Война глазами писателей

    Не случайно, говоря о литературе военных лет, мы употребляем слово «пропаганда», вообще-то чужое, противопоказанное искусству. Но это — исключительный случай, потому что важность пропагандистских задач осознавали все, никому они не казались профанацией искусства. Ибо пропаганда не воспринималась как обязанность, принудительно навязанная властями, она была душевной потребностью, реальной возможностью практического участия своим искусством в народной войне. Однако нащупать, выработать истинно поэтическое — не в ущерб искусству, не жертвуя его правдой и спецификой решение пропагандистских задач было очень непросто. Надо ли удивляться, что нередко выбирались пути полегче: зарифмовывалась газетная информация о боевых действиях, герою рассказа вкладывались в уста публицистические тирады. Поэзии приходилось преодолевать прочно утвердившиеся представления о том, что гражданственное и интимное, общественное и личное противостоящие, полярные понятия. Она избавлялась от предубеждения к частному, «домашнему», хотя по «довоенным нормам» эти качества — общественное и частное, гражданственность и человечность — были очень далеко разведены друг от друга, никак не совмещались, не сливались. Сейчас, когда мы говорим о лучших произведениях военных лет, рядом с «Теркиным», произведением, которое по праву называют энциклопедией солдатской жизни на войне. А тогда сами поэты и думать не хотели печатать эти затем неожиданно для них получившие неслыханную популярность стихи. Публикации состоялись по воле случая, авторы же были уверены, что сочинили нечто камерное, лишенное гражданского содержания, не представляющее никакого интереса для широкой публики. Нет, не сразу стало ясно, что по-настоящему на внимание читателей может рассчитывать лишь «души откровенный дневник» (С. Кирсанов).

    Чем только не приходилось заниматься писателям в дни войны — вплоть до наставлений по борьбе с танками противника! Если в этом была нужда, а она возникала постоянно в армейских газетах — поэты писали репортажи, драматурги — международные обзоры, прозаики и критики — стихотворные фельетоны. Никто не мог уклониться от повседневной «черной» газетной работы, не имел права. «Я писал, — вспоминал Твардовский, — очерки, стихи, фельетоны, лозунги, листовки, песни, заметки — все». Можно долго рассказывать, в каких условиях приходилось писателям работать, как доставался им материал, когда они хотели непременно получить его из первых рук. Приведем только один пример, запись из фронтового дневника Василия Гроссмана, рассказывающую, как он переправлялся через Волгу в Сталинграде (путь, который писателю пришлось проделать не один раз, — ведь передать материал в газету, да и «отписываться» можно было только на левом берегу): «Жуткая переправа. Страх. Паром полон машин, подвод, сотни прижатых друг к другу людей, и паром застрял, в высоте ''Ю-88'' пустил бомбу. Огромный столб воды, прямой, голубовато-белый. Чувство страха. На переправе ни одного пулемета, ни одной зениточки. Тихая светлая Волга кажется жуткой, как эшафот».

    В таких мало располагающих к сосредоточенной творческой работе условиях были созданы книги, которые не потускнели за прошедшие десятилетия, не перечеркнуты временем. Назовем хотя бы некоторые из них. Поэзия: «Василий Теркин» Твардовского, «Сын» Антокольского, «Февральский дневник» Берггольц, лирика Ахматовой, Симонова, Суркова, Сельвинского, Алигер, Шубина, Гудзенко. Публицистика и художественная проза: статьи Эренбурга и Алексея Толстого, сталинградские очерки и «Треблинский ад» Гроссмана и «Письма к товарищу» Горбатова, очерки и рассказы Платонова и Довженко, «Волоколамское шоссе» Бека и «Дни и ночи» Симонова, «Перед восходом солнца» Зощенко и «Молодая гвардия» Фадеева. Драматургия: «Русские люди» Симонова, «Фронт» Корнейчука, «Нашествие» Леонова, «Дракон» Шварца. Такого высокого уровня правды достигла литература, что в мирное время, а первые послевоенные или последние сталинские годы, в пору нового идеологического помрачения, она так или иначе, вольно или невольно проверяла себя. И как бы далеко потом Гроссман и Симонов ни ушли в осмыслении событий войны, их поздние книги не противоречат тому, что они писали в войну, они не опровержение, а продолжение, развитие, углубление. Внимательный читатель и добросовестный исследователь не могут не заметить связи между сталинградскими очерками Гроссмана и романом «Жизнь и судьба», между «Днями и ночами» Симонова и трилогией «Живые и мертвые».

