Петербургская тема в произведениях современных писателей.

Содержание.

1. Введение……………….……………….……….2
2. А. Битов “Пушкинский дом”……………….………3
3. М. Веллер “Легенды Невского проспекта”.………11
4. Заключение……………….…………………14
5. Список литературы……………….…………..15

Петербургская тема в произведениях современных писателей.

Введение

    Санкт-Петербург - удивительный город, культурная столица России, один из красивейших городов мира. Какой значительный след оставил он в нашей русской истории. Как сильно и многообразно повлиял на наше общество, на нашу жизнь. И как тема, и как образ Петербург оставил глубокий след в русской литературе. Образ Петербурга не оставляет равнодушным почти ни одного из русских писателей. В течение более чем трёхсотлетней истории существования северной столицы России, не прекращались споры о сущности этого города.  Петербург по-разному представлен в произведениях классики.

     У Пушкина Петербург величественный и торжественный - воплощение петровского духа, “Петра творенье”. В произведениях Н.В. Гоголя таинственный волшебный город, полный всякой чертовщины. Здесь легко оживают дома и вещи, люди ходят и разговаривают сами с собой, а обыкновенный нос может запросто убежать от своего хозяина и разъезжать по городу в экипаже, словно чиновник. Петербург у Гоголя- это нереальное, царство чинов и вещей, царство роскоши и власти, где “маленькие люди” исчезают бесследно, не оставляя о себе никакой памяти. Петербург Достоевского -  это прежде всего город, связанный с трагическими судьбами его героев. Он теснит, давит человека, создает атмосферу безысходности, толкает на скандалы и преступления. Некрасов показал читателям не только красоту Петербурга, но и его глухие окраины, заглянул в темные сырые подвалы, ярко отразил социальные противоречия большого города

      Тема Петербурга мало кого оставляет равнодушным. Каким же образом она находит свое продолжение в русской прозе конца двадцатого века?

Петербург как самый мистический  и таинственный город, город, живущий  особой ночной жизнью, город, находящийся  на краю, над бездной, противопоставленный  России и особенно Москве,- эти и  другие черты петербургского текста реализуются во многих произведениях  современной литературы. В Петербурге поражает способность города превращать в символы любое свое содержание. В символ превращается и свет, и  цвет Петербурга. Легенды и мифы о Петербурге органично входят в  петербургский текст, который сам  продолжает творить миф о городе. Сам город, наполненный историческими  воспоминаниями, подсказывал писателям  разных эпох сходные темы.

    Для своего исследования я выбрала два произведения современной литературы. Это “Легенды Невского проспекта” М. Веллера и “Пушкинский дом” А. Битова.

 А. Битов “Пушкинский дом”.

     Петербургская тема является основной в романе А. Битова “Пушкинский дом”. Причем Петербург это не  только место действия романа, но и характер конфликта, идеи, героя. “Пушкинский дом”, написанный в1964-1971 годах, в России был опубликован в1987 году. Андрей Битов начал писать роман в 1964 году под впечатлением от суда над Иосифом Бродским, когда казалось, что эпоха “оттепели” уже заканчивается. Сначала это был даже не роман, а рассказ под названием “Аут”. Когда рассказ разросся до романа, Битов решил сменить название. Постепенно он пришёл к нынешнему названию — “Пушкинский дом”. Роман был закончен в 1971 году и расходился в самиздате. Впервые он был опубликован в 1978 году в американском издательстве “Ардис”. Зарубежная публикация (и участие в альманахе “Метрополь”) фактически закрыли для Битова возможность что-либо печатать в СССР. Только во время Перестройки снова начали выходить его книги. “Пушкинский дом” был напечатан в журнале “Новый мир”, в трёх последних номерах 1987 года. В 1989 году вышло книжное издание, которое завершалось “Комментариями”.

    Главный герой романа — ленинградский филолог Лева Одоевцев, представитель поколения шестидесятников. Роман посвящён его жизни, от окончания школы до работы в Институте русской литературы, который известен как Пушкинский дом.

