Функции языка

Таков в принципе путь семантической эволюции всех языков мира: значения обобщенные, отвлеченные  вырастают в них на базе значений более конкретных, или, если так можно  выразиться, приземленных. Однако у  каждого народа какие-то участки  действительности членятся подробней, чем другие. Хорошо известен тот  факт, что в языках народов, населяющих Крайний Север (лопарей, эскимосов), существуют десятки названий для  разных видов снега и льда (хотя при этом может не быть обобщенного  названия для снега вообще). У  арабов-бедуинов различаются десятки  наименований для разных видов верблюдов  – в зависимости от их породы, возраста, предназначения и т.п. Понятно, что такое разнообразие названий вызвано условиями самой жизни. Вот как писал о языках коренных жителей Африки и Америки известный  французский этнограф Люсьен Леви-Брюль  в книге «Первобытное мышление»: «Все представлено в виде образов-понятий, то есть своего рода рисунками, где  закреплены и обозначены мельчайшие особенности (а это верно не только в отношении всех предметов, каковы бы они ни были, но и в отношении  всех движений, всех действий, всех состояний, всех свойств, выражаемых языком). Поэтому  словарь этих “первобытных” языков должен отличаться таким богатством, о котором наши языки дают лишь весьма отдаленное представление».

Не надо только думать, что все это разнообразие объясняется исключительно экзотическими  условиями жизни или неодинаковым положением народов на лестнице человеческого  прогресса. И в языках, принадлежащих  к одной цивилизации, допустим, европейской, можно найти сколько угодно примеров различной классификации окружающей действительности. Так, в ситуации, в которой русский скажет просто нога («Доктор, я ногу ушиб»), англичанин должен будет выбрать, употребить ли ему слово leg или слово foot – в  зависимости от того, о какой части  ноги идет речь: от бедра до щиколотки  или же о ступне. Аналогичное различие – das Bein и der Fu? – представлено в немецком языке. Далее, мы скажем по-русски палец  безотносительно к тому, идет ли речь о пальце на ноге или пальце на руке. А для англичанина или  немца это «разные» пальцы, и для  каждого из них есть свое наименование. Палец на ноге называется по-английски toe, палец на руке – finger; по-немецки  – соответственно die Zehe и der Finger; при  этом, впрочем, большой палец имеет  свое особое наименование: thumb в английском и der Daumen в немецком. А действительно  ли так важны эти различия между  пальцами? Нам, славянам, кажется, что  общего все-таки больше...

Зато в русском  различаются синий и голубой цвета, а для немца или англичанина это различие выглядит столь же несущественным, второстепенным, как для нас, скажем, различие между красным и бордовым цветом: blue в английском и blau в немецком – это единое понятие «сине-голубой» . И бессмысленно ставить вопрос: а какой язык ближе к истине, к реальному положению вещей? Каждый язык прав, ибо имеет право на свое «видение мира». Даже языки очень близкие, состоящие в тесном родстве, то и дело обнаруживают свою «самостийность». К примеру, русский и белорусский очень сходны между собой, это кровные братья. Однако в белорусском нет точных соответствий русским словам общение (его переводят как адносiны, то есть, строго говоря, ‘отношения’, или как зносiны, то есть ‘сношения’) и ценитель (его переводят как знаток или как аматар, то есть ‘любитель’, а это не совсем одно и то же)... Зато с белорусского на русский трудно перевести шчыры (это и ‘искренний’, и ‘настоящий’, и ‘дружелюбный’) или плён (‘урожай’? ‘успех’? ‘результат’? ‘результативность’?)... И таких слов набирается на целый словарик.

Язык, как мы видим, оказывается для человека готовым классификатором объективной  действительности, и это хорошо: он как бы прокладывает рельсы, по которым  движется поезд человеческого знания. Но вместе с тем язык навязывает свою систему классификации всем участникам данной конвенции – с  этим тоже трудно спорить. Если бы нам  с малых лет твердили, что палец  на руке – это одно, а палец на ноге – совсем другое, то к зрелому возрасту мы, наверное, были бы уже убеждены в справедливости именно такого членения действительности. И добро бы речь шла только о пальцах или там о конечностях, – мы соглашаемся «не глядя» и с иными, более важными пунктами «конвенции», которую подписываем.

Итак, язык воспитывает  человека, формирует его внутренний мир – в этом суть познавательной функции языка. Причем проявляться  данная функция может в самых  что ни на есть неожиданных конкретных ситуациях.