    Конечно, писатели не все тогда знали, не все понимали в обрушившимся на страну хаосе горя и доблести, мужества и бедствий, жестоких приказов и безграничной самоотверженности, малой частицей которого они были сами, но их взаимоотношения с правдой, как они ее видели и понимали, не были, как в предыдущие годы столь осложнены внешними обстоятельствами, тупыми государственными рекомендациями и запретами. Все это — беспрекословные указания и показательные, запугивающие проработки — начало возникать, как только проступили зримые контуры победы, с конца сорок третьего года. И не только в литературе. Вспомним гулявшую в войну в офицерской среде бесшабашную поговорку: «Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут». Такое упоение своей независимостью — пусть в тех пределах, которые ставила война, могло возникнуть лишь у молодых людей, почувствовавших вкус свободы, осознавших, что они не пешки, не «винтики», как назовет их сразу после войны Сталин. Потом, когда ход войны переломился, и не было сомнений в ее исходе, когда Верховному главнокомандующему уже не приходило в голову обращаться к спасителям Отечества с заискивающим «Братья и сестры!.. Дорогие мои!..» и стакан с нарзаном не дрожал в его руке, эту фронтовую вольницу стали прибирать к рукам, укрощать, показывая, что чересчур независимые, чрезмерно полюбившие свободу, настроенные критически могут оказаться не на фронте, а загреметь и в сторону, противоположную передовой, куда-нибудь далеко на восток или север под конвоем, и не взводом будут командовать, а лес валить (вспомним хотя бы судьбу Александра Солженицына). Этот организованный Сталиным очередной «великий перелом» глубоко раскрыт в романе Гроссмана «Жизнь и судьба».

    Снова начались гонения в литературе. Разгромная критика очерков и рассказов Платонова, «Перед восходом солнца» Зощенко, стихов Сельвинского не была случайной, как многим казалось тогда, то был первый звонок, первое предупреждение: политические и идеологические кормчие страны оправились из шока, вызванного тяжелыми сражениями, почувствовали себя снова на коне и принимаются за старое, восстанавливают прежний курс. Только что вышел составленный молодым историком Д. Бабиченко сборник впервые публикующихся секретных документов ЦК «Литературный фронт. История политической цензуры. 1932 – 1946 гг.», который обнажает подноготную этого процесса, завершившегося принятием печально известных постановлений ЦК сорок шестого года о литературе и искусстве, на долгие годы подморозивших духовную жизнь в стране. Но в ту пору все это мало кому было понятно, надеялись и верили, что после того, как литература столь самоотверженно сражалась, защищая страну, столько сделала для Победы, возвращение к старому невозможно. И народ, заканчивая так трудно ему давшейся, стоившей стольких жертв Победой эту кровавую войну, надеялся и верил, что завоевал неоспоримое право на свободу, добро и правду...

    Сразу после войны со всей остротой и драматизмом возникла проблема исторической правды. На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 мая 1945 года Сталин сказал: «У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941 – 1945 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой». Сегодня может казаться, что эти слова, этот фарисейский комплимент народу открывали путь, подталкивали к серьезному, основательному историческому исследованию — в том числе и в художественной литературе войны, к постижению ее уроков, оплаченных миллионами жизней, большой кровью. Но надо не знать Сталина и обстановки в стране, где тогда уже вовсю закручивались гайки тоталитарного режима, чтобы думать так.

    Страна пришла к победе на последнем дыхании, разоренной, обезлюдевшей — почти полностью были скошены целые поколения. Ужасные зияния бросались в глаза, куда ни глянешь. Тысячи сел были сожжены дотла, сотни городов превращены в руины. Великая — действительно великая, определившая судьбу страны и мира, — победа была нестерпимо горькой. Свидетельствует лирическая поэзия. Вот какой виделась Родина и Победа тогда очень разным поэтам — совпадение поразительное. Илья Эренбург писал:

Она была в линялой  гимнастерке,  
И ноги были до крови натерты.  
Она пришла и постучалась в дом.  
Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.  
«Твой сын служил со мной в полку одном,  
И я пришла. Меня зовут Победа».  
Был черный хлеб белее белых дней,  
И слезы были соли солоней.  
Все сто столиц кричали вдалеке,  
В ладоши хлопали и танцевали.  
И только в тихом русском городке  
Две женщины, как мертвые молчали.  
Стихотворение Константина Симонова:  
Не той, что из сказок, не той, что с пеленок,  
Не той, что была по учебникам пройдена,  
А той, что пылала в глазах воспаленных,  
А той, что рыдала, — запомнил я Родину.

И вижу ее, накануне Победы,  
Не каменной, бронзовой, славой увенчанной,  
А очи проплакавшей, идя сквозь беды,  
Все снесшей, все вынесшей русской женщиной.