    Некой точкой, началом в повествовании, является встреча внука и деда Одоевцевых. Репрессированный Модест Одоевцев, одним из образных прототипов которого, как отмечает А. Битов, был М.М. Бахтин, во время “оттепели” реабилитирован и возвращен в Петербург: “Деду дали квартиру в новом районе, последние дома… Лева никогда не бывал тут. С удивлением поймал себя на соображении, что, пожалуй, во всю жизнь, ни разу не покидал старого города, жил в этом музее, ни один его житейский маршрут не пролегал за пределы музейных же проспектов-коридоров и зал-площадей… странно” [3, 52]. Лева живет в “музее”, при этом музей не только в его сознании, но и в реальной бытовой жизни. Соответственно, новостройка, в которую поселили Модеста Одоевцева, – это своего рода антагонист музея. И у героя возникает “чувство, что он попал в другой город” [3, 52]. Несмотря на то, что в сознании Левы оформилось представление о радостной теплой встрече с дедом, он воспринимает окружающий пейзаж сквозь литературную призму с совсем иной коннотацией: “Солнце садилось, дул стылый морозный ветер, и какая-то опасная прозрачность наблюдалась в воздухе. На западе воткнулись в горизонт три острых и длинных облака. Они краснели чуть фиолетово. Туда, в пустоту, уходил пустырь с бурьянами и свалками: чуть ближе, прямо в поле, было трамвайное кольцо <…> Оно поблескивало в черной траве, и трамвая не было. Казалось, дома стояли покинутые – такое было безлюдье, и звенела тишина. В закатных лучах, на голубом фоне, отдельные, сахарные, стояли редкие заиндевевшие кубы домов, слепо и безжизненно отблескивая гладкими окнами в закат. Все было как бы приснившимся” [3, 52].У Достоевского в повести “Хозяйка” герой “долго и бессознательно” бродил по городу и зашел в глушь, “где расстилалось пожелтевшее поле”, вдали “чернелись леса, а с противоположной стороны ходили мутные снежные облака”. “Все было тихо и как-то торжественно грустно, полно какого-то замиравшего, притаившегося ожидания…” [8, 430]. Эти два фрагмента сближает цветовая гамма, ощущение ожидания, безлюдности, противопоставление замкнутого, обжитого пространства (музея у А. Битова) и простора, уже непонятного для жителя многолюдного города. Мотив незамкнутого пространства у Ф.М. Достоевского часто является антитезой тюрьмы реальной или внутренней (болезнь, душевная катастрофа). Предощущение катастрофы в романе А. Битова передано через такие художественные коды Достоевского, как закат, морозный ветер. Мороз у Достоевского передает идею невозможности жизни (“Подросток”, “Мальчик у Христа на елке”, “Слабое сердце”). Кроме того, мороз создает ауру фантастичности, ирреальности происходящего, поэтому практически всегда морозный пейзаж сопровождается словом “кажется” (Леве тоже “казалось” все вокруг “приснившимся”). Ветер, который является пейзажным лейтмотивом в “Пушкинском доме”, отсылает нас не столько к творчеству Ф.М. Достоевского, сколько к творчеству А.С. Пушкина. В “Пиковой даме” “ветер выл” [13, 201], в “Медном всаднике” “ветер дул, печально воя” [12, 175]. Стихия ветра, неотъемлемая от петербургского пейзажа, пронизывает и поэму А. Блока “Двенадцать”. Следовательно, ветер в “петербургском тексте” – это спутник хаоса, разрушительного начала. Итак, Леве Одоевцеву окружающий пейзаж кажется цитатой, соответственно, он должен воспользоваться ею. Именно это мотивирует катастрофу: дед выгоняет внука и, по сути, отказывает ему в праве на духовное наследие, внук лишился пути, культурной дороги, по которой шел дед. Модест произносит приговор: “Ум – это способность к рождению синхронной с реальностью, отражающей мысли, а не цитирование, не вспоминание, не изготовление, по любому, пусть самому высокому, образцу – не исполнение” [3, 80]. А. Битов подчеркивает “беспутство”, вкладывая в текст опять-таки культурные коды Пушкина, Достоевского, Блока: “Морозный ветер, с особой силой раздувшийся к ночи, нахлестал его по щекам, тут же, не выходя из подворотни. Подворотни, впрочем, не было, как не было и улицы – все был один большой двор, по которому метался, свиваясь в сухие злые смерчики, ветер. Ему было здесь просторно, ничто не ограничивало его и не направляло, в каком-то смысле ему было некуда дуть – и он дул всюду. Снег уже начинал прикрывать эту пустыню, с шорохом прокатывался по оставшимся лужицам асфальта. Раскачивались туда-сюда пятна света под редкими, расставленными по непонятной схеме фонарями. Людей не было, машин не было, улицы не было – дороги не было” [3, 85].

