Марина Цветаева. Характер. Судьба. Поэзия

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

СУДЬБА. ХАРАКТЕР. ПОЭЗИЯ

Одна – из всех – за всех –

противу всех!..

              Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года. По происхождению, семейным связям, воспитанию она принадлежала к трудовой научно-художественной интеллигенции. Отец ее – сын бедного сельского попа – вырос в таких «достатках», что до 12 лет сапог в глаза не видал. Трудом и талантом Иван Владимирович Цветаев пробил себе дорогу в жизни, стал известным филологом и искусствоведом, профессором Московского университета, директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств (ныне Музей имени Пушкина). Мать – из обрусевшей польско-немецкой семьи, натура художественно одаренная, музыкантша, ученица Рубинштейна. Она скончалась рано, но, по словам дочери, успела оказать на нее «главенствующее влияние».

              Детство, юность и молодость Марины Цветаевой прошли в Москве и в тихой подмосковной Тарусе, отчасти – за границей (Италия, Швейцария, Германия, Франция). Училась она много, но, по семейным обстоятельствам, довольно бессистемно: совсем маленькой девочкой – в музыкальной школе, потом – в католических пансионах в Лозанне и Фрейбурге, в ялтинской женской гимназии, в московских частных пансионах. Окончила в Москве семь классов частной гимназии Брюхоненко. В возрасте шестнадцати лет, совершив самостоятельную поездку в Париж, прослушала в Сорбонне сокращенный курс истории старофранцузской литературы.

              Стихи Цветаева начала писать с шести лет (не только по-русски, но и по-французски и по-немецки), печататься – с шестнадцати, а два года спустя, в 1910 году, еще не сняв гимназической формы, тайком от семьи, выпустила довольно объемистый сборник – «Вечерний альбом». Изданный в количестве всего 500 экземпляров, он не затерялся в потоке стихотворных новинок, затоплявшем тогда прилавки книжных магазинов. Его заметили и одобрили такие влиятельные и взыскательные критики, как В. Брюсов, Н. Гумилев,

М. Волошин. Были и другие сочувственные отзывы.

              Стихи юной Цветаевой были еще очень незрелы, но подкупали талантливостью, известным своеобразием и непосредственностью. На этом сошлись все рецензенты. Брюсов противопоставил Цветаеву другому тогдашнему дебютанту – Илье Эренбургу. Если Эренбург «постоянно вращается в условном мире, созданном им самим, в мире рыцарей, капелланов, трубадуров, турниров», то «стихи Марины Цветаевой, напротив, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого». Строгий Брюсов особенно похвалил Цветаеву за то, что она безбоязненно вводит в поэзию «повседневность», «непосредственные черты жизни», предостерегая ее, впрочем, от опасности впасть в «домашность» и разменять свои темы на «милые пустяки»: «Несомненно талантливая Марина Цветаева может дать нам настоящую поэзию интимной жизни и может, при той легкости, с какой она, как кажется, пишет стихи, растратить все свое дарование на ненужные, хотя бы и изящные безделушки».

              Отзыв Гумилева был еще благосклоннее: «Марина Цветаева внутренне талантлива, внутренне своеобразна… Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новы темы, например детская влюбленность; ново непосредственное, бездумное любование пустяками жизни. И, как и надо было думать, здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии, так что эта книга – не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов» (Н. Гумилев «Письма о русской поэзии».)

              Особенно поддержал Цветаеву при вхождении ее в литературу Максимилиан Волошин, с которым она вскоре, несмотря на большую разницу в возрасте, подружилась. В декабре 1910 года Волошин адресовал юной поэтессе преувеличенно восторженное послание, где написал между прочим:

К Вам душа так радостна влекома…

О, какая веет благодать

От страниц «Вечернего альбома»!

Кто Вам дал такую ясность красок?

Кто Вам дал такую точность слов?

Смелость все сказать – от детских ласок

До весенних новолунных снов?

Ваша книга – это весть «оттуда»,

Утренняя, благостная весть…

Я давно уж не приемлю чуда…

Но как сладко слышать: «Чудо есть!»

              Вслед за «Вечерним альбомом» появилось еще два стихотворных сборника Цветаевой: «Волшебный фонарь» (1912) и «Из двух книг» (1913), - оба под маркой издательства «Оле-Лукойе», домашнего предприятия Сергея Эфрона, друга юности Цветаевой, за которого в 1912 году она вышла замуж.

