Творчество писателя и читателя

Если даже клинический  гипноз не погашает активности гипнотизируемого, то “гипноз” произведения искусства — тем более. Даже повторяя в какой-то мере путь воображения, чувства, мысли, пройденный при создании произведения автором и “запечатлённый” в его жизни, читатель вновь пройдёт этот путь в своём восприятии не в точности по авторскому маршруту, а по своему и — что всего важнее — с несколько иным результатом. <…>

Содержание художественного  произведения не переходит — как вода, переливающаяся из кувшина в другой, — из произведения в голову читателя. Оно воспроизводится, воссоздаётся самим читателем — по ориентирам, данным в самом произведении, но с конечным результатом, определяемым умственной, душевной, духовной деятельностью читателя.

Деятельность  эта есть творчество. Никакое произведение не может быть понято, как бы оно  ни было ярко, как бы велика ни была наличная в нём сила внушения или  запечатления, если читатель сам, самостоятельно, на свой страх и риск не пройдёт  в собственном сознании по пути, намеченному в произведении автором. Начиная идти по этому пути, читатель ещё не знает, куда его приведёт проделанная  работа. В конце пути оказывается, что воспринятое, воссозданное, осмысленное  у каждого читателя будет в  сравнении с воссозданным и осмысленным  другими, вообще говоря, несколько иным, своеобразным. Иногда разность результата становится резко ощутимой, даже поразительной. Частью эта разность может быть обусловлена  многообразием путей воспроизведения  и осознания, порождённым и порождаемым  самим произведением — его богатством, содержательностью, глубиной. Существуют произведения многогранные, как мир, и, как он, неисчерпаемые.

Частью разность результатов чтения может быть обусловлена  и множеством уровней способности  воспроизведения, доступных различным  читателям. Наконец, эта разность может определяться и развитием одного и того же читателя. Между двумя прочтениями одной и той же вещи одним и тем же лицом — в лице этом происходит процесс перемены. Часто эта перемена одновременно есть рост читателя, обогащение ёмкости, дифференцированности, проницательности его восприимчивости. Бывают не только неисчерпаемые произведения, но и читатели, не иссякающие в творческой силе воспроизведения и понимания.

Отсюда следует, что творческий результат чтения в каждом отдельном случае зависит  не только от состояния и достояния  читателя в тот момент, когда он приступает к чтению вещи, но и от всей духовной биографии читателя. Он зависит от всего моего читательского  прошлого: от того, какие произведения, каких авторов, в каком контексте  событий личной и общественной жизни  я читал в прошлом. Он зависит  не только от того, какие литературные произведения я читал, но и от того, какие музыкальные произведения я знаю, какие я видел картины, статуи, здания, а также от того, с  какой степенью внимания, интереса и понимания я их слушал и рассматривал. Поэтому два читателя перед одним  и тем же произведением — всё равно что два моряка, забрасывающие каждый свой лот в море. Каждый достигнет глубины не дальше длины лота.

Сказанным доказывается относительность того, что в искусстве, в частности в чтении произведений художественной литературы, называется “трудностью понимания”. Трудность  эта не абсолютное понятие. Моя способность  приять “трудное” произведение зависит  не только от барьера, который поставил передо мной в этом произведении автор, но и от меня самого, от уровня моей читательской культуры, от степени  моего уважения к автору, потрудившемуся над произведением, от уважения к  искусству, в котором этому произведению, может быть, суждено сиять в  веках, как сияет алмаз.

В молодости  я не пропускал выступлений Маяковского. Я не помню ни одного вечера, на котором  не нашлась бы кучка людей, жаловавшихся — кто в записках, кто посредством  выкриков, — “почему ваших стихов мы не понимаем, а вот Пушкина понимаем?”. Постоянный посетитель концертов, я не раз в юности слушал Скрябина. Он играл не как концертный виртуоз, но совершенно гениально. Поражала ни с чем не сравнимая своеобразная красота звука и, если так можно сказать, предельная содержательность самой игры. И что же? Часть публики выходила до окончания концерта, сердясь и негодуя на непонятность скрябинской музыки. В своё время, вероятно, такие слушатели отвергали как непонятные им стихи Тютчева, позднего Баратынского, музыку Брамса и Шумана.

Случай с “непонятностью”  Скрябина и Маяковского разъяснил  мне многое в работе художественного  восприятия. Я понял, что то, что  зовут “непонятностью” в искусстве, может быть просто неточным названием  читательской лени, беспомощности, девственности  художественной биографии читателя, отсутствия в нём скромности и  желания трудиться. Как часто  “критика” литературного произведения есть критика Пацюка, которому “вареники” не хотят сами лететь в рот! Как  часто прав Гёте, который пояснял, что, когда кто-нибудь жалуется на “непонятность”, “туманность” вещи, следует ещё  посмотреть, в чьей голове туман: у  автора или читателя. <…>

Не рискуя впасть в парадоксальность, скажем, что, строго говоря, подлинным первым прочтением произведения, подлинным первым прослушиванием симфонии может быть только вторичное  их прослушивание, именно вторичное  прочтение может быть таким прочтением, в ходе которого восприятие каждого  отдельного кадра уверенно относится  читателем и слушателем к целому. Только в этом случае целое уже  известно из предшествующего — первого — чтения или слушания.

