Примирение с действительностью: Дневники 1933-1940 гг

     Введение

     Пришвин вел дневники с 1903 по 1954 годы, и эти записи представляют собой литературную эпоху, почти полностью вместившую в себя становление, развитие и завершение творчества писателя. Именно дневниковый жанр позволяет проследить наряду с жизненной динамикой становление личности автора: «Я пережил три состояния: 1) пролетарской озлобленности с готовностью требовать себе земных благ в силу внешнего равенства всех в отношении распределения земных даров, 2) состояние личного смирения, сознание нищеты своей и радости с благодарностью за получаемое, 3) состояние полного обладания своей земной долей с обязательством своей готовности идти на страдание с верой в бессмертие личности», - записывает Пришвин 16 ноября 1940 года [5; 290]. Основная тема пришвинских дневников - взаимодействие личности и государства, личности и массы, свободы и необходимости, цивилизации и культуры [6;170].

     В данной работе нами предпринята попытка проследить восприятие Пришвиным исторических процессов 1930-х годов, нашедшее отражение в дневниках писателя. В реферате анализируется эволюция воззрений писателя от крайнего неприятия  исторической действительности в начале 1930-х годов до попыток примириться с ней и оправдать ее.

     Гражданская позиция Пришвина выражалась в том, что он стремился не просто сделать выбор, а реализовать себя, быть востребованным обществу, которому хотел служить, но быть не «типом», как требовала идеология, а автором, а потому конфликт был неизбежен.  Автор имел твердую жизненную позицию, о которой можно сказать так: «на том стою и не могу иначе», о чем свидетельствует запись 1936 года: «Я последнюю рубашку, последний кусок хлеба готов отдать ближнему, но места своего уступить никому не могу, и если возьмут его силой, то на месте этом для себя ничего не найдут и не поймут, из-за чего я на нем бился, за что стоял» [5; 282].

     Неразрешенное противоречие между личностью и окружающей средой, возникающее в случае несостоявшейся самореализации человека в любой сфере жизнедеятельности приводит к потере идентичности, а значит - к конфликту или отчуждению. Писатели были вынуждены или «наступить на горло собственной песне», либо противопоставить себя существующей системе. Безусловно, для того, чтобы иметь возможность заниматься любимым делом, печатать свои произведения, писателю приходилось идти на компромиссы, но это было нескончаемым внутренним диалогом, вызванным противоречием между «надо» и «хочу»: «Итак, я тоже "ударник", тоже закрепился ... поставлять свое производство в количестве (столько-то печатных листов). О качестве не может быть у нас и разговора, потому что качество вещей связано у нас с личностью» [5;173].

     Главное у Пришвина в тридцатые годы - добросовестное желание понять, вместить в душу и в ум две правды: общую и частную, правду личности и правду государства [1; 376].

     При этом дневники этого периода очень неоднородны, порой даже противоречивы. В дневниках тридцатых годов находят свое отражение общественно-исторические (коллективизация, строительство канала), биографические (поездки) и творческие (работа над «Осударевой дорогой») реалии.  

     Дневники начала 1930-х гг.: «Уже не прекрасная жизнь»

     Революция в дневниках оценивалась неоднозначно: и как иррациональное явление русской смуты, и как историческая необходимость. Все самое мрачное, низменное и противоестественное для русской революции: дьявольство, чертовщину и демонизм Пришвин связывает именно с большевизмом, пытающимся навязать народу гибельные для России идеи классовой борьбы и социализма [3; 83]. В дневниковых записях 1917 года постоянно появляется образ апокалипсического ангела бездны Аваддона: «21 декабря. Русский народ погубил цвет свой, бросил крест свой и присягнул князю тьмы Аваддону» [5; 97].  В дневниках тридцатых годов продолжается размышление о сущности русского социализма. В начале тридцатых годов революция сравнивается Пришвиным с погромом («Ужас погрома - это гибель  ни за что ни про что. И возможно представить себе, что погром становится на место революции» [5; 165]), с войной (29 мая 1930 года: «Наш социализм питается разложением государства и является продолжением великой войны: верней всего, это мост между одной и другой будущей войной». [5; 170]). Писатель отмечает и родство социализма с фашизмом: 15 мая 1930 «Мой собеседник сказал: "А социализм у нас растет". После он оговорился: "Я не знаю, впрочем, социализм ли из этого выйдет". "Может быть, фашизм?" - спросил я. "Может быть"» [5; 169].

     12 марта 1932 Пришвин записывает: «Классовая борьба (слова человеческие, а дело звериное) наживает себе двух врагов и зажигает против себя две силы: в защиту человека зажигает религию, в защиту зверя (зверь ведь тоже обижен) она поднимает против себя животность, или силу земли, и то и другое существуют и, возможно, растут в реальности своей силы...» [5; 200]. Другими словами, он видит (или ему только хочется видеть) духовный и плотский протест, назревающий в обществе.

