А.С.Пушкин: краткий очерк жизни и творчества

Одесса, куда Пушкин выехал в первых числах июля 1823 г., встретила  его пылью, устрицами, театрами и  салонами, сопоставимыми с петербургскими. В одесском обществе Пушкин имел некоторый  успех: здесь уже прочли поэму  «Кавказский пленник», – но успехом  этим более или менее демонстративно пренебрегал, не останавливаясь перед  весьма вольным эпатажем. Его внешнюю  жизнь заполняли романы: с Амалией  Ризнич, Каролиной Собаньской, Елизаветой Воронцовой, внутреннюю – «Евгений Онегин», начатый еще в Кишиневе, поэма «Цыганы», лирические стихотворения. Однажды пришлось исполнять служебные  обязанности: начальство откомандировало  наблюдать за распространением саранчи; Пушкин представил отчет: «Саранча летела, летела // И села; // Сидела, сидела, все  съела // И вновь улетела». Свое раздражение  Пушкин объяснил в одном из писем к А.А. Бестужеву: «У нас писатели взяты из высшего класса общества – аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает». Но не только отчет о саранче вызвал раздражение начальства: свое дело сделали и вольные разговоры, и эпиграммы на Воронцова, и письмо к Кюхельбекеру (или к Дельвигу: точно до сих пор не установлено), в котором Пушкин рассказывал о знакомстве с англичанином, любезно излагавшим ему уроки «чистого атеизма». Трудно сказать, насколько благодарным учеником был тогда Пушкин - во всяком случае, атеистическое учение его не радовало, хотя и казалось убедительным: «система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, верная». Этот вывод оказался предварительным; о содержании своих размышлений о вере и неверии Пушкин много лет спустя рассказывал так: «Я тогда написал одному из моих друзей, что беру уроки атеизма и что его положения представляют известную вероятность, но что они не утешительны. Письмо распечатали, и в полиции записали мое им в числе атеистов. А я очень хорошо сделал, что брал эти уроки: я увидел, какие вероятности представляет атеизм, взвесил их, продумал и пришел к результату, что сумма этих вероятностей сводится к нулю, а нуль только тогда имеет реальное значение, когда перед ним стоит цифра. Этой-то цифры и недоставало моему профессору атеизма. Он давал мне читать Гоббса, который опротивел мне своим абсолютизмом — безнравственным, как всякий абсолютизм, и неспособным дать какое-либо нравственное удовлетворение. Я прочел Локка и увидел, что это ум религиозный, но ограничивающий знание только ощущаемым, между тем как сам он сказал, что относительно веры Слово Божие (Библия) более всего наставляет нас в истине и что вопросы веры превосходят разум, но не противоречат ему. Юм написал естественную историю религии после своего Опыта о человеческом разуме; его доводы и убедили меня, что религия должна быть присуща человеку, одаренному умом, способностью мыслить, разумом, сознанием. И причина этого феномена, заключающегося в самом человеке, состоит в том, что он есть создание Духа Мудрости, Любви, словом, Бога. Вообще у англичан со времени реформации заговорили о терпимости, о гражданском и религиозном освобождении и о вопросах нравственности столько же, сколько и о политических вопросах... И я в конце концов пришел к тому убеждению, что человек нашел Бога именно потому, что Он существует. Нельзя найти то, чего нет, даже в пластических формах, — это мне внушило искусство. Возьмем фантастических и символических животных, составленных из нескольких животных. Если ты восстановишь рисунки летучих мышей и уродливых ящериц тропических стран, ты увидишь, откуда взяты драконы, химеры, дикие фантастические формы. Выдумать форму нельзя; ее надо взять из того, что существует. Нельзя выдумать и чувств, мыслей, идей, которые не прирождены нам вместе с тем таинственным инстинктом, который отличает существо мыслящее и чувствующее от существ только ощущающих. И эта действительность столь же реальна, как все, что мы можем трогать, видеть и испытывать. В народе есть врожденный инстинкт этой действительности, то есть религиозное чувство, которое народ даже и не анализирует. Он предпочитает религиозные книги, не рассуждая о их нравственном значении, они просто нравятся народу. И его вкус становится понятным, когда начинаешь читать Писание, потому что в нем находишь всю человеческую жизнь. Религия создала искусство и литературу, все, что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от этого религиозного чувства, присущего человеку так же, как и идея красоты вместе с идеей добра, которую мы находим даже в народных сказках, где злодеи всегда так отвратительны. У всякого дикаря есть представление о красоте, хотя и очень грубое, уродливое; и у него есть свои украшения, он хочет нравиться, это уже первобытная форма о любви. Все это так же естественно, как верить, надеяться и любить». 