     Безусловно, отбор художественного материала – творческая воля автора. Однако, на наш взгляд, именно такой пейзаж, навеянный петербургским кодом русской литературы, неслучаен. Он именно угадывается героем-петербуржцем, именно в его сознании усвоенный культурный стереотип вызывает те или иные чувства и диктует модель поведения. Так, например, пейзаж становится равен чувству: “В Леву дуло пронзительным, с иголочки, ветром, словно бы получившимся в результате этих неправдоподобных самолетов. Дуло словно в люк, и, действительно, все это синее, прозрачное и пустое пространство было вполне дырой <…>, и ветер был вполне понятен. / Лева стоял в этом окне никогда не спавшим человеком, имея в душе непонятное сходство с этой рваной, истерзанной, проясненной погодой” [3, 219]. Искусственность, смоделированность погоды самолетами противоестественна природе, поэтому назревает бунт, который герой предчувствует. Внешнее воплощение этого бунта – разгул стихии: “Погода за окном была, как грязная и мокрая вата” [3, 249]. Внутреннее – попытка героя вырваться из музея в реальность. Нетрезвый Лева покидает стены Пушкинского дома в самый разгул “народного гуляния” (демонстрация в честь очередной годовщины Октябрьской революции). Однако “грязная и мокрая вата” за окном имеет опять же культурный код. В “Медном всаднике” А.С. Пушкина события развиваются, когда "дышал ноябрь осенним хладом" и “сердито бился дождь в окно” [12, 175] (напомним, что дата революционных событий 1917 года – 25 октября по старому стилю, тем не менее, конец октября и ноябрь самое холодное и сырое время осени). События романа А. Белого “Петербург” также начинаются осенью – “был последний день сентября” [2, 19].

Трезвый Лева еще пытался сопротивляться той модели поведения, которую навязало ему восприятие мира сквозь призму литературы, то нетрезвый герой сам  превращается в цитату, а точнее в музей стереотипов: “Видишь ту маску? – прыгал Лева. – Хорошенькая… Мадам! – он галантно шаркал. – Какое прелестное домино! Домино… <…> Домино! ведь как все переигралось! Тогда бы не поняли, что значит это слово сейчас, а сейчас уже никогда не поймут, что оно значило раньше! Представляешь, она решила, что я предлагаю ей сыграть в домино!” [3, 283-284]. В осеннем Петербурге А. Белого появляется красное домино, роль которого исполняет Николай Апполонович Аблеухов. З.Г. Минц отмечает, что “петербургская арлекинада”, тема маски, маскарада, ряженья присуща Петербургским текстам [11, 107]. Этот код узнается Левой, который вписывает себя в это культурное пространство. Однако превращение пьяного героя в цитату, его бунтарская жажда быть вписанным в текст культуры простирается дальше, он претендует на художественное пространство А.С. Пушкина: “…С ловкостью необыкновенной уже сидел Лева верхом на льве и стучал в него…” [3, 284]. Для Левы культура – это музей, и он, по мнению В. Курицына, “покидает музейную позицию исследователя-субъекта, внеположенного объекту, покидает в прямом смысле слова – садится на льва. Входит в объект. Он делает из себя цитату: из филолога, изучающего текст русской литературы, он становится частью текста – такой же как медный всадник на медном коне, как бедный Евгений на мраморном льве” [9, 155]. Художественный код “Медного всадника” продолжает развиваться в сознании Левы: “Смотрите! он в костюме милиционера! <…> А маска где? ну да, в фуражке можно и без маски… Да пустите же! я ведь не на том льве сижу!” [3, 284]. Бегство от милиционера, как бегство Евгения от Медного всадника, было продиктовано сознанием Левы. Он стал цитатой и не мог не продолжить текст. (Хотя сознание героя все же фиксирует комизм ситуации: олицетворение власти – милиционер видится шутом в фуражке, которая заменяет домино и маску.) У А.С. Пушкина после роковой ночи “у порога / Нашли безумца моего, / И тут же хладный труп его / Похоронили ради бога” [12, 184]. У А. Белого полусумасшедший герой, бегущий от Медного всадника осознает, что он “погиб без возврата” [2, 152]. У А. Битова, утром 8 ноября, в Пушкинском доме “безжизненно подломив под себя левую руку, лежал человек. Тело” [3, 9]. Лева – объект, цитата, “литературный герой” (в прямом смысле, как герой романа А. Битова) – погиб [3, 316], а Лева-человек – очнулся, так как “роман окончен – жизнь продолжается” [3, 317]. Попытка Левы Одоевцева стать объектом культуры, а вернее ее творцом, заканчивается абсурдом.