Американский  лингвист Бенжамен Ли Уорф приводил такие  примеры из своей практики (он работал  когда-то инженером по технике противопожарной  безопасности). На складе, на котором  хранятся бензиновые цистерны, люди ведут  себя осторожно: не разводят огня, не щелкают  зажигалками... Однако те же самые люди ведут себя по-другому на складе, о котором известно, что здесь  хранятся пустые (по-английски empty) бензиновые цистерны. Здесь они проявляют  беспечность, могут закурить сигарету и т.п. А между тем пустые цистерны из-под бензина намного взрывоопаснее, чем полные: в них остаются пары бензина. Почему же люди ведут себя так неосторожно? – спрашивал  себя Уорф. И отвечал: потому что  их успокаивает, вводит в заблуждение  слово пустой, имеющее несколько  значений (например, такие: 1) ‘не содержащий в себе ничего (о вакууме)’, 2) ‘не  содержащий в себе чего-то’...). И  люди неосознанно как бы подменяют  одно значение другим. Из подобных фактов выросла целая лингвистическая  концепция – теория лингвистической  относительности, утверждающая, что  человек живет не столько в  мире объективной действительности, сколько в мире языка...

Значит, язык может  быть причиной недоразумений, ошибок, заблуждений? Да. Мы уже говорили о  консерватизме как изначальном  свойстве языкового знака. Человек, подписавший «конвенцию», не очень-то склонен затем ее менять. И потому языковые классификации сплошь и  рядом расходятся с классификациями научными. Мы, например, делим весь живой мир на животных и растения, а систематологи говорят, что такое деление примитивно и неправильно, ибо существуют еще по крайней мере грибы и микроорганизмы, которые нельзя отнести ни к животным, ни к растениям. Не совпадает с научным наше «бытовое» понимание того, что такое минералы, насекомые, ягоды, – чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в энциклопедический словарь. Да что там частные классификации! Коперник еще в XVI веке доказал, что Земля вращается вокруг Солнца, а язык до сих пор отстаивает предыдущую точку зрения. Мы ведь говорим: «Солнце всходит, солнце заходит...» – и даже не замечаем этого анахронизма.

4. Номинативная функция

Еще одна чрезвычайно  важная функция языка – номинативная, или назывная. Фактически мы уже  касались ее, размышляя в предыдущем параграфе о функции познавательной. Дело в том, что называние составляет неотъемлемую часть познания. Человек, обобщая массу конкретных явлений, отвлекаясь от их случайных признаков  и выделяя существенные, испытывает потребность закрепить полученное знание в слове. Так появляется название. Если бы не оно, понятие так и осталось бы бесплотной, умозрительной абстракцией. А при помощи слова человек  может как бы «застолбить» обследованную  часть окружающей действительности, сказать себе: «Это я уже знаю», повесить табличку-название и отправиться  дальше.

Следовательно, вся та система понятий, которой  обладает современный человек, покоится на системе названий. Легче всего  показать это на примере имен собственных. Попробуем из курсов истории, географии, литературы выбросить все имена собственные – все антропонимы и все топонимы – что останется от этих наук? Очевидно, тексты обессмыслятся, читающий их человек сразу потеряет ориентацию в пространстве и во времени.

А ведь названия – это не только имена собственные, но также и имена нарицательные. Терминология всех наук – физики, химии, биологии и т.д. – это все названия. Атомную бомбу и ту нельзя было бы создать, если бы на смену античному  понятию «атом»* не пришли новые  понятия – нейтрона, протона и  других элементарных частиц, расщепления  ядра, цепной реакции и т.д., –  и все они закреплялись в словах!

Итак, номинативная функция языка служит не просто для  ориентации человека в пространстве и времени, она идет рука об руку с функцией познавательной, она участвует  в процессе познания мира.

Но человек  по своей природе прагматик, он ищет прежде всего практическую пользу от своих дел. Это значит, что он не будет называть подряд все окружающие предметы в расчете на то, что  эти названия когда-нибудь да пригодятся. Нет, он пользуется номинативной функцией с умыслом, избирательно, называя  в первую очередь то, что для  него ближе, чаще и важнее всего.

Вспомним для  примера названия грибов в русском  языке: сколько мы их знаем? Белый  гриб (боровик), подберезовик (в Белоруссии его часто называют бабкой), подосиновик (красноголовик), груздь, рыжик, масленок, лисичка, опенок, сыроежка, волнушка... – не меньше десятка наберется. Но это все полезные, съедобные грибы. А несъедобные? Пожалуй, только два  вида мы и различаем: мухоморы и поганки (ну, не считая еще некоторых ложных разновидностей: ложные опята и т.п.). А между тем биологи утверждают, что разновидностей несъедобных  грибов значительно больше, чем съедобных! Просто они человеку не нужны, неинтересны – так зачем же впустую тратить названия и забивать себе голову?

Отсюда вытекает одна закономерность. В любом языке  обязательно есть лакуны, то есть дыры, пустые места в картине мира. Иными  словами, что-то обязательно должно быть не названо – то, что человеку (пока еще) не важно, не нужно...

