ОРГАНЧИК
В августе 1762
года в городе Глупове происходило
необычное движение по случаю
прибытия нового градоначальника,
Дементия Варламовича Брудастого.
Жители ликовали; еще не видав
в глаза вновь назначенного
правителя, они уже рассказывали
об нем анекдоты и называли его «красавчиком» и
«умницей». Поздравляли друг друга с радостью,
целовались, проливали слезы, заходили
в кабаки, снова выходили из них и опять
заходили. В порыве восторга вспомнились
и старинные глуповские вольности. Лучшие
граждане собрались перед соборной колокольней
и, образовав всенародное вече, потрясали
воздух восклицаниями: «Батюшка-то наш!
красавчик-то наш! умница-то наш!»
Явились даже
опасные мечтатели. Руководимые
не столько разумом, сколько
движениями благородного сердца,
они утверждали, что при новом градоначальнике
процветет торговля, и что, под наблюдением
квартальных надзирателей, возникнут
науки и искусства. Не удержались и от
сравнений. Вспомнили только что выехавшего
из города старого градоначальника и находили,
что хотя он тоже был красавчик и умница,
но что, за всем тем, новому правителю уже
по тому одному должно быть отдано преимущество,
что он новый. Одним словом, при этом случае,
как и при других подобных, вполне выразились:
и обычная глуповская восторженность,
и обычное глуповское легкомыслие.
Между тем
новый градоначальник оказался
молчалив и угрюм. Он прискакал
в Глупов, как говорится, во
все лопатки (время было такое,
что нельзя было терять ни
одной минуты), и едва вломился
в пределы городского выгона,
как тут же, на самой границе, пересек уйму
ямщиков. Но даже и это обстоятельство
не охладило восторгов обывателей, потому
что умы еще были полны воспоминаниями
о недавних победах над турками, и все
надеялись, что новый градоначальник во
второй раз возьмет приступом крепость
Хотин.
Скоро, однако
ж, обыватели убедились, что
ликования и надежды их были,
по малой мере, преждевременны
и преувеличенны. Произошел обычный
прием, и тут в первый раз
в жизни пришлось глуповцам
на деле изведать, каким горьким
испытаниям может быть подвергнуто самое упорное
начальстволюбие. Все на этом приеме совершилось
как-то загадочно. Градоначальник безмолвно
обошел ряды чиновных архистратигов, сверкнул
глазами, произнес: «Не потерплю!» – и
скрылся в кабинет. Чиновники остолбенели;
за ними остолбенели и обыватели.
Несмотря на
непреоборимую твердость, глуповцы
– народ изнеженный и до
крайности набалованный. Они любят,
чтоб у начальника на лице
играла приветливая улыбка, чтобы
из уст его, по временам, исходили
любезные прибаутки, и недоумевают, когда уста эти только фыркают
или издают загадочные звуки. Начальник
может совершать всякие мероприятия, он
может даже никаких мероприятий не совершать,
но ежели он не будет при этом калякать,
о имя его никогда не сделается популярным.
Бывали градоначальники истинно мудрые,
такие, которые не чужды были даже мысли
о заведении в Глупове академии (таков,
например, штатский советник Двоекуров,
значащийся по «описи» под №9), но так как
они не обзывали глуповцев ни «братцами»,
ни «робятами», то имена их остались в
забвении. Напротив того, бывали другие,
хотя и не то чтобы очень глупые – таких
не бывало, – а такие, которые делали дела
средние, то есть секли и взыскивали недоимки,
но так как они при этом всегда приговаривали
что-нибудь любезное, то имена их не только
были занесены на скрижали, но даже послужили
предметом самых разнообразных устных
легенд.
Так было
и в настоящем случае. Как ни
воспламенились сердца обывателей
по случаю приезда нового начальника,
но прием его значительно расхолодил
их.
