Проза Милорада Павича

Павич указывает, что нелинейные способы чтения использовались и раньше, но не в художественной прозе, а в словарях. "Хазарский словарь", "словарь словарей о хазарском вопросе" - самое знаменитое и самое сложное произведение Павича ("Словарь - книга, которая, требуя мало времени каждый день, забирает много времени за годы. Такую трату не следует недооценивать"). Когда-то в Средневековье между двумя морями хазары основали сильное степное государство и исповедовали забытую теперь религию. Из этой неведомой веры они обратились в одно из известных и тогда и ныне божественных учений - иудейское, исламское или христианское. Какой именно из миссионеров убедительнее других истолковал хазарскому кагану его сны - дервиш, раввин или монах? Милорад Павич не для того, чтобы искать ответ на этот вопрос, привел хазарское племя в свое литературное царство. Его интересует сплетение легенды и летописи, предания и исторической хроники - в конечном счете слияние полуправды и полувымысла, яви и сна, мечты и реальности. Среди десятков фантасмагорических персонажей в "Хазарском словаре" упомянут учитель фехтования Аверкий Скела - он собирал коллекцию сабельных ударов и охотился за путешественниками по чужим снам. Скела считал, что "немножко сна" всегда просачивается наружу, в реальность, "потому что продолжительность сна короче, чем явь, которая снится". На этой мистической грани с удовольствием и уже не один десяток лет балансирует Милорад Павич. Однажды сам себя он нарисовал так: человек со скрипкой вместо головы.

Полупритча, полусказка, сон, слегка просочившийся в реальность, - вот его литературная стихия.

Манера письма Павича привлекательна для десятков подражателей. С течением времени, говорит писатель, я все меньше - автор моих книг и все больше - автор книг будущих, которые никогда не будут написаны. Не будут написаны Павичем, но будут написаны другими? Традицию мастера развивает, например, сербский писатель Горан Петрович, младше Павича на поколение. В книге "Атлас, составленный небом" Петрович тщательно соблюдает правила уже ставшей законом постмодернизма интерактивной игры. Есть в этом романе такой символический образ: разумное кривое зеркало, которое утром отражает прошлое, днем - настоящее, а вечером - будущее. Но иногда в этом зеркале вообще ничего не увидишь. Очень напоминает игру образов в книгах самого Павича: героиня романа "Ящик для письменных принадлежностей" покупает "старинные любовные часы - изящную стеклянную вещицу, заполненную жидкостью, с помощью которой можно измерять продолжительность любовного совокупления".

"Гипертексты"  Милорада Павича привлекают внимание  не только писателей и читателей.  Белградский композитор Светислав  Божич написал ораторию по мотивам прозы Павича. В июне 1996 года эту ораторию исполнил санкт-петербургский Хор имени Глинки. "Связь русской песенной традиции, сербской музыки и византийской прозы Павича имеет почти мистический характер", - считает композитор. Не зря Божич впоследствии принялся за работу над большой хореографической поэмой по мотивам романа "Последняя любовь в Константинополе". Я разыскал в Белграде и самого Божича, и его ораторию "Молитва Рачана". Оратория оказалась вполне мрачной религиозного звучания музыкой, а Божич - бескомпромиссным поклонником таланта Павича. "Его проза содержит духовный опыт, позволяющий стирать границы между видами искусства, - уверял меня композитор. - Такая сила, думаю, просто дана писателю от рождения, это - Божий промысл".

Сербский режиссер Драган Маринкович снял по роману "Последняя  любовь в Константинополе" фильм "Византийская синева". Французская  театральная труппа "Сиэте дю Шато" поставила спектакль "Ловцы  снов". Балетный ансамбль бельгийца  Вима Вандекейбуса "Ултима вез" превратил "Хазарский словарь" в балет под названием "Горы, сотворенные из лавы". В Белграде вышла книга комиксов по мотивам произведений Павича. Датский композитор Могенс Кристенсен пошел дальше своего югославского коллеги Божича - сочинил на тему "Хазарского словаря" скрипичный концерт, фортепианный дуэт и камерную симфонию. Наконец подключились и компьютерщики: специалисты белградского предприятия "Центр-груп" подготовили си-ди-ром версию "Хазарского словаря" .

Александр Генис  считает тяготение Павича к образам прошлого не случайным: "Павича называют первым писателем третьего тысячелетия, но сам он тянется не в будущее, а в прошлое - к Гомеру, к той литературе, которая была до книг, а значит, сможет выжить и в постгутенберговском мире, когда (и если) их снова не будет". То же свидетельствует и Драгинья Рамадански, хотя и не усматривает никаких противоречий в творческой концепции Павича: "Василий Розанов писал, что Гутенберг железным языком печатника облизал человеческую душу. Многие писатели воспринимали книгу как атаку на спонтанность, на искренность выражения мысли. С их точки зрения, книга - своего рода способ насилия. Буквы, строки, поле, статья - все подлежит строгому упорядочению. Их идеал - возврат к устной речи, к языку свободных ассоциаций, к языку гомеровских вариаций. Но все же компьютерный гипертекст очень похож на гутенберговское письмо. Он порождает ассоциации со свободой выражения мысли, но сохраняет основные элементы книжной культуры, сохраняет печатное слово". Поэтому свобода творчества, которую Павич видит в бесконечном эксперименте с формой, в безграничной игре с читателем по правилам игры, установленным писателем, - во многом есть свобода вымышленная. Еще раз: слово есть слово. Текст есть текст. Книга есть книга.

