Философия Сократа

В знаменитых словах «Я знаю, что я ничего не знаю» - весь Сократ, вся «формула» его философии, весь пафос его поиска истины. Он был уверен, что незнание, точнее, знание о своем незнании в конечном счете обернется знанием. Иначе говоря, незнание является предпосылкой знания, оно стимулирует поиск, заставляет поразмыслить и поискать. С этой точки зрения у человека, не сомневающегося в истинности своих знаний и воображающего себя весьма сведущим во всем, нет больше потребности в поиске, в том что бы думать и мыслить.

Сомнение («я знаю, что ничего не знаю») должно было, по учению Сократа, привести к самопознанию («познай самого себя»). Только таким   индивидуалистическим путем, учил он, можно прийти к пониманию   справедливости, права, закона, благочестия, добра и зла.

Единственное, на что он претендовал, - обучение искусству ведения диалога, при котором собеседник, отвечая на заданные вопросы, высказывал свои суждения, обнаруживая свои знания или, напротив, свое неведение. Тем самим искусство диалога становилось «обличением» собеседника, которое имело целью ориентировать его на самопознание. Поэтому умение задавать вопросы Сократ рассматривал как средство, с помощью которого он содействует «рождению» истины в голове собеседника. Это диалектическое искусство он сравнивал с повивальным искусством своей матери Фенареты и в шутку называл «майевтикой».

Греческие философы вкладывали разное содержание в слово «диалектика» или «диалектическое искусство», тем не менее, оно мыслилось в единстве с диалогом и большей частью означало искусство ведения диалога, искусство спора и аргументации. У софистов «диалектика» стала техникой словесной эквилибристики, средством доказательства. Их главной целью было заставить отвечающего противоречить самому себе. В противоположность  этому Сократ видел главный критерий, отличающий диалектику, в нахождении истины. [5]      

ГЛАВА II ДИАЛЕКТИКА СОКРАТА

Диалектика, в понимании Сократа, являлась методом исследования понятий, спо­собом установления точных определений. Опреде­ление какого-либо понятия для него было рас­крытием содержания этого понятия, нахождени­ем того, что заключено в нем. С целью установ­ления точных определений Сократ разделял понятия на роды и виды, преследуя при этом не только теоретические, но и практические за­дачи.

По сообщению Ксенофонта, Сократ был убежден, что разумный человек, «разделяя в теории и на практике предметы по родам», смо­жет этим методом отличить добро от зла, вы­брать добро и быть высоконравственным, счаст­ливым и способным к диалектике. «Да и слово «диалектика»,-говорит Сократ у Ксенофонта,- произошло оттого, что люди, совещаясь в со­браниях, разделяют предметы по родам. Поэто­му надо стараться как можно лучше подготовиться к этому и усердно заняться этим: таким путем люди становятся в высшей степени нрав­ственными...» («Воспоминания»).

О сократовском понимании диалектики как метода разделения понятий на роды и виды свидетельствует также Платон  («Софист»): «Различать все по родам, не принимать один и тот же вид за иной и иной за тот же самый - неужели мы не скажем, что это [пред­мет] диалектического знания?» Сохранив это сократовское понимание диалектики и в зрелый период своего творчества, Платон пошел даль­ше: для него диалектика стала наукой об «истинно сущем» и методом познания «истинно сущего», т. е. мира идей.

Аристотель писал: «А так как Сократ занимался исследо­ванием этических вопросов, а относительно всей природы в целом его совсем не вел, в названной же области искал всеобщего (to katholou) и первый направил свою мысль на общие опреде­ления (horismon), то Платон, усвоивши взгляд Сократа, по указанной причине признал, что такие определения имеют своим предметом нечто другое, а не чувственные вещи; ибо нельзя дать общего определения для какой-либо из чувственных вещей, поскольку вещи эти посто­янно изменяются. Идя указанным путем, он подобные реальности назвал идеями» («Мета­физика»). [6]

Установление общих определений, по свиде­тельству Аристотеля, было одним из нововведений Сокра­та в философию.

Для Сократа диалектика, вопросно-ответный способ обнаружения истины, была прежде всего методом определения этических понятий, т. е. методом нахождения в данном понятии общих и существенных признаков, выражающих его сущ­ность. В ранних («сократических») диа­логах Платона много примеров диалектики Со­крата, его попыток дать определение общепри­нятым этическим понятиям и поступкам с помощью вопросов и ответов, посредством «ис­пытания» собеседника. Вот один из этих при­меров, посвященный определению понятия «справедливость».