– Что ж
это такое! – фыркнул – и
затылок показал! нешто мы затылков
не видали! а ты по душе с
нами поговори! ты лаской-то, лаской-то
пронимай! ты пригрозить-то пригрози,
да потом и помилуй! – Так
говорили глуповцы, и со слезами
припоминали, какие бывали у них прежде начальники, все приветливые,
да добрые, да красавчики – и все-то в мундирах!
Вспомнили даже беглого грека Ламврокакиса
(по «описи» под № 5), вспомнили, как приехал
в 1756 году бригадир Баклан (по «описи»
под №6) и каким молодцом он на первом же
приеме выказал себя перед обывателями.
– Натиск, –
сказал он, – и притом быстрота,
снисходительность, и притом строгость.
И притом благоразумная твердость.
Вот, милостивые государи, та цель
или, точнее сказать, те пять
целей, которых я, с Божьей
помощью, надеюсь достигнуть при посредстве
некоторых административных мероприятий,
составляющих сущность или, лучше сказать,
ядро обдуманного мною плана кампании!
И как он
потом, ловко повернувшись на
одном каблуке, обратился к
городскому голове и присовокупил:
– А по
праздникам будем есть у вас
пироги!
– Так вот,
сударь, как настоящие-то начальники
принимали! – вздыхали глуповцы,
– а этот что! фыркнул какую-то
нелепость, да и был таков!
Увы! последующие
события не только оправдали
общественное мнение обывателей, но даже превзошли
самые смелые их опасения. Новый градоначальник
заперся в своем кабинете, не ел, не пил
и все что-то скреб пером. По временам он
выбегал в зал, кидал письмоводителю кипу
исписанных листков, произносил: «Не потерплю!»
– и вновь скрывался в кабинете. Неслыханная
деятельность вдруг закипела во всех концах
города; частные пристава поскакали; квартальные
поскакали; заседатели поскакали; будочники
позабыли, что значит путем поесть, и с
тех пор приобрели пагубную привычку хватать
куски на лету. Хватают и ловят, секут и
порют, описывают и продают... А градоначальник
все сидит и выскребает все новые и новые
понуждения... Гул и треск проносятся из
одного конца города в другой, и над всем
этим гвалтом, над всей этой сумятицей,
словно крик хищной птицы, царит зловещее:
«Не потерплю!»
Глуповцы ужаснулись.
Припомнили генеральное сечение
ямщиков, и вдруг всех озарила
мысль: а ну, как он этаким
манером целый город выпорет!
Потом стали соображать, какой
смысл следует придавать слову
«не потерплю!» – наконец, прибегли к истории
Глупова, стали отыскивать в ней примеры
спасительной градоначальнической строгости,
нашли разнообразие изумительное, но ни
до чего подходящего все-таки не доискались.
– И хоть
бы он делом сказывал, по скольку с души ему надобно! – беседовали между
собой смущенные обыватели, – а то цыркает,
да и на-поди!
Глупов, беспечный,
добродушно-веселый Глупов, приуныл.
Нет более оживленных сходок
за воротами домов, умолкло
щелканье подсолнухов, нет игры
в бабки! Улицы запустели, на площадях показались хищные
звери. Люди только по нужде оставляли
дома свои и, на мгновение показавши испуганные
и изнуренные лица, тотчас же хоронились.
Нечто подобное было, по словам старожилов,
во времена тушинского царика, да еще при
Бироне, когда гулящая девка, Танька Корявая,
чуть-чуть не подвела всего города под
экзекуцию. Но даже и тогда было лучше;
по крайней мере, тогда хоть что-нибудь
понимали, а теперь чувствовали только
страх, зловещий и безотчетный страх.
В особенности
тяжело было смотреть на город поздним вечером.