     Пришвин рассматривает социализм как потерю всех возможных связей с историей, культурой, как предельную разобщенность людей. 1931 год «17 января. Иду вечером, слышу, какая-то старушка стонет. Кому нужна она? Ведь в ее-то положении возможна только от родных помощь. Если не социализм, то "родство" это должно распространяться на всех. Теперь "человечество" и "родство" взяты в принцип, и раз так, то, конечно же, моей старушке надо идти не к родственникам, а к "начальству"». [5; 165]  28 марта 1931 года: «Ритм жизни сохранился теперь только в природе: ведь грач чувствует же себя, как грач, и корова знает, что она корова, а человек нет, он расчленен, и человек-кулак и человек-пролетарий - разные существа». [5; 183]

     Писатель здесь говорит еще и о том, что разрушено все, что должно воссоединять людей. Разрушена религия, разрушено искусство. Но самые страшные изменения, по мнению автора, происходят в душевном складе людей, во всепоглощающем страхе и подозрительности: «Если пристально вглядеться в наш социализм, то люди в нем оказываются спаяны чисто внешне, или посредством страха слежки, или страха голода». [5; 167] Современность держится на бунте, на ненависти ко всему старому. Этот бунт лежит в основании любого дела: от строительства до искусства:  «6 мая 1930 года. Не согласен, что современная жизнь есть прекрасное, потому что "прекрасной" жизнью понимаю момент творческого воссоздания  настоящего из прошлого и будущего. Мы же теперь не творим, а бунтуем еще, потому что мы не спокойны в отношении прошлого, мы его отрицаем еще только, поэтому у нас только будущее без прошлого и настоящего; жить будущим, не имея ничего в настоящем, чрезвычайно мучительно, это очень односторонняя и вовсе уже не прекрасная жизнь». [5; 170] А 1 марта 1931 года, после поездки в Свердловск, он напишет: «Только на Урале я понял ... что новое строительство значительно именно тем, что это строительство не "дело" в том смысле, как далось мне это понятие, что истинно-железные люди, которые стали во главе этого строительства, только потому и стоят, что совершенно отрицают старое "дело". Ближе всего это "недело" к войне, потому что, как на войне, тут действуют массы». [5; 182]

     По Пришвину, в деградации русского общества немало виновата и интеллигенция, пропагандировавшая в русской литературе презрение к истории, религии и искусству России, к веками установившемуся укладу народного бытия. Автор отмечает, что самая главная беда «в поругании святынь народных <…>Народ обманут интеллигенцией...». [3; 86] Пришвин отмечает негативное влияние революционно-народнической литературы.

     Свою задачу как писателя Пришвин видит в воссоединении людей через творчество: 29 июня 1930 «...тысячи людей прочли  мои "Родники", и читают, и будут читать. Я соединил их». [5; 171]

     3 июля 1930 «Условием истинного творчества должна быть его органичность, то есть сознание творцом своей цельности, единства в происхождении мира, связи самого себя со всеми живыми и мертвыми». [5; 172]

     Одной из причин разобщенности рассматривается коллективизация. Пришвин не видел будущего за российской деревней, а потому коллективы понимались им как шаг вперед. С другой стороны, и к кулакам писатель испытывает симпатию: «все они даровитые люди и единственные организаторы прежнего производства». [5; 176] По убеждению Пришвина, современный автору колхоз - это не община, так как не содержит в себе ни самоуправления, ни личного владения имуществом, ни кровной заинтересованности в труде, ни патриархальных взаимоотношений мирской взаимопомощи, основанной на православном мировоззрении. Примирение государственной воли и народного миропорядка, закрепляющего права личности, по Пришвину, должно состоять в сочетании морали общинного коллективизма с эффективностью частного землевладения, как путь «через коллектив … к совхозу, с одной стороны, и к частному долголетнему пользованию землей, с другой». [5; 180] Коллективизация в дневниках оценивается и людьми из народа: «И обещали бабы стоять до последнего и в коллектив нипочем не соглашаться». [5; 160] 5 марта 1930 года записывает: «В деревне сталинская статья "Головокружение", как бомба разорвалась. Оказалось, что принуждения нет - вот что! ... Грозили прямо: "Не пойдете в коллектив, заморим: корки не дадим!" И вдруг нате: "У нас не полагается принуждения, изба, корова, огород не подлежат...» [5; 166]

     Кулаков противопоставляет не столько людям власти, сколько завистливому крестьянскому миру. Борьба с кулаками знаменует для него борьбу с личностью во всех ее проявлениях.

