуации, потрясшей принципы, на которых базировалась европейская культура. Допустимо предположить бессознательное стремление отечественных интеллектуалов, не желающих отказываться от дискурса XIX в, найти себе опору в размышлениях западных коллег. Но не приведет ли это к тому, что придется напрасно повторять исторический опыт, вырабатывая стратегии взаимоотношений с массовым сознанием, которые давно уже дискредитировали себя? Тогда имело бы смысл еще раз обратиться к данной тематике и попытаться посмотреть на нее иными глазами.

 В осмыслении феномена массовости нам не помогут эмпирические социологические исследования, поскольку они уже опираются на определенные предпосылки. Поэтому апеллировать следует к сфере исследовательской традиции, т.е. совокупности программных текстов. Методика их анализа менее всего должна сводиться к пересказу авторитетных мнений. Скорее следует увидеть тенденцию в анализе массовости. А здесь мы должны обнаружить последовательное смещение познавательного интереса, обусловленное практикой согласования складывающейся традиции и конфликтующего с ней опыта.

 Даже  вульгарные интерпретации психоанализа позволяют осветить новые грани  в анализе феномена массовости. Теперь масса толкуется как устойчивое образование, хотя и связанное либидинозной связью. В связи с этим можно обратиться к работе Фрейда "Массовая психология и анализ человеческого Я" Толпа уже считается дефектом массы. Новый мотив состоит в анализе механизма воздействия культуры на природу, естественно, при сохранении первичности влечения. Влечение сублимируется через формы культуры или подавляется культурой, производя расщепления в сфере психики и превращая тем самым внешнее во внутреннее. Актуализация идеи тождества филогенеза и онтогенеза позволяет говорить о стадиях социализации. Индивид по-прежнему мыслится носителем влечения в его изначальной амбивалентности к социальному, но теперь становится возможным говорить о регрессии не в смысле прорыва чистой иррациональности, а в смысле возвращения к ранним стадиям социализации. Такой стадией считается воплощение культурного запрета в форме внешнего, т.е. вождя, отца и т.д. Примечательно, что теперь архаику можно считать латентно присутствующей в современности как стадию в социализации и как края в культуре, ускользнувшие от тотальности современных форм культурного запрета. Очевидно, что массовое в сознании исследователей закономерно превращается из чистого влечения в архаические формы организации социума. Поскольку фантазия рассматривается заместителем подавленного влечения, то формой воплощения архаического правомерно выступает миф. Поведение массового человека становится возможным истолковывать не просто как абстрактное "низшее", неразвитое, малокультурное, но как возрождение или сохранение архаических тенденций и структур мифологического сознания. Решающий шаг сделан.

 Первую  половину XX в. можно считать шоком  для интеллектуалов, поскольку возникшее  общество радикально отличалось от либеральной  утопии XIXв. Ситуация, как известно, была классифицирована как приход т.н. "массового общества", а в  самой резкой форме, как "восстание масс". Для нашей темы важно то обстоятельство, что массовость начала трактоваться не как маргинальный сегмент социальной жизни, а как принцип функционирования современного общества в целом. Сама же массовость стала пониматься не в виде прорыва иррационального, а в виде особенностей социальной организации, характеризующейся уравниванием жизни, формированием одинаковых стандартов поведения, потребления. К слову сказать, феноменологическое описание массовости данного типа до сих пор не утратило своей актуальности.

 Задача, вставшая перед интеллектуалами, состояла в выработке стратегии отношения  к такому массовому обществу. Нетрудно заметить, как начинает происходить  расщепление представления о  массовом. Затруднительно подвергать критике принципы организации индустриального общества, т.е. технику и демократию, поскольку благодаря им был реализован знаменитый критерий прогресса "максимум счастья для максимума индивидов", являвшийся составной частью либеральной утопии. Более того, рациональность данного типа общества, отличающая его от традиционных обществ, не подвергается сомнению, поскольку только благодаря ей влечение к удовольствию оказывается наиболее эффективно удовлетворяемым. Хотя теперь представление о рациональности приходится трансформировать. Достаточно вспомнить рассуждения К.Мангейма о "субстанциональной рациональности" и "рациональности функциональной", когда честь обладания первой отводится элите, а на долю массового человека остается довольство второй. Оправдание планирования и тотального контроля, а значит и уравнивания, приводит к оправданию массовости такого рода.