И еще одно следствие  вытекает из сказанного. Для того чтобы  предмет получил название, нужно, чтобы он вошел в общественный обиход, перешагнул через некоторый  «порог значимости». До каких-то пор  еще можно было обходиться случайным  или описательным названием, а с  этих пор уже нельзя – нужно  отдельное имя.

Отношение человека к названию вообще непросто.

С одной стороны, со временем название привязывается, «прикипает»  к своему предмету, и в голове у носителя языка возникает иллюзия  исконности, «природности» наименования. Имя становится представителем, даже заместителем предмета. (Еще древние  люди верили, что имя человека внутренне  связано с ним самим, составляет его часть. Если, скажем, нанести  вред имени, то пострадает сам человек. Отсюда проистекал запрет, так называемое табу, на употребление имен близких  родственников.)

Действительно, нередко в научных дискуссиях становишься свидетелем того, как  споры по существу предмета подменяются  войной названий, противоборством терминологий. Диалог идет по принципу: скажи мне, какие термины ты употребляешь, и  я скажу тебе, к какой школе (научному направлению) ты принадлежишь.

Вообще же говоря, вера в существование единственно  правильного наименования распространена шире, чем мы это себе представляем. Вот как сказал поэт:

Когда мы уточним  язык

И камень назовем  как надо,

Он сам расскажет, как возник,

В чем цель его  и где награда.

Когда звезде подыщем  мы

Ее единственное имя –

Она, с планетами  своими,

Шагнет из немоты и тьмы...

(А.Аронов

Не правда ли, это напоминает слова старого  чудака из анекдота: «Я все могу себе представить, все могу понять. Я даже понимаю, как люди открыли такие  далекие от нас планеты. Я одного только не могу взять в толк: откуда они узнали их имена?».

Конечно, не стоит  переоценивать силу имени. И тем  более нельзя ставить знак равенства  между вещью и ее названием. А  то ведь недолго прийти к выводу, что все наши беды проистекают  от неправильных наименований и стоит  лишь поменять имена, как все тут  же поправится. Такое заблуждение, увы, тоже не минует человека. Стремление к  повальному переименованию особенно заметно  в периоды социальных потрясений. Переименовываются города и улицы, вместо одних воинских званий вводятся другие, милиция становится полицией (или, в других странах, наоборот!), техникумы  и институты в мгновение ока  перекрещиваются в колледжи и  академии... Вот что значит номинативная функция языка, вот какова вера человека в название!

5. Регулятивная функция

Регулятивная  функция объединяет те случаи использования  языка, когда говорящий ставит своей  целью непосредственно воздействовать на адресата: побудить его к какому-то действию или запретить ему что-либо делать, заставить ответить на вопрос и т.д. Ср. такие высказывания, как: Который час? Хочешь молока? Позвоните  мне, пожалуйста, завтра. Все на митинг! Чтоб я этого больше не слышал! Ты возьмешь с собой мою сумку. Не надо лишних слов. Как видно уже  из приведенных примеров, в распоряжении регулятивной функции находятся  многообразные лексические средства и морфологические формы (особую роль тут играет категория наклонения), а также интонация, порядок слов, синтаксические конструкции и т.п.

Замечу, что различного рода побуждения – такие, как просьба, приказ, предостережение, запрет, совет, убеждение и т.п., – не всегда оформляются  как таковые, выражаясь при помощи «собственных» языковых средств. Иногда они выступают в чужом обличье, с использованием языковых единиц, обслуживающих обычно иные цели. В  конечном счете регулятивная функция  направлена на создание, поддержание  и регулирование отношений в  человеческих микроколлективах, то есть в той реальной среде, в которой  обитает носитель языка. Нацеленность на адресата роднит ее с коммуникативной функцией. Иногда вместе с регулятивной функцией рассматривают также функцию фатическую*, или контактоустанавливающую. Имеется в виду, что человеку всегда нужно определенным образом вступить в разговор  и выйти из разговора. Но разве установление контакта сводится к обмену фразами типа «Здравствуй» – «До свидания»? Фатическая функция значительно шире по сфере своего применения, и поэтому немудрено, что ее сложно отграничить от функции регулятивной.

Попробуем вспомнить: о чем мы говорим в течение  дня с окружающими? Что, это все  информация жизненно важная для нашего благополучия или непосредственно  влияющая на поведение собеседника? Да нет, большей частью это разговоры, казалось бы, «ни о чем», о пустяках, о том, что и без того известно собеседнику: о погоде и об общих  знакомых, о политике и о футболе  у мужчин, об одежде и детях у  женщин; теперь к ним прибавились  еще комментарии к телесериалам... Не надо относиться к таким монологам  и диалогам иронически и высокомерно. На самом деле это разговоры не о погоде и не о «тряпках», а  друг о друге, о нас с вами, о  людях. Для того чтобы занять, а  затем поддерживать определенное место  в микроколлективе, человек обязательно должен разговаривать с другими членами данной группы.