Анна Ахматова

                   " Подошла.  Я волненья не  выдал, 

                     Равнодушно глядя в окно.

                     Села словно фарфоровый идол,

                     В позе, выбранной ею давно. 

                     Быть веселой - привычное  дело, 

                     Быть  внимательной - это трудней...

                     Или томная лень одолела 

                     После мартовских пряных ночей?

                     Томительный гул разговоров,

                     Желтой  люстры безжизненный зной 

                     И мельканье искусных проборов 

                     Над  приподнятой  легкой  рукой.

                     Улыбнулся опять собеседник 

                     И с надеждой глядит на нее... 

                     Мой счастливый богатый  наследник, 

                     Ты  прочти  завещанье мое".

                             Подошла. Я волненья не выдал... 
 
 

ЗАГАДКА ПОПУЛЯРНОСТИ ЛЮБОВНОЙ

ЛИРИКИ  АХМАТОВОЙ 

   Едва ли не сразу после появления  первой книги, а после "Четок"  и "Белой стаи" в особенности,  стали говорить о "загадке  Ахматовой". Сам талант был  очевидным,  но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не говоря уже о некоторых действительно загадочных,  хотя и побочных свойствах.  "Романность", подмеченная критиками,  далеко не все объясняла.  Как  объяснить, например, пленительное сочетание женственности  и хрупкости с той твердостью и отчетливостью рисунка,  что свидетельствуют о властности и незаурядной,  почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать, она достаточно  противоречила "эталону женственности". Вызывало  недоуменное

восхищение  и странное немногословие ее любовной лирики,  в которой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь  двумя  -  тремя словами,  похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизонтом.

   Но если страдание любящей  души так неимоверно - до молчания,  до потери речи - замкнуто и обуглено,  то почему так огромен, так прекрасен и пленительно достоверен весь окружающий мир?

   Дело, очевидно,  в том,  что,  как у любого крупного поэта,  ее любовный роман, развертывавшийся  в стихах предреволюционных лет,  был шире и многозначнее своих конкретных ситуаций.

   В сложной музыке ахматовской  лирики,  в ее едва мерцающей  глубине, все убегающей от глаз  мгле,  в подпочве, в подсознании  постоянно жила и давала о  себе знать особая,  пугающая  дисгармония,  смущавшая саму  Ахматову.  Она писала впоследствии в "Поэме без героя",  что постоянно слышала непонятный гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение тех первоначальных твердых пород,  на которых извечно и надежно зиждилась жизнь,  но  которые стали терять устойчивость и равновесие.

   Самым первым предвестием такого  тревожного ощущения  было стихотворение  "Первое возвращение" с его  образами смертельного сна,  савана  и погребального звона и с  общим ощущением резкой и бесповоротной  перемены, происшедшей в самом  воздухе времени.

   В любовный роман Ахматовой  входила эпоха - она по-своему  озвучивала  и

переиначивала стихи,  вносила  в них ноту тревоги и печали,  имевших  более

широкое значение, чем собственная судьба.

   Именно по  этой причине любовная  лирика Ахматовой с течением времени, в

предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы, завоевывала

все  новые  и  новые читательские круги  и поколения и,  не переставая быть объектом восхищенного внимания тонких ценителей,  явно выходила из,  казалось бы,  предназначенного ей узкого круга читателей. Эта "хрупкая" и "камерная",  как ее обычно называли, лирика женской любви начала вскоре, и ко всеобщему  удивлению,  не менее пленительно звучать также и для первых советских читателей - комиссаров гражданской войны и работниц в красных  косынках.  На  первых  порах  столь странное обстоятельство вызывало немалое смущение - прежде всего среди пролетарских читателей.

   Надо сказать,  что  советская   поэзия  первых лет Октября  и гражданской войны, занятая  грандиозными задачами ниспровержения старого мира, любившая образы и мотивы,  как правило, вселенского, космического масштаба, предпочитавшая говорить не столько о человеке,  сколько о  человечестве  или  во всяком случае о массе, была первоначально недостаточно внимательной к микромиру интимных чувств,  относя их в порыве революционного  пуританизма  к разряду социально небезопасных буржуазных предрассудков. Из всех возможных музыкальных инструментов она в те годы отдавала предпочтение ударным.