Однажды, говоря об отношении Сократа к людям, воображавшим, будто они получили хорошее образование, и гордившимся своей ученостью, Ксенофонт («Воспоминания») передает беседу Сократа с одним молодым человеком, с Евтидемом, считавшим себя знающим более своих сверстников и леле­явшим мечту отличиться на поприще государст­венного управления. Имея в виду это намерение Евтидема, Сократ завел с ним разговор о спра­ведливых и несправедливых делах, об оценке че­ловеческих поступков.

Обсуждение этого вопроса Сократ предложил начать с изображения на песке двух граф и обозначения одной из них начальной буквой слова dikaios - «справедливый», т. е. греческой буквой «дельта», а второй - начальной буквой слова adikos - «несправедливость», т. е. грече­ской буквой «альфа». Вслед за этим Сократ предложил все поступки. Которые Евтидем счи­тает справедливыми, внести в графу «дельта», а несправедливые - в графу «альфа». Евтидем согласился. Тогда Сократ спросил его, куда за­нести ложь. Естественно, что Евтидем занес ложь в графу «альфа» (несправедливость). То же самое делает Евтидем, когда Сократ спра­шивает его, куда занести обман, насилие, воровство, похищение людей для продажи в рабство и т. п.

После того как несправедливые поступки бы­ли занесены Евтидемом в графу «альфа», Со­крат спросил его: можно ли что-либо из поступ­ков, перечисленных в графе «альфа», занести в графу «дельта»? Евтидем, ничего не подозре­вая, ответил решительным отрицанием. Но этого и добивался Сократ. Затем он задал вопрос, справедливы ли обман, ложь, насилие и другие подобные поступки, когда они совершаются на войне против неприятеля. Евтидем признал их справедливыми, сказав, что первоначально пред­полагал, будто бы вопросы Сократа касаются только друзей. Тогда Сократ предложил все поступки, отнесенные к графе «альфа», поместить в графу «дельта». Евтидем, соглашаясь, занес в графу справедливости все поступки, которые первоначально были занесены в графу неспра­ведливости.

После этого Сократ подвел итог: первоначальное предположение и соответствую­щее «определение» справедливых и несправедли­вых поступков было неправильным, а потому следует выдвинуть новое предположительное (гипотетическое) определение. Это новое пред­положение, т. е. новое определение, может быть, говорит Сократ, сформулировано следующим образом: «...по отношению к врагам такие по­ступки справедливы, а по отношению к дру­зьям - несправедливы, и по отношению к ним, напротив, следует быть как можно правдивее...». Евтидем признает это опре­деление правильным. Но Сократ заставляет Евтидема снова войти в противоречие с самим собой и признать, что приведенное определение также неправильно и требует замены его другим.

В самом деле, Евтидем, считая приведенное определение вполне правильным, признал, что в отношении друзей всегда следует говорить только правду. Но как быть, если, скажем, вое­начальник, желая поднять дух войска, солжет своим воинам, сказав, будто им подходят на помощь новые силы? Можно ли считать это несправедливым поступком? Евтидем соглашает­ся, что этот поступок следует отнести к разряду справедливых.

Сократ приводит другой случай обмана. Отец заболевшего ребенка, не желающего принимать лекарство, обманывает его, подмешивая к пище лекарство или под видом пищи заставляет его принимать лекарство. Будет ли такого рода ложь несправедливым поступком? В равной ме­ре, будет ли несправедливым поступок человека, который, видя отчаяние своего друга и, опасаясь, как бы он не кончил жизнь самоубийством, кра­дет или даже силой отнимает у него оружие? Евтидем соглашается, что все эти поступки сле­дует считать справедливыми. Но теперь все это противоречит предыдущему определению. За­путавшемуся в противоречиях Евтидему Сократ напоминает дельфийское изречение: «Познай самого себя» - и рекомендует осознать свои способности и силы, прежде чем браться за го­сударственные дела. [7]

Хотя исследование справедливости и не при­вело к положительному результату, тем не менее, в ходе беседы предпринята попытка клас­сификации поступков, попытка оценки их в свете рассматриваемого нравственного понятия (т. е. справедливости).

Кроме того, исследование показало, что один и тот же поступок не может быть безоговорочно отнесен или к справедливым, или к несправедливым поступкам, посколь­ку мы по необходимости оцениваем поступок в каком-то определенном отношении, в известных условиях места и времени. Но если это так, то со всей остротой встает вопрос о принципиаль­ной возможности этики, определения этических понятий, в которых выражается объективная сущность (оusia) нравственного явления, на­пример, мужества, справедливости. И не правы ли были Протагор и другие софисты, которые считали общепринятые этические понятия и представления субъективными?