     Борьбы с личностью занимает важное место в дневниках 1930-31 гг.: «Революция - это грабеж личной судьбы человека» [5; 160]. Пришвин интуитивно чувствовал личностное и более чем опасное расхождение с новой властью. Хотя репрессии не коснулись писателя, они глубоко ранили его. Иосиф Сталин - «невежественный тупой владыка», «и главное зло от него в том, что цель оправдывает средства, а человека забывают». «Может быть, Сталин и гениальный человек и ломает страну не плоше Петра, но я понимаю людей лично: бить их массами, не разбирая правых от виноватых, - как это можно!» [5; 179] 

     Таким образом, общий взгляд на настоящее и будущее страны в Дневниках 1930-32 годов пессимистичен: «22 февраля. Каждый день нарастает народный стон» [5; 164]; «29 апреля. <...> за то вот, - думал я, - что был избавлен от зрелища смерти родных, теперь вот живу и смотрю на смерть всего, что называл своей Родиной» [5; 165]; «20 июня. Теперь мы живем на острие всех возможностей и предвидеть ничего не можем, потому что "мы", живущие в данном отрезке времени, слишком неустойчивые величины» [5; 168]). Неслучайны в Дневнике и метафоры нескончаемой зимы: «1 апреля. Вполне зима, все белое, на окнах мороз. Вьюга. Значит вот почему так неохотно прилетали грачи, как будто каждый, прилетев, думал: "По правде говоря, весна уже кончилась в Советской России, и летать бы вовсе не следовало, но все как-то неловко потерять связь с предками"» [5; 170];  

     Примирение с действительностью: Дневники 1933-1940 гг.

     Эволюция воззрений М. М. Пришвина идет по пути все большего примирения с действительностью. Если еще вчера государство было для него образом зла, и он ощущал себя в свете рентгеновских лучей, то в 1933 г. в дневниковых записях появился иной мотив: «Мы начинаем к злу привыкать, как к барину. Сейчас он бесится, но мы знаем: не надо на глаза попадаться, а когда перебесится, мы опять будем работать». [1; 344]

     Связано это и с изменениями, произошедшими в жизни самого Пришвина. В 1933 году торжественно отпраздновали юбилей Пришвина, Горький написал поощрительную статью для «Моего очерка», опубликованного в «Литературной газете». Благодаря этой статье Пришвин был окончательно легализован в советской литературе, взят под охрану, и с этого момента его творческие дела пошли в гору. Отныне он, как и положено советскому писателю, стал весьма обеспеченным человеком. Пришвин чувствовал себя победителем и мысленно отвечал на лучший по его мнения вопрос, который могли бы ему задать читатели и критики и который он сам себе в Дневнике задает: «Каким образом вы уцелели, Михаил Михайлович, и как это вы сохранились?» - и, приведя в пример Гете, заключал: «Я шел путем всех наших крупнейших писателей, шел странником в русском народе, прислушиваясь к его говору». [5; 203] В конце десятилетия эта мысль опрокинется и зазвучит иначе: «Я часто думаю о себе, как я мог уцелеть как писатель в тяжелых условиях революции, как не стыдно так сохраниться». [5; 231]

     Осенью 1934 года Пришвин занес в Дневник запись, которую следовало бы назвать программной: сочетающая исповедальность с пафосом, она подводила итог его многолетним революционным исканиям и нынешнему положению в советском обществе. «Старая дорога народов нашей страны то сужается до тропинки, то расширяется до горизонта, и человек тоже <…> И я, ненавидя все это, как интеллигент, в сокровенной глубине своей, тоже такой точно, сокращаюсь с ругательством и, как получшеет, расширяюсь с песней и не помню зла» [5; 211].

     Те иллюзии в отношении новой власти, которые писатель питал в 20-е годы и которые показались ему исчерпанными на рубеже 30-х годов, в середине четвертого десятилетия века ожили снова, преобразились и сделались не иллюзиями, но частью его убеждений.

     Меняется взгляд на революцию: Пришвин отзывается о революции не как о перевороте, захвате власти, погроме и войне, но как о необходимости установления власти в безвластной стране: «В огромной стране все было против государственной власти, и разбили ее, но без власти люди жить не могли <…> пришел единственный человек и сказал: "Надо брать власть". Его послушались, потому что в воле единственного человека сошлась воля миллионного народа»; «Решение Ленина взять власть, т.е. то, что всякому интеллигенту было ненавистно, есть решение гения. Он шел против всех и в этом был прост как ребенок» [5; 216].

     Когда в 1936 году начались политические процессы над оппозицией, они показались Пришвину ошеломляющим, однако исторически справедливыми. Бухарина и Радека он называл в Дневнике растленными людьми, и поражала его больше всего их трусость, жалость и неспособность себя защитить. Меняется и отношение писателя к Сталину: «Все вокруг меня шепчут: "Будьте осторожны!" А я дивлюсь, чего это мне говорят? Ведь скажут мне - Сталин или царь? - я выберу по совести Сталина. Если спросят: кого я желаю - Сталина или моего друга Раз. Вас. - скажу, конечно, - Сталина». «Сталина считаю в высшей степени подходящим ко времени человеком». [5; 227] Положительной оценке подвергается даже литературное дарование Сталина. Если в 1924 году автор отмечал: «Сталин выпустил брошюру против Троцкого "Троцкизм или Ленинизм" - невозможно выговорить, а Каменев назвал свою брошюру "Ленинизм или Троцкизм" - это выговаривается. Каменев, наверное, литературнее Сталина» [5; 116], то теперь язык Сталина характеризуется следующим образом: «простота речи, не претенциозность, речь для дела, а не дело для речи. Живая речь живого человека» [5; 215].