В это время Глупов, и без того мало оживленный,
окончательно замирал. На улице царили
голодные псы, но и те не лаяли, а в величайшем
порядке предавались изнеженности и распущенности
нравов; густой мрак окутывал улицы и дома,
и только в одной из комнат градоначальнической
квартиры мерцал, далеко за полночь, зловещий
свет. Проснувшийся обыватель мог видеть,
как градоначальник сидит, согнувшись,
за письменным столом, и все что-то скребет
пером... И вдруг подойдет к окну, крикнет
«не потерплю!» – и опять садится за стол,
и опять скребет...
Начали ходить
безобразные слухи. Говорили, что
новый градоначальник совсем
даже не градоначальник, а оборотень,
присланный в Глупов по легкомыслию;
что он по ночам, в виде
ненасытного упыря, парит над городом и сосет у
сонных обывателей кровь. Разумеется,
все это повествовалось и передавалось
друг другу шепотом; хотя же и находились
смельчаки, которые предлагали поголовно
пасть на колена и просить прощения, но
и тех взяло раздумье. А что, если это так
именно и надо? что, ежели признано необходимым,
чтобы в Глупове, грех его ради, был именно
такой, а не иной градоначальник? Соображения
эти показались до того резонными, что
храбрецы не только отреклись от своих
предложений, но тут же начали попрекать
друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
И вдруг
всем сделалось известным, что
градоначальника секретно посещает
часовых и органных дел мастер
Байбаков. Достоверные свидетели
сказывали, что однажды, в третьем
часу ночи, видели, как Байбаков, весь бледный и испуганный,
вышел из квартиры градоначальника и бережно
нес что-то обернутое в салфетке. И что
всего замечательнее, в эту достопамятную
ночь никто из обывателей не только не
был разбужен криком «не потерплю!», но
и сам градоначальник, по-видимому, прекратил
на время критический анализ недоимочных
реестров и погрузился в сон.
Возник вопрос:
какую надобность мог иметь
градоначальник в Байбакове, который,
кроме того что пил без просыпа,
был еще и явный прелюбодей?
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну,
но Байбаков оставался нем как рыба и на
все увещания ограничивался тем, что трясся
всем телом. Пробовали споить его, но он,
не отказываясь от водки, только потел,
а секрета не выдавал. Находившиеся у него
в ученье мальчики могли сообщить одно:
что действительно приходил однажды ночью
полицейский солдат, взял хозяина, который
через час возвратился с узелком, заперся
в мастерской и с тех пор затосковал.
Более ничего
узнать не могли. Между тем
таинственные свидания градоначальника с Байбаковым участились.
С течением времени Байбаков не только
перестал тосковать, но даже до того осмелился,
что самому градскому голове посулил отдать
его без зачета в солдаты, если он каждый
день не будет выдавать ему на шкалик.
Он сшил себе новую пару платья и хвастался,
что на днях откроет в Глупове такой магазин,
что самому Винтергальтеру в нос бросится.
Среди всех
этих толков и пересудов вдруг
как с неба упала повестка,
приглашавшая именитейших представителей
глуповской интеллигенции, в такой-то день и час, прибыть к градоначальнику
для внушения. Именитые смутились, но стали
готовиться.
То был прекрасный
весенний день. Природа ликовала;
воробьи чирикали; собаки радостно
взвизгивали и виляли хвостами.
Обыватели, держа под мышками
кульки, теснились во дворе градоначальнической
квартиры и с трепетом ожидали страшного
судбища. Наконец ожидаемая минута настала.
Он вышел,
и на лице его в первый
раз увидели глуповцы ту приветливую
улыбку, о которой они тосковали.
Казалось, благотворные лучи солнца подействовали и на него
(по крайней мере, многие обыватели потом
уверяли, что собственными глазами видели,
как у него тряслись фалдочки). Он по очереди
обошел всех обывателей и хотя молча, но
благосклонно принял от них все, что следует.
Окончивши с этим делом, он несколько отступил
к крыльцу и раскрыл рот... И вдруг что-то
внутри у него зашипело и зажужжало, и
чем более длилось это таинственное шипение,
тем сильнее и сильнее вертелись и сверкали
его глаза. «П...п...плю!» – наконец вырвалось
у него из уст... С этим звуком он в последний
раз сверкнул глазами и опрометью бросился
в открытую дверь своей квартиры.