Между тем тогда, в 1824 г., письмо об атеизме решило дело: служебное поприще Пушкина было признано властями завершенным, и он был отправлен в принадлежавшее его отцу село Михайловское Псковской  губернии. 

Первое время  пребывания в Михайловском было омрачено тяжелыми ссорами с отцом; в конце  концов Пушкин остался один. Друзья выражали опасение, что он сойдет с  ума или покончит с собой: его  спасла поэзия, которая отныне заполняла  почти весь его досуг. И в центре его размышлений о литературе оказалась проблема романтизма; во многом это объясняется нашумевшей полемикой вокруг «Бахчисарайского фонтана», напечатанного в марте 1824 г. с обширным предисловием Вяземского, который описал современную русскую  литературную жизнь в категориях борьбы романтизма и классицизма  и, конечно, безоговорочно принял сторону  первого. Возражая Вяземскому, Пушкин заявил, что русский классицизм –  абстракция, почти не опирающаяся  на реальность: «Ты прав в отношении  романтической поэзии. Но старая <...> классическая существует ли у нас? Это  еще вопрос». Пушкин рассматривал классицизм и романтизм как категории, обобщающие историю литературных жанров: «<...> к роду классическому <...> должны отнестись те стихотворения, коих формы  известны были грекам и римлянам, или  коих образцы они нам оставили; след.<ственно>, сюда принадл.<ежат>: эпопея, поэма дидактическая, трагедия, комедия, ода, сатира, послание, ироида, эклога, элегия, эпиграмма и баснь. Какие же роды стихотворения должны отнестись к поэзии ром.<антической>? Те, которые не были известны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими» («О поэзии классической и романтической», 1825). Полагая, что  истинный классицизм в России дело будущего, Пушкин со второй половины 1820-х  гг. все чаще обращается к античным формам и одновременно с этим пытается реанимировать такие вроде бы давно признанные архаичными формы, как торжественная ода и эпическая  поэма; во всяком случае, мотивы и стиль, присущие этим жанрам, представлены в  «Полтаве», «Медном Всаднике» (и  гораздо ранее в эпилоге «Кавказского пленника»). Интерес к классицизму, между тем, не означал разрыва  с романтизмом: трагедия «Борис Годунов», основной текст которой был создан в Михайловском в 1824 г. (окончательная  редакция – 1829), мыслилась автором  как романтическая, поскольку представляла собой результат глубокого переомысления  формы традиционной трагедии (демонстративное  нарушение требований единства времени  и места, чередование стихотворных фрагментов с прозаическими, допущение  простонародного языка и т.д.). 

Как бы то ни было, пребывание в Михайловском дало Пушкину  возможность обрести самого себя: как поэт, он заговорил теперь на собственном языке, и этот язык уже  мало кому из современников приходило  в голову объяснять влиянием Жуковского или Байрона. 

В самом конце  декабря 1825 г. в продажу поступили  «Стихотворения Александра Пушкина», снискавшие шумный успех; Пушкин занял  первое место на российском Парнасе. В Михайловском были закончены «Цыганы», создан основной текст «Бориса Годунова», «Граф Нулин», «Подражания Корану», написаны четвертая, пятая и шестая главы «Евгения Онегина». 

