Философия маркиза де Сада

СУВЕРЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК  САДА 

"К тому  же греки учили, что боли  нет, есть только наше представление  о боли". 

де Сад, "Философия  в будуаре"  

Посмотрим же теперь на самих героев. Какую же модель Нового человека предлагает Сад? Принадлежит  он Утопии или Антиутопии? Из рассуждений  о божественном, природном и естественном герой наконец приходит к подобному заключению: "поскольку все существа тождественны в глазах природы, эта тождественность дает мне право не приносить себя в жертву сохранению других, тех, чья гибель необходима для моего счастья". Его равенство существ - это право в равной степени располагать ими всеми; его свобода - это возможность каждого подчинить другого своим желаниям. Это философия всеобщего эгоизма. Каждый должен делать то, что ему приятно, он не имеет другого закона, кроме как своего удовольствия. Но эта мораль основана на изначальном факте абсолютного одиночества. (Поэтому в исследованиях о творчестве Сада появляется термин "суверенный человек Сада".) В то же время его персонажи если даже и находятся в другом мире, то все же в мире, напоминающем тот, для Сада реальный. И его "всемогущие" герои происходят из наиболее привилегированного класса и класса наиболее притесняемого. Одни восстают против законов, потому что находятся настолько ниже их, что просто не могут им следовать и не погибнуть, другие настолько выше законов, что не могут им не подчиниться и при этом не захиреть.  
 

И можно представить  поведение его героев как некую  модель поведения предложенную Садом  человечеству. Из побуждений, близких, скажем, к побуждениям Кампанеллы (который тоже, кстати сказать, просидел в тюрьме 27 лет). Взять хотя бы два его параллельных по смыслу произведения: "Жюстина или несчастья добродетели" и "Жюльетта..." (Новая Жюстина или несчастья добродетели, дополненная историей Жюльетты, ее сестры"). Истории двух сестер идентичны, они сталкиваются с одними и теми же обстоятельствами и испытаниями. Разница в их отношении к этому. И Жюстина становится поруганной жертвой, покорной и страдающей. Жюльетта же во всем с восторгом принимает участие. Вывод из этого: ежели ты избавился от добродетелей, бывшее ранее несчастьем и неудачей станет поводом для удовольствия, а мучения преисполнятся сладострастия. Можно было бы задать вопрос: а почему же в мире Сада не существует хоть какого бы то ни было "сопротивления угнетению?" И мне кажется, что это случилось из-за постоянных и долгих тюремных заключений создателя этого мира. Быть может он действительно искал наилучший выход, способ поведения для существ, которых создал своей мыслью и словом. Потом же предложил его обитателям мира реального.  

Для Сада суверенный человек недоступен злу. Он открыт всем страстям, и его страсти находят  во всем свое удовольствие. "Всецело  эгоистический человек - это тот, кто умеет превратить неприятное в приятное, отвратительное в притягательное." Сам для себя он является мерилом всего. Его принцип - "Все хорошо при условии, что оно чрезмерно". Он неопределенен. Но по нему ни одно поведение человека ни оказывается привилегированным. То есть Сад, конечно, резко приземлил мораль Добра, но тут же позаботился о том, чтобы не заменить ее Евангелием Зла. "Счастье зависит от энергии принципов, никогда не обладать им тому, кто беспрестанно плывет по течению."

САД - ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ И МЫСЛИТЕЛЬ 

"Обратите  внимание, мы все слиты воедино! Не к такому ли единению во все века стремилось человечество?!" 

де Сад, "Философия  в будуаре"  

Идею "суверенного  человека" Сада было бы любопытно  сравнить с "естественным человеком" Руссо, тем более, что из всех мыслителей Французского просвещения по своей проблематике Руссо сравним с Садом более других. К тому же Сад в своих произведениях беспрестанно с ним полемизировал. "Естественный человек " Руссо ничего не боится, так как и сам ничего плохого никому не хочет И "суверенный человек" Сада, тоже как нельзя более естественный в силу своего следования Природе, так же ничего не боится, но потому, что ничего хорошего от других не ждет, да и сам на все способен.  

Сад восстает против теории о некоем законе "естественной справедливости": "глубоко заблуждаются люди, утверждающие, что существовало нечто вроде естественной справедливости, запечатленной в сердце человека, и что результатом этого закона явилась абсурдная заповедь: никогда не поступай с другими так, как не хочешь, чтобы поступили с тобой. Это глупый закон, плод слабости существа инертного, никогда не нашел бы места в сердце человека, обладающего хоть какой-то энергией." 

Он отвергает  и утверждение равенства от рождения. Ведь у сильного от рождения всегда хватит силы, чтобы возвыситься над  слабым. "Какой смертный наберется нахальства утверждать, вопреки очевидному, что все люди рождаются равными, в смысле прав и силы? Только, пожалуй, такой мизантроп как Руссо мог выдвинуть подобную парадоксальную мысль, потому что будучи сам слаб от природы, он предпочел опустить до своего уровня тех, до кого он не осмеливался возвыситься." 

