Анна Ахматова

   Обычно ее стихи - начало драмы,  или только ее кульминация,  или еще чаще финал и окончание.  И здесь опиралась она на  богатый опыт русской  уже   не только поэзии, но и прозы. "Этот прием, - писала Ахматова, - в русской литературе великолепно и неотразимо развил Достоевский  в  своих  романах  - трагедиях;  в  сущности,  читателю  -  зрителю предлагается присутствовать

только  при развязке".  Стихи самой  Ахматовой, подобно многим произведениям Достоевского,  являют свод пятых актов трагедий.  Поэт все время стремится занять позицию,  которая бы позволяла предельно раскрыть чувство, до конца обострить коллизию, найти последнюю правду. Вот почему у Ахматовой появляются стихи,  как бы произнесенные даже из-за смертной  черты.  Но  никаких

загробных,  мистических тайн они не несут. И  намека нет на что-то потустороннее.  Наоборот, до конца обнажается ситуация, возникающая по эту сторону.  Без  учета того очень легко встать на путь самых разнообразных обвинений подобных стихов,  например,  в пессимизме. В свое время, еще в 20–ые годы,  один из критиков подсчитывал,  сколько раз в стихах Ахматовой употребляется,  скажем,  слово "тоска", и делал соответствующие выводы. А ведь слово живет в контексте. И кстати, именно слово "тоска", может быть, сильнее прочих в контексте ахматовских стихов говорит о жизненной силе их. Эта

тоска  как  особое состояние,  в котором  совершается приятие мира,  сродни тютчевской тоске:  "Час тоски  невыразимой: все во мне и я во всем". Но это и та грусть - тоска, которой часто проникнута народная песня.

   Стихи Ахматовой, и правда, часто  грустны: они несут особую стихию  любви, жалости. Есть в народном  русском языке, в русской народной  песне синоним слова "любить" - слово "жалеть"; "люблю" - "жалею".

   Уже в  самых первых стихах  Ахматовой живет не только  любовь любовников. Она часто  переходит в другую, любовь - жалость,  или даже ей противопоставляется,  или даже ею вытесняется:

                     О нет, я не тебя любила,

                     Палима сладостным огнем,

                     Так объясни, какая сила

                     В печальном имени твоем.

   Вот это сочувствие, сопереживание,  сострадание в любви - жалости  делает многие  стихи Ахматовой  подлинно народными,  эпичными,  роднит их со столь близкими ей и любимыми ею некрасовскими стихами.  И открывается выход из мира камерной,  замкнутой, эгоистической любви - страсти, любви - забавы к подлинно "великой земной любви" и больше - вселюбви,  для людей и к людям. Любовь  здесь не бесконечное варьирование собственно любовных переживаний. Любовь у Ахматовой в самой себе несет возможность саморазвития, обогащения и расширения беспредельного, глобального, чуть ли не космического. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

ЛЮБОВНАЯ  ЛИРИКА АХМАТОВОЙ

В

20-Е  и 30-Е ГОДЫ 

   Заметно меняется  в 20-30-е годы  по сравнению с ранними книгами  тональность того романа любви,  который до революции временами   охватывал  почти все  содержание  лирики  Ахматовой и о котором  многие писали как о главном  открытии достижении поэтессы.

   Оттого что  лирика  Ахматовой   на  протяжении всего послереволюционного  двадцатилетия постоянно расширялась,  вбирая в себя  все  новые   и  новые, раньше не свойственные  ей области,  любовный роман,  не перестав быть главенствующим,  все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических территорий.  Однако  инерция читательского восприятия была настолько велика,  что Ахматова и в эти годы,  ознаменованные обращением ее к гражданской,  философской и публицистической лирике,  все же представлялась глазам большинства, как только и исключительно художник любовного  чувства.  Мы  понимаем, что это было далеко не так.

   Разумеется, расширение диапазона  поэзии, явившееся следствием перемен  в миропонимании и мироощущении  поэтессы, не могло, в свою очередь, не повлиять на тональность и характер собственно любовной лирики.  Правда, некоторые характерные ее особенности остались прежними.  Любовный эпизод, например,  как и  раньше,  выступает  перед  нами  в  своеобразном  ахматовском обличье:  он,  в  частности,  никогда последовательно не развернут,  в нем обычно нет ни конца,  ни начала;  любовное признание, отчаяние или мольба, составляющие  стихотворение,  всегда кажутся читателю как бы обрывком случайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения которого мы тоже не услышим:

                  " А,  ты думал - я тоже такая, 

                    Что можно забыть меня.

                    И что брошусь, моля и рыдая, 

                    Под копыта гнедого коня.

                    Или стану просить у знахарок

                    В наговорной воде корешок

                    И  пришлю  тебе страшный  подарок 

                    Мой заветный душистый платок.

                    Будь же проклят.  

                    Ни стоном, ни взглядом

                    Окаянной души не коснусь, 

                    Но клянусь тебе ангельским  садом, 

                    Чудотворной иконой клянусь 

                    И ночей наших пламенным чадом

                    Я к тебе никогда не вернусь". 