Роман в стихах становился спутником жизни, своего рода дневником, отражавшим не только развитие героев, но и духовную эволюцию автора. Основная тема романа – литература и жизнь; восприятие действительности через посредство литературного  текста осмыслялось в сложной  перспективе истории чувств, и  литературные произведения становились  элементами миропонимания и языком общения. При этом, конечно, попытка  строить жизнь по аналогии с судьбами литературных персонажей оценивалась  Пушкиным насмешливо: он давно, видимо, еще в лицее понял, что подобные попытки свойственны провинциалам, которые сведения о светской жизни черпают из книг. Показательно, что замечания о Татьяне, которой «рано нравились романы, // Они ей заменяли все» и которая приняла Онегина за Грандисона, окрашены иронически. Но роман в стихах отмечен и иной свободой – той свободой выбора жизненного пути, которая выразилась не только в открытом финале, но и в системе жанровых предпочтений. В третьей главе романа в стихах Пушкин рассуждает о старом и новом романе: «восторженный» герой романа старого «Готов был жертвовать собой, // И при конце последней части // Всегда наказан был порок, // Добру достойный был венок»; потом все изменилось: «А нынче все умы в тумане, // Мораль на нас наводит сон, // Порок любезен и в романе, // И там уж торжествует он. // Британской музы небылицы // Тревожат сон отроковицы // <...> Лорд Байрон прихотью удачной // Облек в унылый романтизм // И безнадежный эгоизм». Кажется, современники не заметили того, что составляло основу пушкинского замысла: «Евгений Онегин» начинался как сочинение в новейшем вкусе, как рассказ о «москвиче в гарольдовом плаще», и даже «русская хандра» его соотносилась с «английским сплином». А закончился – как роман на старый лад, отказом Татьяны, венком добру, т.е. в полном несоответствии с духом новой эпохи и унылым романтизмом лорда Байрона. 

Сходным образом  романтическая трагедия оказалось  опытом полемики с современной французской  историографией, которая, по точному  замечанию Б.М. Энгельгардта, была выведена «на суд русской летописи». Важно  и другое: в трагедии «Борис Годунов» Пушкин выступил как единомышленник Карамзина, и в то самое время, когда критика «вооруженною рукою» (Вяземский) на «Историю государства  российского» уже приготовлялась в  кругу деятелей 14 декабря. В этой трагедии мнение народное представало  как объект манипуляций; один из сторонников  Лжедимитрия произносил патетически: «Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? // Не войском, нет, не польскою подмогой, // А мнением – да, мнением народным». Движущей события силой оказывается  провидение, Божий суд, от которого не суждено было уйти ни Годунову, ни Отрепьеву. 

Освобождение  Пушкина из Михайловской ссылки оказалось  драматическим и почти мгновенным. В ночь с 3 на 4 сентября 1826 г. в Михайловское явился фельдъегерь с предписанием отправляться в Москву. 8 сентября Пушкин, не успев отряхнуть дорожную пыль, предстал в Кремле перед Николаем I. Разговор был длительным (насколько  можно судить, он продолжался более  часа) и трудным для Пушкина: в  ходе этого разговора должна была решиться его судьба. И судьбой  своей Пушкин сильно рисковал, когда  на вопрос царя «если бы ты был в  Петербурге, принял ли бы ты участие  в 14 декабря?» ответил: «Неизбежно, Государь, все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности  отстать от них». Это, несомненно, была центральная часть беседы: отвечая  утвердительно, Пушкин тем не менее  объяснил свой выбор своими дружескими отношениями, но не своими убеждениями; он прекрасно понимал, что несостоявшаяся революция начиналась небезупречно: устроители ее обманули солдат, уверив их, что они идут сражаться за законного императора Константина. 

В ходе беседы с  царем Пушкин заговорил о конституционной  монархии; ответ царя запомнился поэту  надолго: «Думаешь ли ты, что будучи конституционным монархом, - говорил  Николай, - я смог бы сокрушить голову революционной гидре, которую вы сами, сыны России, вынянчили на гибель России? Считаешь ли ты, что обаяние  самодержавной власти, мне Богом  данной, не помогло удержать в повиновении  остальную гвардию и уличную  чернь, готовую к буйным поступкам, грабежу и насилию? Толпа не посмела  бунтовать передо мною! Не посмела! Ибо самодержавный царь был для  нее живым представителем всемогущества  Бога, представителем Бога на земле; ибо  она знала, что я понимал величие  своих обязанностей и не был человеком, лишенным мужества и воли, человеком, которого гнут бури и которому страшен  гром!» Пушкин слушал, понимая, что  в словах царя не было ни игры, ни самолюбования: «Когда он это говорил, казалось, он вырастал и становился огромным в сознании своего достоинства и силы. Его лицо было сурово и глаза сияли. Но это не было признаком гнева – нет! Он не был гневен в эту минуту, он как бы измерял свою силу, боролся с сопротивлением и побеждал» (рассказ Пушкина приводим в передаче Ю. Струтынского). 