По той же причине наиболее творческий читатель всегда склонен перечитывать выдающееся художественное произведение. Ему кажется, что он ещё не прочитал его ни разу.

Во всём, что  было сказано выше о чтении, имелись  в виду два случая: первый, когда  чтение действительно протекает  как труд и творчество, и второй, когда условия труда и творчества, необходимые для чтения, не соблюдаются. В рассмотренном виде и тот  и другой случаи — крайние... Обычно процесс чтения только приближается к тому или другому полюсу: в труде “хорошего” читателя возможны недостатки — вялость памяти, бедность воображения, но и ум самого ленивого, самого косного и малоподготовленного читателя — не одна лишь пассивность и не полностью лишён деятельности воображения и соображения. Гоголевский Петрушка — скорее доведённый до предела гротеск, чем образ рядового посредственного читателя.

И всё же незадачливый читатель существует. Он не только существует — он не так уж редко встречается. Больше того. Он — что вполне естественно и правомерно — заявляет о своих требованиях, вкусах и впечатлениях. Порой он сам пытается влиять на общественную оценку произведений художественной литературы. Как со всем этим быть? <…> 
 
 
 
 
 
 

                                                    Заключение

В заключение хочу сказать, что, конечно творчество писателя и читателя во многом отличается. Каждый читатель хочет быть похожим на своего любимого писателя, копируя его манеру письма и множество других тонкостей.                   

                                                ПИСАТЕЛЬ И ЧИТАТЕЛЬ

(рассказ  в заключение) 

В одной далекой-далекой  галактике... Впрочем, нет. Скорее, это  была планета... Да, положительно, это  была планета. И не очень, между прочим, далекая, где-нибудь рядом с Солнечной  Системой, быть может. Возможно, это  была даже Земля. Кто мог бы сказать  об этом что-либо определенное? Тем  более что речь пойдет не о самой  планете, а о том, кто на ней  жил, точнее, об одном человеке, которого мы условно будем называть Писателем.

Так вот, жил  на этой не очень далекой планете  Писатель, и писал он вещи настолько  странные, что читателей у него почти что и не было. Только один, но очень и очень преданный. Когда  Писатель читал ему вслух очередное  произведение, то Читатель смеялся  или плакал в зависимости от изгибов  повествования. На каждое слово он откликался таким живейшим участием, что Писатель, наполняясь через это энергией, никогда  не выходил из вдохновения, одаривая своего друга все новыми и новыми шедеврами. Состояние, в котором они находились, казалось им Вечностью. Казалось, чудесное единение двух родственных душ не закончится никогда, но...Случилось несчастье: Читатель вдруг умер. Это был словно удар грома среди ясного неба. Писатель словно бы осиротел. Все его существование в одно мгновение потеряло свой смысл. Чуть не поддавшись чувствам, он даже хотел было сломать свое перо, чтобы не написать больше ни строчки (ведь никто уже не смог бы оценить его произведения по достоинству), но сдержал себя. Он знал, через восемь с половиной тысяч лет в одной далекой галактике, быть может, даже в Туманности Андромеды, родится человек (а, быть может, даже и не человек, а какой-нибудь эплиус из породы змееруких квандрингов, значения это не имело, так как произведения Писателя, созданные для чистого разума, были выше какой-либо материальной оформленности), и вот этот человек станет его новым Читателем, во всем подобным тому -- прежнему, таким же чутким и преданным. В чем тут смысл совпадения? В том ли, что все, двигаясь по кругу, рано или поздно себя повторяет? Или, быть может, это была душа все того же Читателя, которая, пройдя круги тонкоматериального бытия, снова вернулась в физическую вселенную, чтобы вкусить радость творческого общения? Писателя эти вопросы не занимали. Он просто чувствовал эту устремившуюся к нему из будущего нить, и он тянулся к ней всем своим естеством, как неосознанно тянется к ласке все то, что имеет право называться живым... Он писал для него...                                         

                                                                                                         (И.П Саенко) 
 

Список используемой литературы и ресурсов:

1. Кржижановский С. Читатель // Литературная энциклопедия. Словарь литературных терминов: В 2 т. – М.; Л., 1925. – Т.2. – С.1094.
2. Матюшкин А. В. Проблемы интерпретации литературного художественного текста. Петрозаводск, 2007. С.183
3. http://www.tehart.ru/article5.htm
4. http://ru.wikipedia.org
5. amlib.ru/s/saenko_i_p/pis.shtml
6. Теория литературы: Учеб. Пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений: в 2 т./ Под ред. Н.Д.Тамарченко. – Т.1: Н.Д.Тамарченко. В.И.Тюпа, С.Н.Бройтман. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. – М., 2004. С.174-176.
7. Мэй Р. Мужество творить: Очерк психологии творчества. — Львов: Инициатива; М.: Институт общегуманитарных исследований, 2001.