 Но  ситуация характеризуется как кризис. А суть кризиса, видимо, в том, что  все этажи общества оказались  не готовыми к принятию новых стандартов жизни. Массовый человек "оторван от корней" и слишком резко заброшен в новый мир. Элита ждала реализации утопии о свободной творческой индивидуальности. Социальный механизм дестабилизирован, поэтому всплывает иное массовое, уже хорошо нам знакомое. Речь идет об обнаженности природного, т.е. чистого, амбивалентного по своей натуре влечения. Тем самым воспроизводится представление об индивиде как объекте манипуляций со стороны социальных структур, а значит возможности лепить его согласно внешним меркам. Следовательно, сохраняются представления о предпочтительности западноевропейского проекта, поскольку он наиболее оптимально реализует чувство удовольствия. За этим следует призыв к рациональности, или разумному оправданию наличной действительности и разумному доверию к действиям элиты.

 Можно заметить подвижки в работах социологов. Концепция ожиданий со стороны индивида заставляет трансформировать представления об индивиде как пассивном объекте воздействия внешних раздражителей. Концепция общественного мнения начинает говорить о медиаторе между массой и элитой, поскольку прямое обращение элиты к массе видится невозможным в связи с потерей мифического органического единства. Концепции стратификаций говорят о влиянии межличностных коммуникаций, а значит, о реальном многообразии культурных стандартов. Исследования источников информации заставляют осознать сложный характер структуры сообщения, а значит, возможности переинтерпретаций одного и того же сообщения в зависимости от акцентуации на том или ином коде (содержательном, символическом, эстетическом и т.д.). Общество все более предстает звучанием многих голосов, а на горизонте маячит признание их равноправия.

 Если  наметить следующий шаг в анализе  массовости, то его правомерно связать  с деятельностью франкфуртской  школы и говорить о модерне  и модерне как незавершенном проекте. Достигнутые результаты оказываются весьма примечательными, но и весьма парадоксальными. Массовость признается существующим порядком и, более того, порядком, притязающим на тотальность как захваченность одной структурой в отсутствие перспектив. Механизм действия такого общества трактуется как способность поглотить любую перспективу, поэтому возрождается представление об окончании всех различений, созданных европейской культурой (идеология, философия, искусство). Порядок не имеет альтернатив, поскольку ориентирован на удовлетворение чувства удовольствия. И теперь мы со всей ответственностью можем говорить о новом витке в истолковании массового. Массовое общество превращается в массовую культуру, поскольку предметы, отвечающие влечению, рассматриваются как сфера ценного, как то, к чему следует стремиться. Поэтому о массовом разговор ведется уже в контексте анализа специфичности сферы норм, образцов, стандартов, регулирующих поведение.

 Образ человека, возникающий в литературе, - это образ конформиста. Нетрудно заметить в нем отзвуки знакомого философского проекта. Поскольку эпоха кризиса трактуется как обнажение чистой иррациональности, то поведение индивида описывается как стремление к порядку. Так как порядок, который предлагается, тотален, безальтернативен и привлекателен, то выбора нет. Тем самым, быть конформистом значит отказаться от своего и принять иное, желать быть как все. Ясно, что если порядок, который по своей природе всегда ограничен в силу человеческой конечности, забывает о своей ограниченности, то он превращается в господство и подавление. Что же подавляется? Очевидно, что подавляется свобода, поэтому конформист отказывается от свободы, от возможности реализовать множество голосов и т.д. В тотальном порядке индивид выступает отчужденным от своей сущности. Голос свободы, конечно, начинает связываться с голосом бессознательного, поскольку сфера разума представляет собой реализацию идеи общества всеобщего благоденствия, где всякая иная альтернатива будет возрождением страдания и лишения.

 Уже подчеркивалось, что столь безрадостная картина придает новые грани  описанию массового. Речь начинает идти о массовой культуре, когда признается ценным то, что считается ложным. Если массовое сознание не хочет истины, то оно хочет чего-то иного, поэтому становится возможным говорить о разных ценностных ориентациях интеллектуальной элиты и массового человека. Забвение истины, сокрытие ее за толщей знаков позволяет характеризовать массовое сознание как мифологическое, а мифологию трактовать уже не как сферу фантазии, а как символическую систему. Миф становится тем принципом, который организует массовое сознание.

 Парадокс  конечно в том, что любой новый  проект будет воплощением фантазии, или голосом бессознательного, и  потому неадекватным. Поэтому никакого прорыва к истине произойти не может, а всякий бунт будет иметь следствием лишь создание нового мифа. Поскольку любой порядок, даже тот, к которому призывает интеллектуал, будет знаковой системой, знак редуцирован к символу, а символ превращен в заместитель и объект влечения к удовольствию, то стремление носителей бунта и носителей порядка в конечном счете окажется тождественным. Все они оказываются в плоскости достижения одной и той же цели: создание мифа ради общественного порядка, а общественного порядка ради мифа как воплощения чувства удовольствия.