              В это время Цветаева – «великолепная и победоносная» - жила уже очень напряженной душевной жизнью. Устойчивый быт уютного дома в одном из старомосковских переулков, неторопливые будни профессорской семьи – все это было внешностью, под которой уже зашевелился «хаос» настоящей, недетской поэзии.

              В прошлом было совсем раннее, вспыхнувшее в 1905 году и быстро погасшее, увлечение романтикой революции – народовольцами, лейтенантом Шмидтом, Марией Спиридоновой и даже популярными в то время политическими брошюрами «Донской речи» и учебником политической экономии Железнова. Все это выветрилось без следа и остатка.

              В юности Цветаевой овладевает уже нечто совершенно иное – наивно-романтический культ… Наполеона и его незадачливого сына герцога Рейхштадского. Портреты отца и сына украшали девическую комнату. Цветаева зачитывается исторической и мемуарной литературой о своих  героях – Массоном и Тьером, воспоминаниями наполеоновских маршалов.

              Культу соответствуют и собственно литературные вкусы юной бонапартистки. Кумирами ее становятся эффектный, но пошловатый Эдмон Ростан, экспансивно-эстетская поэтесса графиня де Ноайль и знаменитая в свое время Мария Башкирцева – рано скончавшаяся художница, дневником которой зачитывалось не одно поколение романтически настроенных девиц (даже свою третью книгу стихов Цветаева предполагала озаглавить просто «Мария Башкирцева»).

              Это была литература не слишком высокой пробы, отдававшая дешевой красивостью и всяческой словесной пиротехникой. Цветаева же упрямо держалась за нее, и в этом был своего рода вызов. Тем более что художественные пристрастия Цветаевой, конечно, не ограничивались такой литературой: с детства она была погружена в Пушкина, в юности открыла для себя Гёте и немецких романтиков.

              Такими крутыми поворотами – от лейтенанта Шмидта к Наполеону, от Ростана к Гёте – отмечена была юность Цветаевой, и в этом сказалась, быть может, самая резкая, самая глубокая черта ее характера – своеволие, постоянное стремление быть «противу всех», оставаться «самой по себе».

              Строптивость порой толкала Цветаеву на крайние поступки. Она сама признавалась: «Мое дело – срывать все личины, иногда при этом задевая кожу, а иногда и мясо». Стоило Брюсову в его в высшей степени благожелательном отзыве о первом сборнике Цветаевой мимоходом пожелать ей побольше «острых чувств» и «нужных мыслей», как она немедленно ответила ему в печати дерзким стихотворением. Когда вспыхнула первая мировая война, в разгар казенных ура-«патриотических» и шовинистских настроений, она пишет стихи, в которых демонстративно прославляет свою Германию – не государство кайзера и Круппа, но страну Канта, Гёте:

Ты миру отдана на травлю,

И счета нет твоим врагам!

Ну как же я тебя оставлю,

Ну как же я тебя предам?

И где возьму благоразумье:

«За око – око, кровь – за кровь», -

Германия – мое безумье!

Германия – моя любовь!

              Характер у Цветаевой был трудный, неровный, неуступчивый. Илья Эренбург, хорошо знавший ее в молодости, говорит: «Марина Цветаева совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовь к душевному косноязычию, предельную гордость и предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок».

              В одном из стихотворений Цветаева вспоминает о двух своих бабках – простой сельской попадье и гордой польской панне:

Обеим бабкам я вышла – внучка:

Чернорабочий – и белоручка!

              Поначалу так причудливо и совмещались в ней две души, два обличья: восторженная «барышня», поклонница Ростана, погруженная в книжно-романтические грезы, и своевольная, строптивая «бунтарка», «дерзкая кровь», которая больше всего любит дразнить людей и «смеяться, когда нельзя».

              Однажды Цветаева обмолвилась по чисто литературному поводу: «Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность – Жизнь». Знаменательная обмолвка! Жила она сложно и трудно, не знала и не искала ни покоя, ни благоденствия, всегда была в полной неустроенности, искренне утверждала, что «чувство собственности» у нее «ограничивается детьми и тетрадями». Она хорошо знала себе цену как поэту (уже в 1914 году записывает в дневнике: «В своих стихах я уверена непоколебимо»), но ровным счетом ничего не сделала для того, чтобы как-то наладить и обеспечить свою человеческую и литературную судьбу. «Все в мире меня затрагивает больше, чем моя личная жизнь» (из письма 1923 года).