Лева тщательно удаляет следы  вчерашней попытки взглянуть  на культуру изнутри, а не извне, и  превращается в обычного современного человека. Хаос, поглотивший Империю (у А. Белого “красное домино: красный цвет был эмблемой Россию губившего хаоса” [2, 116]), равен прогрессу у А. Битова. И если до революции 1917 года Россия была “заповедник, последний очажок, сопротивляющийся прогрессу” [3, 267], то после – прогресс побеждает: Модест Одоевцев говорит: “Человечество набрело на путь прогресса, меж тем как оно сбрело со своего пути” [3, 66]. Обычный современный человек, Лева Одоевцев, вновь начинает смотреть на Петербург сквозь призму литературного стереотипа, так как он, по мнению деда, не обладает умом, живой мыслью. Лева – человек эпохи симулякров, он не умеет проникать в культуру как творец, он воспринимает ее как закрытый музей (трогать нельзя!): “Они катали в просторном черном ЗИМе, откуда Леве так хорошо, так ново и полно (из-за рядом иностранца) был виден Петербург. Господи, Господи! что за город!.. какая холодная блестящая шутка! Непереносимо! но я ему принадлежу… весь. Он никому уже не принадлежит, да и принадлежал ли?.. Сколько людей – и какие это были люди! – пытались приобщить его к себе, себя к нему – и лишь раздвигали пропасть между градом и Евгением, к нему не приближаясь, лишь от себя удаляясь, разлучаясь с самим собой… Вот этот золотистый холод побежал по спине – таков Петербург! Бедное серебряное небо, осеннее золото шпилей, червленая, старинная вода – тяжесть, которой придавлен за уголок. Чтобы не улетел, легкий вымпел грубого Петра. С детства… да, именно так представлял Петра! – как тяжелую темноту воды под мостом. – Золотой Петербург! именно золотой – не серый, не голубой, не черный и не серебряный – зо-ло-той!.. – шептал Лева, разглядывая свою родину глазами, которыми зря награждал иностранца” [3, 334]. Герой действительно прав, Петербург не принадлежит ему, так как он не является его творцом, какими были Петр I, а в культуре А.С. Пушкин, Ф.М. Достоевский, А. Блок, А. Белый и другие, Лева вне “Петербургского текста” и в целом культуры. Он, подобно статисту, фиксирует лишь культурные вехи: “И пока они вот так, от одной музей-квартиры к другой, метались по городу – целенаправленно, с плавным бесшумным шорохом, от памятника к памятнику – памятников вдруг стало много, от скорости они выстраивались почти что в ряд, плечом, что ли, к плечу; город был светел, бесшумен за окном, пространен и прозрачен – покинут… И эти сомкнувшиеся памятники – неожиданно много, целое население, медное население города – поводыри ослепшего времени, приведшие Леву за ручку в сегодняшний день…” [3, 334-335]. Город и культура окончательно стали музеем, именно поэтому, как угадал и сам герой, он не смог отыскать самое значимое для него место: “И еще выдался символ на этот день: они не могли отыскать место дуэли Пушкина (для Левы замкнулось кольцо – тот морозный визит к деду)… <…> Ему помстилось: это место, видимое лишь посвященному, лишь достойному, а для остальных – нет его…” [3, 335].