Не верит Сад  и в идею об общественном договоре. На своем жизненном опыте он убедился, и подтверждает это очень логично, что личные интересы могут быть вполне различными с интересами общественными, вплоть до противостояния им. "Законы, дитя мое, пишутся для общества людей. Интересы личности они совсем не учитывают. Индивидуальный интерес - враг интереса общественного. То, что пригодно для общества (во имя государственных интересов!) противно личности." Возможно, здесь Сад стоит на позициях крайнего индивидуализма. И мы не будем говорить, "хорошо" это или "плохо". Вспомним, что это был один из самых знатных и небедных людей Франции, стоявший в силу своего рождения практически выше Закона, и судьбе которого было угодно повергнуть его ниц перед властью Общества." Неизмеримо меньше стоит бояться страстей ближнего, нежели несправедливости закона, ведь страсти этого ближнего сдерживаются моими, в то время как ничто не остановит, ничто не ограничит несправедливости закона." 

И он не принимает  какого бы то ни было суждения Общества, касающегося его личных интересов. "Преступление - это пустой звук, потому что под этим понимают какое-либо нарушение общественного договора, но я должен презирать этот договор, как только мое сердце скажет мне, что он не соответствует моему счастью." В его глазах интересы общества являются результатом отдельных жертв со стороны людей, а вовсе не суммой отдельных интересов. То есть, Сад - мыслитель воплощает в себе вечную оппозицию любому Правительству, Государству, Обществу. Но и Толпе. 

Соответственно, здесь возникает вопрос по поводу активнейшего участия Сада в общественной жизни революционного Парижа. Но во-первых, очень часто мы забываем о том, что теории человека отнюдь не всегда совпадают с его повседневной жизнью. И вышедший из тюрьмы Сад нашел себе стабильно оплачиваемые должности. Во-вторых, что важнее, мы думаем, что для Сада здесь не было чего-то чуждого его натуре. Он вновь участвовал в разгуле, происходящем уже не в будуаре светской дамы или в доме терпимости, а в целой стране. Ему могло быть близко упоение этой бурей. И в-третьих, что нас привлекает больше всего, Сад был все-таки слишком актером, чтобы не суметь сыграть роль пламенного республиканца. Он ведь, выйдя из тюрьмы, вначале решил попробовать себя на профессиональном театральном поприще, и только осознав его неустойчивость, повернулся лицом к общественной жизни. Именно с помощью своего актерского таланта перевоплощения, столь близкого этой пафосной эпохе он мог привлекать людей. Стал же он, знатный дворянин, хотя бы и жертва королевского произвола, присяжным Революционного Трибунала, затем председателем секции Пик. 

Но отражение  же его общественной деятельности в  творчестве мы будем искать не в его программных документах, таких как "Прошение секции Пик, адресованной представителям французского народа", а в "Философии в будуаре", где содержится своеобразная брошюра: "Французы, еще один шаг и вы будете республиканцами..." Там Сад создает некий план жуткой утопии - антиутопии, предлагая свой государственный проект, который, надо сказать, в некотором роде вполне достоин своего времени, испытывая могучее влияние революционных ораторов и их теорий. Нам же в этом видится насмешка Сада:  

"...любовь  способна удовлетворять только двух людей - любящего и любимую. Поэтому она не обещает счастья обществу. Женщины же должны доставлять счастье всему обществу, а не распределять его согласно своим эгоистическим устремлениям. Все мужчины, повторяю, имеют право на сношение со всеми женщинами." 

"Опаснее ли  прелюбодеяния - кровосмешение? Нет.  Оно делает более широкими  семейными связи и укрепляет  любовь гражданина к родине." 

"Кстати, греки  поддерживали однополую женскую  любовь из чисто государственных  интересов. Общаясь друг с другом, женщины реже общались с мужчинами и не могли наносить урон республике." 

Упоминание в  последнем отрывке древних греков вполне естественно, так как французские  республиканцы того времени любили сравнивать себя с республиканцами  античности. И злой насмешкой над этим звучит видимо придуманное Садом слово "сократировать", являющееся синонимом к глаголу "содомизировать".

О ЛЮБВИ И  НАСИЛИИ 

"Какое зло  я причиню, какое нанесу я  оскорбление, сказав повстречавшемуся  мне прекрасному созданию: предоставьте мне часть своего тела, которая способна меня на миг удовлетворить, и наслаждайтесь, если угодно, моею, которая может быть вам приятна?" 