    Стихотворение Симонова было напечатано лишь через двадцать лет после того, как было написано. Это было в порядке вещей. Удивляться надо тому, что стихотворение Эренбурга проскочило в печать. Ведь Сталин совершенно по-иному оценивал положение дел, за несколько дней до Победы — 1 мая 1945 года — он внушал советским людям, что «наша социалистическая экономика укрепляется и растет, а хозяйство освобожденных областей, разграбленное и разрушенное немецкими захватчиками, успешно и быстро возрождается». А возрождалось в основном очень активно и целеустремленно, — и в отношении к итогам войны, и к только-только наступившей мирной жизни, — то государственное самодовольство и шапкозакидательство, которое привело нас к катастрофе в сорок первом. Похоже, у Сталина не было никакого желания вспоминать войну. Сколько бы не писали тогда о его беспримерном полководческом гении, сколько бы ни курили ему фимиам, все это, разумеется, по команде и сценариям вышколенных идеологических служб, он не забывал пережитого в первый год войны страха и унижения.

    Маршал Василевский вспоминал: «Первые мемуары о войне были написаны вскоре после ее окончания. Я хорошо помню два сборника воспоминаний, подготовленных Воениздатом, — "Штурм Берлина" и "От Сталинграда до Вены" (о героическом пути двадцать четвертой армии). Но оба эти труда не получили одобрения И. В. Сталина». Это не могло не остановить публикацию мемуаров, а многих, собиравшихся написать о пережитом, заставило отложить перо. Сталин не хотел, чтобы ворошили войну, мемуары, если рассказчик добросовестно воспроизведет то, чему был свидетелем, могли поколебать или разрушить вбиваемый в головы миф о войне.

    Сталин не жаловал победителей. Боялся, что воздух свободы, которым надышались солдаты и офицеры переднего края, будет кружить им головы и в мирное время. И старался все это пресечь в корне. Был отменен День Победы: прекрасно понимавший, сколь важен ритуал для создания и поддержания казарменного характера, Сталин пренебрег этим обстоятельством, для него куда важнее было, чтобы в мыслях своих фронтовики пореже обращались к войне, чтобы для этого поменьше было поводов.

    Трудно приходилось в ту пору писателям. Для многих война была настоящим потрясением, они были переполнены увиденным и пережитым. Сразу же после окончания войны темы, с ней связанные, официальная критика объявила неактуальными, больше того, отвлекающими от важных современных задач, от строительства мирной жизни. Произведения о войне вытеснялись с журнальных страниц, вычеркивались из издательских планов. Уничтожающей критике были подвергнуты стихи О. Берггольц, М. Алигер, даже прописанного на вершине официального литературного Олимпа М. Исаковского. За «грусть», переходящую в «нытье», были осуждены сильные, обратившие на себя внимание стихи начинавших тогда С. Гудзенко, А. Межирова, С. Орлова. Это о них: «Как плакальщицы, разместились поэты на журнальных страницах и на все лады выводят свои мотивы». Особенно тяжело все это сказалось на судьбе молодых поэтов «фронтового поколения» (следует назвать еще Е. Винокурова, К. Ваншенкина, Ю. Друнину, М. Дудина, Ю. Левитановского, М. Луконина, М. Львова, С. Наровчатова, Г. Поженяна) — ни о чем другом они писать тогда не могли, у большинства из них просто не было никакого, кроме фронтового, жизненного опыта. Одни надолго замолчали, другие занялись переводами, третьи и вовсе сломались — стали писать не то, что их волновало, а то, что от них требовали. Здесь объяснения того, что такие яркие и крупные звезды, как Б. Слуцкий, Д. Самойлов, Б. Окуджава, появились на поэтическом небосклоне лишь в послесталинские годы, а столь много обещавшим К. Левину и И. Дгину, чьи стихи «Нас хоронила артиллерия» и «Мой товарищ, в смертельной агонии...» несколько десятилетий существовали без имени авторов и стали легендарными, дорога в литературу вообще оказалась заказана.

    В эту мрачную пору, когда после постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» духовная жизнь, казалось, замерла, все-таки появилось несколько прекрасных книг о войне: «В окопах Сталинграда» В. Некрасова, «Возвращение» А. Платонова, «Звезда» и «Двое в степи» Э. Казакевича, «Спутники» В. Пановой, «За правое дело» В. Гроссмана. Публикация почти каждой из названных вещей стала возможной благодаря стечению счастливых обстоятельств, некоторые из них по непостижимому капризу Сталина были отмечены сталинскими премиями, что спасло «В окопах Сталинграда» и «Спутники» от уже подготовленного разгрома. Об этом надо сказать не только истины ради, но и потому, что каждая такая премия пробивала брешь в идеологической стене, которая по воле того же Сталина была возведена вокруг военной темы (и не только вокруг нее). Следует еще добавить, что «Возвращение», «Двое в степи» и «За правое дело» были нещадно биты в печати, роман Гроссмана — по прямому указанию Сталина.