   На этом  грохочущем фоне,  не признававшем полутонов и оттенков,  в соседстве с громоподобными маршами и "железными" стихами первых пролетарских поэтов,  любовная  лирика  Ахматовой,  сыгранная  на засурденных скрипках, должна была бы, по всем законам логики, затеряться и бесследно  исчезнуть...

   Но этого не произошло.

   Молодые читатели  новой,  пролетарской,  встававшей на социалистический  путь Советской России,  работницы  и рабфаковцы,  красноармейки  и красноармейцы - все эти люди,  такие далекие и враждебные  самому миру, оплаканному в ахматовских стихах,  тем не менее, заметили и  прочли  маленькие,  белые, изящно  изданные  томики ее стихов,  продолжавшие невозмутимо выходить все эти огненные годы. 
 
 
 

"ВЕЛИКАЯ  ЗЕМНАЯ ЛЮБОВЬ"

В

ЛИРИКЕ  АХМАТОВОЙ 

   Ахматова, действительно,  самая характерная героиня своего времени, явленная в бесконечном разнообразии женских судеб: любовницы и жены, вдовы и матери, изменявшей и оставляемой. По выражению А. Коллонтай, Ахматова дала "целую книгу женской души".  Ахматова "вылила в искусстве" сложную историю женского характера переломной эпохи,  его истоков, ломки, нового становления.

   Герой ахматовской лирики (не  героиня) сложен  и  многолик.  Собственно, его даже трудно определить  в том смысле, как определяют, скажем, героя лирики Лермонтова.  Это он - любовник, брат, друг, представший в бесконечном разнообразии ситуаций:  коварный и великодушный, убивающий и воскрешающий,

первый  и последний.

   Но всегда,  при  всем многообразии  жизненных коллизий и житейских  казусов, при всей необычности, даже экзотичности характеров героиня или героини Ахматовой несут нечто главное,  исконно женское, и к нему то пробивается стих в рассказе о какой-нибудь канатной  плясунье,  например,  идя  сквозь привычные  определения и заученные положения ("Меня покинул в новолунье  Мой друг любимый.  Ну, так что ж!") к тому,  что "сердце знает, сердце знает": глубокую тоску оставленной женщины. Вот эта способность выйти к тому, что "сердце знает", - главное в стихах Ахматовой. "Я вижу все, Я все запоминаю". Но это "все" освещено в ее поэзии одним источником света.

   Есть центр,  который как бы  сводит к себе весь остальной  мир ее поэзии, оказывается ее  основным нервом,  ее идеей  и принципом.  Это любовь. Стихия  женской души неизбежно должна  была начать с такого заявления себя в любви. Герцен сказал однажды как о великой несправедливости в истории человечества о том,  что женщина "загнана в любовь".  В известном смысле вся  лирика (особенно  ранняя)  Анны Ахматовой "загнана в любовь".  Но здесь же, прежде всего и открывалась возможность выхода.  Именно здесь рождались подлинно поэтические открытия, такой взгляд на мир, что позволяет говорить о поэзии Ахматовой как о новом явлении в развитии русской лирики двадцатого века. В ее  поэзии есть и "божество",  и "вдохновение".  Сохраняя высокое значение идеи любви, связанное с символизмом, Ахматова возвращает ей живой и реальный,  отнюдь не отвлеченный характер.  Душа оживает "Не для страсти, не для забавы,  Для великой земной любви".

                   " Эта  встреча  никем   не  воспета, 

                     И без песен печаль   улеглась.

                     Наступило прохладное  лето, 

                     Словно  новая жизнь началась.

                     Сводом каменным кажется небо, 

                     Уязвленное желтым огнем, 

                     И нужнее  насущного  хлеба  

                     Мне единое  слово  о  нем. 

                     Ты,  росой окропляющий травы,

                     Вестью душу мою оживи, -

                     Не для страсти, не для забавы,

                     Для великой земной любви".

   "Великая земная любовь" - вот  движущее начало  всей  лирики  Ахматовой. Именно она заставила  по-иному - уже не символистски  и не акмеистски, а, если воспользоваться  привычным определением,  реалистически - увидеть мир.