Читая в
«Летописце» описание происшествия
столь неслыханного, мы, свидетели
и участники иных времен и
иных событий, конечно, имеем
полную возможность отнестись к нему хладнокровно.
Но перенесемся мыслью за сто лет тому
назад, поставим себя на место достославных
наших предков, и мы легко поймем тот ужас,
который долженствовал обуять их при виде
этих вращающихся глаз и этого раскрытого
рта, из которого ничего не выходило, кроме
шипения и какого-то бессмысленного звука,
непохожего даже на бой часов. Но в том-то
именно и заключалась доброкачественность
наших предков, что, как ни потрясло их
описанное выше зрелище, они не увлеклись
ни модными в то время революционными
идеями, ни соблазнами, представляемыми
анархией, но остались верными начальстволюбию
и только слегка позволили себе пособолезновать
и попенять на своего более чем странного
градоначальника.
– И откуда
к нам экой прохвост выискался! – говорили обыватели, изумленно
вопрошая друг друга и не придавая слову
«прохвост» никакого особенного значения.
– Смотри, братцы! как
бы нам тово... отвечать бы за
него, за прохвоста, не пришлось!
– присовокупляли другие.
И за всем тем спокойно
разошлись по домам и предались обычным
своим занятиям.
И остался бы наш
Брудастый на многие годы пастырем
вертограда сего, и радовал бы
сердца начальников своею распорядительностью,
и не ощутили бы обыватели
в своем существовании ничего
необычайного, если бы обстоятельство
совершенно случайное (простая оплошность)
не прекратило его деятельности в самом
ее разгаре.
Немного спустя после
описанного выше приема письмоводитель
градоначальника, вошедши утром
с докладом в его кабинет,
увидел такое зрелище: градоначальниково
тело, облеченное в вицмундир, сидело за
письменным столом, а перед ним, на кипе
недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского
пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова
голова... Письмоводитель выбежал в таком
смятении, что зубы его стучали.
Побежали за
помощником градоначальника и
за старшим квартальным. Первый
прежде всего напустился на
последнего, обвинил его в нерадивости,
в потворстве наглому насилию,
но квартальный оправдался. Он
не без основания утверждал,
что голова могла быть опорожнена не иначе как
с согласия самого же градоначальника
и что в деле этом принимал участие человек,
несомненно принадлежащий к ремесленному
цеху, так как на столе, в числе вещественных
доказательств, оказались: долото, буравчик
и английская пилка. Призвали на совет
главного городового врача и предложили
ему три вопроса: 1) могла ли градоначальникова
голова отделиться от градоначальникова
туловища без кровоизлияния? 2) возможно
ли допустить предположение, что градоначальник
снял с плеч и опорожнил сам свою собственную
голову? и 3) возможно ли предположить,
чтобы градоначальническая голова, однажды
упраздненная, могла впоследствии нарасти
вновь с помощью какого-либо неизвестного
процесса? Эскулап задумался, пробормотал
что-то о каком-то «градоначальническом
веществе», якобы источающемся из градоначальнического
тела, но потом, видя сам, что зарапортовался,
от прямого разрешения вопросов уклонился,
отзываясь тем, что тайна построения градоначальнического
организма наукой достаточно еще не обследована.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник
градоначальника стал в тупик. Ему предстояло
одно из двух: или немедленно рапортовать
о случившемся по начальству и между тем
начать под рукой следствие, или же некоторое
время молчать и выжидать, что будет. Ввиду
таких затруднений он избрал средний путь,
то есть приступил к дознанию, и в то же
время всем и каждому наказал хранить
по этому предмету глубочайшую тайну,
дабы не волновать народ и не поселить
в нем несбыточных мечтаний.