              И при всем том Цветаева была очень жизнестойким человеком («Меня хватит еще на 150 миллионов жизней!»). Она жадно любила жизнь и, как положено поэту-романтику, предъявляла ей требования громадные, часто – непомерные. В ней громко говорила «языческая» жажда жизни как лучшей радости, высшего блаженства. Всякая мистика была ей органически чужда. Сама душа для нее – «христианская немочь бледная», «вздорная ересь», невесомый «пар», - тогда как тело, плоть существует реально и «хочет жить».

              В этом отношении Цветаева совсем не похожа на поэтов предшествовавшего поколения – символистов. Их поэзия по преимуществу была проникнута духом «неприятия мира здешнего» во имя призрачных «миров потусторонних», недоверием к жизни и страхом перед ней. Ко времени появления Цветаевой эти темы стали достоянием бесчисленных эпигонов символизма, превратились в вульгарно-карикатурный стихотворный ширпотреб. Вся тональность поэзии Цветаевой совершенно иная. Вот один из характерных приемов – обращение поэта к Жизни:

Не возьмешь моего румянца –

Сильного – как разливы рек!

Ты охотник, но я не дамся,

Ты погоня, но я есмь бег.

Не возьмешь мою душу живу!..

              Правда, Цветаева нередко писала и о смерти – особенно в юношеских стихах. Но из этого не следует делать поспешные и далеко идущие выводы. Совершенно очевидно, что в ранних стихах это было не более как данью литературной моде. Символисты, как известно, заразили своими кладбищенскими настроениями все молодое литературное поколение. Писать о смерти было своего рода признаком хорошего литературного тона, и юная Цветаева не составила в этом смысле исключения:

Послушайте! – Еще меня любите

За то, что я умру.

Но «смертные» мотивы уже и тогда ясно противоречили внутреннему пафосу и общему мажорному тону ее поэзии. Откликаясь на модную тему, она все же неизмеримо больше думала о себе – «такой живой и настоящей на ласковой земле». А в дальнейшем, в зрелых стихах, она говорила о смерти уже только как о биологической неизбежности.

Мало сказать, что жизнь не баловала Марину Цветаеву, - она преследовала ее с редким ожесточением. Цветаева всегда была обездолена и страшно одинока. Ощущение своего «сиротства» и «круглого одиночества» было для нее проклятием, источником неутихающей душевной боли. Но не в ее природе было жаловаться и стенать, тем более – упиваться собственным страданием. «Русского страдания мне дороже гётевская радость», - упрямо твердила она вопреки всем ударам судьбы. Свою душевную муку она прятала глубоко, под броней гордыни и презрительного равнодушия. На самом же деле она люто тосковала по простому человеческому счастью: «Дайте мне покой и радость, дайте мне быть счастливой, вы увидите, как я это умею!»

Жизнелюбие Марины Цветаевой воплощалось, прежде всего, в любви к России и к русской речи. Но как раз при встрече с родиной поэта постигла жестокая и непоправимая беда.

Годы первой мировой войны, революции и гражданской войны были временем стремительного творческого роста Цветаевой. Она жила в Москве, много писала, но печатала мало, и знали ее только завзятые любители поэзии. С писательской средой сколько-нибудь прочных связей у нее не установилось. В январе 1916 года она съездила в Петроград, где встретилась с М. Кузминым. Ф. Сологубом и С. Есениным и ненадолго подружилась с О. Мандельштамом. Позже, уже в советские годы, изредка встречалась с Пастернаком и Маяковским, дружила со стариком Бальмонтом. Блока видела дважды, но подойти к нему не решилась, известно, что в мае 1920 года она передала Блоку свои стихи, обращенные к нему, и Блок отнесся к ним с интересом.

Октябрьской революции марина Цветаева не поняла и не приняла. С нею произошло поистине роковое происшествие. Казалось бы, именно она со всей бунтарской закваской своего человеческого и поэтического характера могла обрести в революции источник творческого воодушевления. Пусть она не сумела бы правильно понять революцию, ее движущие силы, ее исторически задачи, но она должна была, по меньшей мере, ощутить ее – как могучую и безграничную стихию. По всему, казалось бы, Цветаевой было по пути с Блоком, Маяковским, Есениным (Блока она боготворила, в Маяковском сразу разглядела самого значительного поэта новой эпохи, Есенина оценила по достоинству еще до революции). Но если Блок, Маяковский и Есенин, окрыленные социалистической революцией, пережили самый высокий творческий взлет, какой может выпасть на долю художника, то Марине Цветаевой революция на первых порах представилась всего лишь восстанием «сатанинских сил».