 Естественно, что образ, который формируется  в представлении сторонников  модерна, в частности у Ю.Хабермаса 70-80х гг, - это образ расщепленного, фрагментарного сознания, воплощающего расщепленность социального космоса в целом. Сознание не имеет целостной картины мира, т.е. принципа, организующего понимание и практику. Не имеет же потому, что направляется не к истине, а к удовольствию. Поэтому же оно стремится не к расколдовыванию мира, а к сохранению наличных знаковых систем, выступающих средствами удовлетворения влечения. Кстати уже это позволяет говорить о сложной структуре мифа, поскольку удоволетворение чувственности возможно лишь через социально допустимое. Поэтому средства удовлетворения влечения одновременно выступают средствами социального порядка.

 Чтобы состояние удовольствия не исчезало, следует порождать все новые  и новые знаковые системы. Опять  же при таком подходе знак перестает  быть символом. Теперь он говорит о  себе самом, о своей структуре, а не о том, что стоит за ним. Ведь потребителю важно не проникновение в смысл произведения, а переживание, для чего более важным является организация знаков (стиль, ритм, конфигурация и т.д.). Всякое переживание предполагает отождествление себя с объектом переживания, поэтому Я распадается, ибо постоянно отождествляет себя то с одной знаковой системой, то с другой. Поэтому массовое сознание становится не мнением, не поверхностным схватыванием, а калейдоскопом. Причем эта фрагментарность оказывается обусловленной принципом организации массового сознания, т.е. влечением. Поскольку знаковых систем, социальных ролей множество, а порядок, состоящий из них, тотален, то прорваться к истине просто не представляется возможным. Тогда единственный способ существования - это отождествление себя с тотальностью, которая является многообразием и фрагментарностью.

 Если  попытаться сделать выводы из рассказанной истории, то они могут оказаться  следующими. Нетрудно заметить, что данное повествование есть история, рассказанная с позиций интеллектуала, опирающегося на принципы европейской метафизики. Очевидно, что полагание свободной, рационально мыслящей творческой индивидуальности представляет собой отражение способа функционирования интеллектуала в индустриальной культуре. Конечно если он будет выдаваться за подлинную культуру, то все остальное будет выглядеть в лучшем случае заблуждением, а единственным объяснением длительности этого заблуждения - историческая необходимость пройти все стадии роста. Апелляция к подлинной природе человека в качестве обоснования проекта фактически окажется претензией на тотальность и скрытым призывом к репрессии. В ответ могут возразить. Так что же следует оправдать пропаганду насилия, безвкусицы и т.д? Для поиска возможных контраргументов сформулируем принцип. Не следует ли за тем, что на первый непосредственный взгляд (пристрастный взгляд интеллектуала?) кажется воплощением вакханалии безвкусицы, усмотреть наличие скрытых опосредований, скрытых различений. Относится ли все это вообще к массовой культуре, да и об одной ли и той же массовости идет речь?

 За  историей, рассказанной с позиций  интеллектуала, следует попытаться услышать другой голос, голос подавленный, но прорывающийся наружу уже в  самом факте усложнения истории массовости от Тарда к Хабермасу. Необходимо согласиться с тем, что переход от традиционных обществ к обществам индустриальным сопровождался ситуацией отрыва от корней , дезориентацией, ощущением утраты целостности, если под последней понимать не представление о мире в целом, а принцип решения проблем. Более того, налицо протест повседневного человека против чуждой ему цивилизации. Однако уже с этого пункта можно говорить о расщеплении понятия массовости. Совершенно верны рассуждения об омассовляющем воздействии индустриального мира с его уравниванием и стандартизацией, конвеейрным типом техники, фабричностью жизни. В данном случае неважно, относятся эти признаки к прошлому или настоящему западных цивилизаций. Но это не имеет отношение к иной массовости. Протест повседневного человека был также протестом именно против деперсонализирующего, формализованного отношения, но он ошибочно был принят интеллектуалами за голос т.н. подлинной природы человека. Кроме того, этот протест конечно не был обнажением чистого иррационального. Перед нами типичное метафизическое прочтение.

 Массовость , о которой мы будем говорить и которая не является порождением индустриального мира, иначе можно охарактеризовать как поведение, обусловленное мифологическим сознанием. Говоря по-другому, реакцией повседневного человека на вызов индустриальной культуры оказалось восстановление мифологии. Этот тезис, который внешне отдает банальностью, следует расшифровать. Речь не должна идти ни о каких мифах XX в , ни о каком специфическом содержании, отличном от философского, научного и т.д., ни о каких философемах мифа , когда в условиях кризиса сциентистского мировоззрения его стали превращать в подлинный голос бытия, исток, скрытый покровами, и уже тем более ни о каком противопоставлении иллюзий и действительности. Наиболее эффективной версией мифа, позволяющей интерпретировать многообразие современных опытов, нам кажется версия М.Элиаде без тех мировоззренческих следствий, которые позволяет себе румынский мыслитель.