                     " То пятое время года,

                       Только его славословь.

                       Дыши последней свободой,

                       Оттого, что это - любовь.

                       Высоко небо взлетело,

                       Легки очертанья вещей, 

                       И  уже  не празднует тело 

                       Годовщину грусти своей".

   В этом  стихотворении Ахматова  назвала любовь "пятым временем  года". Из этого-то необычного, пятого, времени увидены ею остальные четыре, обычные. В состоянии любви мир видится заново. Обострены и напряжены все чувства. И открывается необычность обычного. Человек начинает воспринимать мир с удесятеренной силой, действительно достигая в ощущении жизни вершин. Мир открывается в дополнительной реальности:  "Ведь звезды были крупнее, Ведь пахли  иначе травы". Поэтому стих Ахматовой так предметен: он возвращает вещам первозданный смысл, он останавливает внимание на том, мимо чего мы в обычном  состоянии способны пройти равнодушно,  не оценить,  не почувствовать.  "Над засохшей повиликою Мягко плавает пчела" - это увидено впервые.

   Потому же открывается возможность  ощутить мир  по-детски  свежо.  Такие стихи,  как "Мурка,  не ходи,  там сыч", не тематически  заданные стихи для детей, но в них есть ощущение совершенно детской непосредственности.

   И еще одна связанная с тем  же особенность.  В любовных  стихах Ахматовой много эпитетов,  которые когда-то знаменитый русский  филолог А.Н. Веселовский назвал  синкретическими и которые рождаются из целостного,  нераздельного,  слитного восприятия мира, когда глаз видит мир неотрывно от того,  что слышит в нем ухо; когда чувства материализуются, опредмечиваются, а предметы одухотворяются. "В страсти раскаленной добела" - скажет Ахматова.  И она же видит небо,  "уязвленное желтым огнем" - солнцем,  и "люстры безжизненный зной". 
 
 

РОЛЬ  ДЕТАЛЕЙ В СТИХАХ

О ЛЮБВИ  У  АХМАТОВОЙ 

   У Ахматовой встречаются стихи,  которые "сделаны" буквально  из обихода, из житейского немудреного  быта - вплоть до позеленевшего рукомойника,  на котором играет бледный вечерний луч.  Невольно вспоминаются слова, сказанные Ахматовой в старости, о том, что стихи "растут из сора", что предметом поэтического воодушевления и изображения может стать даже пятно плесени на сырой стене,  и лопухи, и крапива, и сырой забор, и одуванчик. Самое важное в ее ремесле - жизненность и реалистичность,  способность увидеть поэзию в

обычной жизни - уже было заложено в ее таланте  самой природой.

   И как,  кстати,  характерна  для всей ее последующей лирики эта ранняя строка:

                     Сегодня я с утра молчу,

                     А сердце - пополам...

   Недаром, говоря об Ахматовой,  о ее любовной лирике,  критики  впоследствии замечали,  что ее  любовные драмы, развертывающиеся в стихах, происходят как бы в молчании:  ничто не разъясняется, не комментируется, слов так мало, что каждое из них несет огромную психологическую нагрузку. Предполагается, что читатель или должен догадаться, или же, что, скорее всего, постарается обратиться к собственному опыту,  и тогда окажется, что стихотворение очень широко по своему смыслу:  его тайная драма,  его скрытый сюжет относится ко многим и многим людям.

   Так и в этом раннем стихотворении.  Так ли нам уж важно, что  именно произошло в жизни героини? Ведь самое главное - боль, растерянность и желание успокоиться хотя бы при взгляде на солнечный луч,  - все это нам ясно, понятно и едва ли не каждому знакомо. Конкретная расшифровка  лишь  повредила бы силе стихотворения, так как мгновенно сузила бы,  локализовала его сюжет,  лишив всеобщности и глубины.  Мудрость ахматовской миниатюры, чем-то отдаленно похожей на японскую хоку,  заключается в том,  что она говорит о целительной для души силе природы.  Солнечный луч, "такой невинный и простой",  с равной лаской освещающий и зелень рукомойника, и человеческую душу, поистине является смысловым центром, фокусом и итогом всего этого удивительного ахматовского стихотворения.