Петербург все дальше отдаляется от героя, который опять же фиксирует  это удаление на уровне литературной цитаты, ставшей осознанным стереотипом: “…Лева думает, что – подними он взор – вполне может оказаться, что кто-то шустро потянет за веревочку вверх и свернет пейзаж в трубочку. Что же окажется за ним?” [3, 336]. Сравним, у Ф.М. Достоевского в повести “Слабое сердце” Петербург “походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тот час исчезнет…” [6, 261].

Таким образом, петербургский пейзаж, отраженный сознанием героя, в своей  основе имеет цитатную природу. Однако эта цитация не интертекстуальна, так как герой не перекодирует цитату, не сопоставляет ее с реальной жизнью, не расширяет богатство культурного  дискурса. Для сознания героя характерно не интертекстуальное сознание реальности как культуры (жизнь = искусство), а  восприятие действительности через  вспоминание готовых литературных клише. Петербург, как место обитания главного героя и место обитания изучаемых им литературных героев (Лева - литературовед), также воспринимается им как уже созданный культурный дискурс, застывший в своей неизменности, поэтому ставший музеем, а следовательно  штампом. Петербургский “текст-музей” опирается в основном на тексты А.С. Пушкина (изучаемый Левой автор), Ф.М. Достоевского, А. Блока, А. Белого. Творимый культурой Петербург для Левы означает “уже сотворенный”. Иначе решается эта проблема в “авторском” тексте, но это перспектива дальнейшей работы. Безусловно, “Пушкинский дом” А. Битова становится в один ряд с произведениями, образующими “Петербургский текст”. 

М. Веллер “Легенды Невского проспекта”.

“Легенды Невского проспекта” - сборник рассказов.

В данный сборник вошли юмористические рассказы о нелёгких трудовых буднях военных, фарцовщиков и просто обыкновенных граждан. В саркастической и сатирической форме автор рассказывает «байки» о людях России XX века. Начинает автор свое произведение с гимна Невскому проспекту, что сразу напоминает “Невский проспект” Гоголя. Повесть Гоголя начинается с восторженного гимна Невскому проспекту (“ Нет ничего лучше Невского проспекта…”), но чем дальше, тем отчетливее звучат сатирические ноты в этом праздничном описании ложно-призрачного столичного великолепия. Невский проспект для писателя - олицетворение всего Петербурга, тех жизненных контрастов, которые он включает в себя. Веллер, подобно Гоголю, начинает свое повествование с восторженного, несколько ироничного, гимна Невскому проспекту. “Первая и славнейшая из улиц Российской империи, улица-символ, знак столичной касты, чье столичье - не в дутом декрете, но в глубинном и упрямом причастии духу и славе истории, - Невский проспект. Царева першпектива, смольный луч в сердце государевом, и прочие всякие красивые и высокие слова, - Невский проспект, сам по себе уже родина, государство и судьба, куда выходят в 17 приобщиться чего-то такого, что может быть только здесь, навести продуманный лоск на щенячью угловатость, как денди лондонский одет и наконец увидел свет… усвоить моду и манеру, познакомиться, светский андеграунд - кино - театр - магазин - новости - связи - товар - деньги - товар - лица и прочие части тела, кофе и колесико, джинсы и сила, - короче, Невский, естественно, имеет собственный язык, собственный закон, собственную историю ( что отнюдь не есть все то, что общедоступная история Санкт-Петербурга и Ленинграда), собственных подданных и собственный фольклор, как и подобает, разумеется, всякой мало-мальски приличной стране”.[5]