Николай принял решение простить поэта и объявил  ему, что отныне сам будет его  цензором. Эта милость, как выяснилось впоследствии, не только не оказалась  для Пушкина панацеей от цензурных  бедствий, но и изрядно затруднила напечатание ряда произведений. 

Московское общество приняло поэта восторженно; публичные  чтения «Бориса Годунова» следовали  одно за другим. Одно из таких чтений описал М.П.Погодин: «Первые явления  мы выслушали тихо и спокойно <...>. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Что было со мною, я и рассказать не могу. Мне показалось, что родной мой и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена: мне послышался живой голос древнего русского летописателя. А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении  Кириллова монастыря Иваном Грозным, о молитве иноков: “Да ниспошлет  покой его душе, страдающей и бурной”, – мы все просто как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. <...> Кончилось  чтение. Мы смотрели друг на друга долго  и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления». Осень 1826 г. – пик пушкинского успеха. Никогда ни до, ни после его прижизненная слава не поднималась на столь  высокий уровень. 

Очень скоро  завязался поначалу скрытый и, вероятно, казавшийся Пушкину поначалу не слишком  существенным, конфликт с московским обществом. В либеральном английском клубе Пушкин провозглашал здравие  нового государя. Конечно, все пили, но все и удивлялись: поведение  Пушкина в то время, когда свежа  еще была память о казни пятерых  заговорщиков и о следствии, которое  прямо или косвенно затронуло  значительную часть высшего общества, было не то чтобы неадекватным (и  в Петербурге, и в Москве декабристам  сочувствовали весьма и весьма немногие), но как-то не вязавшимся с репутацией поэта, которого некоторое время  воспринимали как певца свободы, т.е. через призму таких его произведений, как «Вольность». «Кинжал» и некоторых  других. Поздней весной 1827 г., когда  Пушкин навсегда уехал из Москвы в  Петербург, его отношения с Москвой  были уже основательно испорчены. Любопытно, что в своем «Путешествии из Москвы в Петербург» (1833-1835) он будет сочувственно писать именно о той ушедшей Москве времен Екатерины, которую осмеял Грибоедов  в своей комедии: «Горе от ума» есть уже картина обветшалая, печальный  анахронизм. Вы в Москве уже не найдете  ни Фамусова, который всякому, ты знаешь, рад – и князю Петру Ильичу, и французу из Бордо, и Загорецкому, и Скалозубу, и Чацкому; ни Татьяны  Юрьевны, которая Балы дает нельзя богаче // От Рожества и до поста, // А летом  праздники на даче. Хлестова – в  могиле; Репетилов – в деревне. Бедная Москва!». 

Конец 1820-х –  начало 1830-х гг. – переломная эпоха  в жизни Пушкина. В это время  ему суждено было испытать на себе переменчивость вкусов читающей публики. Уже «Полтава», экспериментальная  вещь, в которой Пушкин предпринял не только опыт полемики с декабристской  традицией осмысления Петра I и его  реформ, но и попытался синтезировать  поэтику романтической поэмы  с высоким стилем традиционной оды  и эпопеи, не имела успеха. И неуспех  этот, как показали дальнейшие события, не был случайностью: Пушкин все  меньше умел соответствовать ожиданиям  своих читателей. И читателей  этих становилось все меньше: последние  главы «Евгения Онегина» раскупались  с трудом, известность «Повестей Белкина» ограничилась ироническими комментариями журналистов, тираж «Истории пугачевского бунта» вообще не был раскуплен, тираж «Современника» в 1836 г. от номера к номеру неуклонно снижался – от 2000 экземпляров до 700, и не было оснований полагать, что, останься Пушкин в живых после дуэли с Дантесом, журнал ждала бы более счастливыя судьба, чем «Литературную газету» Дельвига, которую пришлось закрыть в июне 1831 г. вследствие катастрофического падения читательского интереса.