   Эта особенность ахматовской  любовной лирики,  полной недоговоренностей,  намеков, уходящей в далекую,  хочется сказать, хемингуэевскую, глубину подтекста,  придает   ей истинную своеобразность.  Героиня ахматовских стихов, чаще  всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или экстаза,  не  считает,  естественно,  нужным,  да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основные сигналы чувств,  без расшифровки, без комментариев, наспех - по торопливой азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающие звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда - впечатление крайней интимности, предельной откровенности и сердечной открытости этой лирики,  что кажется неожиданным и

парадоксальным, если вспомнить ее одновременную  закодированность и субъективность.

                      "Кое-как удалось  разлучиться 

                       И постылый потушить. 

                       Враг мой вечный, пора научиться

                       Вам кого-нибудь вправду любить. 

                       Я-то вольная.  Все мне забава, 

                       Ночью  Муза  слетит утешать, 

                       А на утро притащится слава

                       Погремушкой над ухом трещать. 

                       Обо мне и молиться не стоит 

                       И, уйдя, оглянуться назад...

                       Черный ветер меня успокоит.

                       Веселит золотой листопад.

                       Как подарок, приму я разлуку 

                       И забвение, как благодать. 

                       Но, скажи мне, на  крестную  муку 

                       Ты  другую  посмеешь послать?"

   Цветаева как-то писала,  что  настоящие стихи быт обычно "перемалывают", подобно тому, как цветок,  радующий нас красотой и изяществом,  гармонией и чистотой,  тоже "перемолол" черную землю.  Она горячо протестовала  против попыток иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно докопаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил "пищей" для возникновения  красоты цветка.  С этой точки зрения она страстно протестовала против обязательного и буквалистского комментирования.  В  известной  мере она,  конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило житейской первопричиной для возникновения стихотворения "Кое-как  удалось разлучиться..."? Может  быть,  Ахматова имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем В.  Шилейко,  поэтом,  переводчиком и ученым-ассирологом,  за которого она вышла замуж после своего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в виду свой роман с известным композитором Артуром  Лурье?..  Могли  быть  и другие конкретные поводы, знание которых, конечно, может удовлетворить наше любопытство.  Ахматова,  как видим, не дает нам ни малейшей возможности

догадаться  и судить о конкретной жизненной  ситуации, продиктовавшей ей это стихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине - по своей как бы зашифрованности  и непроясненности – оно приобретает смысл,  разом приложимый ко многим другим судьбам исходным,  а иногда и совсем несходным ситуациям. Главное в стихотворении, что нас захватывает,  это страстная напряженность чувства,  его ураганность, а также и та беспрекословность решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и сильную.

   О том же и почти так же  говорит и другое стихотворение,  относящееся  к тому же году, что и только что процитированное:

                  Пусть голоса органа снова  грянут,

                  Как первая весенняя гроза;

                  Из-за плеча твоей невесты глянут

                  Мои полузакрытые глаза.

          Прощай, прощай,  будь счастлив, друг  прекрасный,

          Верну тебе твой радостный  обет,

          Но берегись твоей подруге страстной

          Поведет мой неповторимый бред, -

          Затем,  что он пронижет жгучим  ядом 

          Ваш благостный,  ваш радостный  союз... 

          А я иду владеть чудесным  садом,

          Где шелест трав и восклицанья  муз.

   А. Блок  в своих "Записных книжках" приводит высказывание Дж.  Рескина, которое отчасти проливает свет на эту особенность лирики Ахматовой. "Благотворное действие искусства, - писал Дж. Рескин, - обусловлено (также, кроме дидактичности) его особым даром сокрытия неведомой истины,  до которой вы доберетесь только путем терпеливого откапывания;  истина эта запрятана и заперта нарочно для того,  чтобы вы не могли достать  ее,  пока  не скуете, предварительно, подходящий ключ в своем горниле".

   Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях и мольбах,  так как уверена,  что ее поймут лишь те,  кто обладает тем же шифром любви.  Поэтому она не считает нужным что-либо объяснять  и  дополнительно описывать.  Форма  случайно  и  мгновенно вырвавшейся речи,  которую может подслушать каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, но не каждый может понять, позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной и многозначительной.

   Эта особенность, как видим,  полностью сохраняется и в  лирике 20-30-х годов.  Сохраняется и предельная концентрированность содержания  самого эпизода,  лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда не было вялых,  аморфных или описательных любовных стихов.  Они всегда драматичны  и предельно напряженны,  смятенны.  У нее редкие стихи,  описывающие радость установившейся,  безбурной и безоблачной любви; Муза приходит к ней лишь в самые кульминационные моменты, переживаемые чувством, когда оно или предано, или иссякает:

                     ...Тебе я милой не была,

                    Ты мне постыл. А пытка длилась,

                     И как преступница томилась

                     Любовь, исполненная зла.