То, что Павич - именно сербский писатель, всего лишь случайность. Но, я думаю, прав и Генис, утверждающий: "Все разновидности "магического реализма" растут лишь в тех неблагополучных краях, где натуральность и гротеск, реализм и фантастика перемешиваются в мучительной для жизни, но плодотворной для литературы пропорции. Лучшие сочинения рождаются в момент кризиса. Самое интересное в культуре происходит на сломе традиционного сознания, когда органика мира уже пошла трещинами, но еще держит форму: уже не глина, еще не черепки..." Для сербов и Сербии это сомнительное утешение: если гений Павича - расплата за многократный распад страны, национальное унижение и нищету, то цена эта слишком велика. На переломе веков "органика сербского мира" превратилась даже не в черепки - в черепки черепков, в мельчайшее крошево. Отсюда у Павича - и совсем не удивленное ожидание близкого Апокалипсиса ("Сегодня конец света настолько созрел и стал таким вероятным, что вызвать его может даже трепетание крыльев какой-нибудь бабочки"), и ворчание в адрес западной цивилизации ("Всякий раз, когда Европа заболевает, она просит прописать лекарство Балканам"). Отсюда - вызывающая самооценка в разговоре с любым собеседником-иностранцем (и я не стал исключением), выставленная к тому же на всеобщее обозрение чуть ли не на первой странице персонального Интернет-сайта: "Самый знаменитый писатель самого презираемого народа". Отсюда - и антизападный настрой романа "Звездная мантия", на;веянный горечью военных для Югославии весенних месяцев 99-го года.

Павич - модный писатель в России, где в последние годы уже издано все важное из того, что он написал. Сербский писатель уравнял себя в правах и с российским читателем, который, ничем не отличаясь от поклонников таланта Павича в других странах, помнит: "Хазарский словарь" - это роман-лексикон, "Последняя любовь в Константинополе" - это роман - водяные часы, "Внутренняя сторона ветра" - это роман-пособие для гадания на картах таро, "Пейзаж, нарисованный чаем" - это роман-кроссворд, "Звездная мантия" - это роман - астрологический справочник.

В России Павич  пришел на смену другим восточноевропейским  писателям, когда-то успешнее его самого прорывавшимся сквозь рогатки советской  цензуры - болгарину Павлу Вежинову и поляку Станиславу Лему. И теперь в рейтинге книжных магазинов крупных российских городов Милорад Павич возглавляет "большую славянскую тройку", в которую, помимо него самого, входят чех Милан Кундера и поляк Чеслав Милош.

Проза Павича основана на панславянской, византийской, во многом - религиозной традиции. Эта традиция позволяет писателю, в частности, представлять цивилизацию по модели монашеского православного государства на горе Афон в Северной Греции, где есть два типа братии - киновиты и идиоритмики. Первые связаны святым заветом братства и объединены в своего рода коммуну, вторые живут сами по себе, почти не соприкасаясь с остальными монахами. "Монахи с Синая и Афона открыли маленькую "систему Менделеева" в области, относящейся не к химии, а к целому комплексу видов человеческой деятельности... Писателей с читателями роднит... универсальная модель со Святой Горы... Каждый из нас мог бы задаться вопросом, к какой группе принадлежит он сам - к одиночкам или к братству людей, связанных друг с другом, и, найдя ответ, получить возможность чуть больше понять себя и свое время, свои занятия и неудачи, трудности или достижения", - утверждает Павич, пытаясь выстроить из монашеской и литературную иерархию тоже (его статья не случайно называется "Писать во имя Отца, во имя Сына или во имя духа братства?"). "Во имя духа братства", по мнению Павича, творили Сервантес, Платон и Толстой, к "настоящим одиночкам" относились Сократ и Шекспир, а Аристотель "оказался зажатым между двумя мощными братствами в поколении отцов и поколении детей".

Себя Павич  называет "идиоритмиком ХХ века".Та изобретательность, с которой Милорад Павич классифицирует литературу, препарирует творческий процесс, разрезает его на внесмысловые куски и временные отрезки, - превращает писателя-философа в писателя-механика. "В любой момент истории внутри любой культуры существуют, по крайней мере, три художественных стиля, они пересекаются и дополняют друг друга или противостоят друг другу, - это цитата из романа "Звездная мантия", - осень уходящего стиля, весна нарождающегося стиля и лето стиля, находящегося в расцвете и доминирующего в искусстве". Рождение - жизнь - смерть. Прошлое - настоящее - будущее. Явь - сон - пробуждение... Скрещивать слова. Умножать их на два. Что есть книга, как не собрание хорошо скрещенных слов?