Сократ отдавал себе отчет в сложности про­блемы. Определение понятий в этике, осущест­вляемое Сократом, служило опровержению эти­ческого релятивизма софистов. Не случайно Аристотель увидел одну из главных заслуг Сократа в поиске им общих этических определений. Ранее уже упоминалось, что для Сократа определить какую-либо добродетель (мужество, благочестие или справедливость) означало выяснить то, что есть «одно и то же во всем», т. е. найти в рас­сматриваемой добродетели то единое, которое охватывает все случаи ее проявления. Важно также подчеркнуть, что это единое (общее и тождественное), по учению Сократа, существует скорее всего реально, чем номинально.

Точнее, единое, о котором идет речь у Сократа, имеет объективный характер, не зависит от сознания человека, от его субъективного состояния и на­строения. Поэтому этическое понятие для Со­крата есть не просто условный, номинальный термин для обозначения столь же условного яв­ления нравственной жизни, как это вытекало из учения софистов, но, напротив, термин, отобра­жающий объективно существующее единое, общее и тождественное в данной добродетели.

Становится понятным, почему вопрос о том, что есть «сущность вещи», Сократ выдвинул на первое место: в определении добродетелей он увидел основное средство познания нравствен­ной сферы и выход из трясины этического реля­тивизма софистов. Сказанное означает также, что Сократ, исследуя этические понятия, пре­следовал конструктивную положительную цель, которая состояла в познании добродетелей че­рез определение.

В установлении общих определений Сократ исходил из наблюдаемых в обыденной жизни (или же воображаемых) примеров человеческого поведения. И то, что Аристотель называет «индукцией» («индуктивными рассуждениями») Сократа, есть метод определения, метод отбора тех существенных черт, которые являются об­щими для поступков, получивших одну и ту же этическую оценку. Операция отбора позволяет восходить от единичных примеров и частных случаев к общим определениям, к «сущности вещи».

Здесь мы подходим к весьма важной стороне метода Сократа, знаменующей собой целый этап в истории диалектики как учения о единстве противоположностей. В самом деле, если опре­деление понятия есть, согласно Сократу, опре­деление сущности рассматриваемого предмета, т. е. выделение из многообразия рассматриваемых явлений того, что является в них единым, тождественным и общим, то отсюда следует, что сущность представляет собой единое во многом, постоянное в изменяющемся, тождественное в различном.

Стремясь к определению понятия, Сократ подчас резко противопоставлял сущ­ность явлениям, родовую общность — видовым особенностям. Так, например, он настаивал на том, что признак мужества «оставаться на своем посту и сражаться с врагом» («Лахес») не яв­ляется определением мужества (так как имеется много других поступков, не сходных с назван­ным, но не менее мужественных). Аналогично с этим Сократ считал, что «преследование пре­ступника, обличенного в убийстве, святотатстве и в других подобных делах» (Платон, Евтифрон), не есть еще определение благо­честия.

Требование Сократа, чтобы определение бы­ло определением «сущности вещи», верно, но обнаруживаемая при этом тенденция исключать из «сущности» частные формы ее проявления приводила к большим затруднениям, не позво­лявшим установить, что же такое рассматривае­мое понятие, каков его предмет (содержание).

Столкнувшись с трудностью нахождения чистых определений («мужество само по себе», «спра­ведливость сама по себе» и т.п.) и вместе с тем с необходимостью установления предмета рас­сматриваемого понятия, Сократ в одних случаях откладывал обсуждение вопроса до «следующе­го раза», в других-ограничивался косвенным ответом на вопрос о предмете исследуемого понятия. Такой косвенный ответ дается в ранее упомянутом диалоге «Гиппий Больший», а так­же в диалоге Платона «Хармид».

В последнем, убедившись, что все попытки определить благо­разумие не удались, Сократ решается на ино­сказательное определение этого понятия, кото­рое, собственно говоря, оказывается не столько определением, сколько рассказом о некоем сне, подсказавшем ему, что самое главное и решаю­щее для человека - это знание о добре и зле, умение отличать одно от другого. Это знание является, согласно Сократу, руководящим прин­ципом в жизни, в поведении и воспитании. И никакое другое знание, кроме знания добра и зла, не может стать источником той гармонии душевных сил и нравственной деятельности, ко­торая доставляет нам истинное блаженство и делает нас добродетельными и хорошими (kaloikagathoi).

Обращает на себя внимание еще одна свое­образная черта метода Сократа и всего его уче­ния. Состоит она в том, что в сократовской диалектике безуспешность попыток определения этических понятий сочетается с уверенностью в принципиальной возможности нахождения «все­общего» в нравственности, в постижимости все­общей нравственной основы отдельных, частных добродетелей. Складывается впечатление, что эта уверенность покоится в свою очередь на убеждении в том, что каждый человек так или иначе владеет «всеобщим».