де Сад, "Философия  в будуаре" 

18 век. Время,  когда наслаждение было признано  мерой добра. Мадам дю Шатле,  одна из самых образованных людей того времени, автор научных трактатов , бывшая к тому же в близкой связи с Вольтером, писала: "Начать с того, что в этом мире у нас нет никаких других занятий, кроме поиска приятных чувств и ощущений." Был восстановлен в правах подлинный здоровый эротизм. Как утверждал Дидро, в определенном возрасте возникает естественное, здоровое и полезное для продолжения рода влечение, и страсти, которое оно рождает, столь же хороши и благотворны. Руссо пишет:" ...милые наслаждения, чистые, живые, легкие, ничем не омраченные... Любовь, как я ее вижу, как я ее чувствую, разгорается перед иллюзорным образом совершенств возлюбленной, и эта иллюзия рождает восхищение добродетелью." Другой любви, впрочем, Руссо скорее боялся: "...страсть ужасная, презирающая все опасности, опрокидывающая все препятствия... Во что превратятся люди, став добычею этой необузданной и грубой страсти, не знающей ни стыда, ни удержу..." И об этом не говорил. Даже у Ретифа де ла Бретона наслаждение, хотя оно и может быть бурным, всегда - восторг, томление и нежность. Один Сад разглядел в чувственности эгоизм, тиранию и преступление. 

А Франция 18 века славилась фривольностью. Распутство богатых бездельников и бездельниц не знало границ. Еще во время  Регентства сам герцог Филипп Орлеанский подал им "знак", живя в связи с собственной дочерью. Была изобретена особая теория, имевшая девизом "point de lendemain" (завтра не существует). И любовь, этот махровый цветок века, пышно распустился в перегретой, душной, насыщенной электричеством атмосфере надвигающейся бури. 

Если пользоваться терминологией Стендаля из его произведения "О любви", то можно сказать, что тогда господствовала "Любовь-желание" - l'amour gout: характерными чертами этой любви являются положительные, а  не отрицательные стороны любовных переживаний. В это время умели жить и умели умирать. И скрывали свои огорчения, недостатки и немощи, чтобы только не портить другим настроения. Характерно было и то, что 18 век "решительно отворачивается от мистики, загадочности и фетишизма в чувстве, которое подчас кажется ему, по выражению Шамфора, "обменом двух воображений и контактом двух эпидерм". А устами Бюффона провозглашается более, чем реалистическая формула: " В любви самое лучшее - ее физическая сторона. (Il n'y a de bon dans l'amour que le physique)" И Сад в своих произведениях следуя по тому же пути, просто заглядывает намного дальше своих спутников и предшественников, что только люди 20 века смогли наконец достигнуть умом тех рубежей сознания и поведения, что были обрисованы Садом. 

Насилие же было свойственно Франции в повседневной жизни еще и при Старом режиме. Пытки были официально отменены лишь в 1788 году. Во время же Революции  вновь торжественно проходят и даже имеют успех у детей и взрослых публичные смертные казни. Появляется новая идея разрушения как средства изменения мира. И то, что это противоречило идеям просветителей с их принципом осуждения насилия, скорее доказывает то, что зверства Революции были скорее следствием не самих идей, а их ограниченности. И Марат утверждал, что только в огне разрушения рождается свобода. "Познайте цену свободы, - говорил он, - познайте цену мгновения. 

И произведения Сада как нельзя более воплощали  в себе и предгрозовую атмосферу, бывшую накануне революции, и ту стихию, что вырывала с корнем все попадавшееся ей на пути, которая начала бушевать потом.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ 

Так был ли Сад  чудовищем, исчадием мрака, порождением  самого Дьявола? Был ли он уродливым  исключением из "общего правила" - духа и черт своего времени и  своего класса? Или он воплотил в себе самые отвратительные свойства эпохи? Нет, и мы показали это в его жизнеописании. Это был обычный повеса своего душно-порочного времени. Но на его беду судьба его преломилась и исказилась. И аристократ "голубых кровей", богач (особенно после женитьбы) и кутила, привыкший себе ни в чем не отказывать, чувствовавший себя выше законов, попадает в ловушку Несвободы, капкан Неправового закона (lettre de cachet) - этой старческой ухмылки феодального порядка. И в одиночестве и безысходности, в безумной жажде свободы (а скорее всего здесь даже было бы ближе русское слово "воля"), он начинает творить. Начинает Создавать нечто противоположное Созиданию. Разрушение и гибель несут его произведения. И наиболее чувствительные натуры навсегда станут другими, прочитав его романы. Это апофеоз разрушения. Кажется, что этим он решил отомстить миру, запершему его на ничтожном клочке каменной поверхности над землей; миру, отгородившемуся от него его четырьмя стенами камеры; миру, безвинно наказавшему своего ребенка. Но, нет; по крайней мере не только. Сад сам пытается найти и осмыслить принципы и суть Разгула и Разрушения, столь характерного для его эпохи. И в своей тяге к познанию этого он близок лучшим умам эпохи. Да, его цель далека и призрачна, она в стороне от общего пути просветителей. Никто из них, даже взглядывая на нее к ней не стремился. И тогда Провидение распорядилось само. И человек образованный, чья голубая кровь была уже слишком голубой, чтобы ее обладатель не поддавался всевозможным порокам, попадает в сеть приключений, неудач и заточений, где, обуреваемый безысходностью, пишет произведения, отразившие слишком много, чтобы не стать целым этапом европейской культуры. Произведения, ставшие ареной борьбы Добра и Зла. Неординарность же разрешения этой битвы, по крайней мере для многих последних веков, и обусловила постоянный интерес к ним сменяющихся поколений…