Журналистика Маяковского

   Ленин,  погруженный в работу, громадную,  неизмеримую, находил время, чтобы  узнать, как живут не только  его ближайшие товарищи, но и  люди, которых он видел мельком,  несколько лет назад, -- не нужно  ли им чего-нибудь, здоровы ли  они, не мешает ли им кто-нибудь работать и жить.

   А у  этих пятидесяти человек, которые,  конечно, считают себя исправными  жителями социалистической страны, не нашлось ни времени, ни  желания, чтобы выполнить первейшую  обязанность члена коллектива  и гражданина Советского Союза  -- броситься на помощь.

   Это не  изящный вымысел писателя, а история,  происшедшая этим летом в Москве.

   Как жалко,  что номера машин остались  неизвестными, что нельзя уже  собрать всех этих безумно  занятых людей, собрать в Колонном  зале Дома Союзов, чтобы судить их всей страной с прожекторами, микрофонами-усилителями, с громовой речью прокурора, судить как отчаянных врагов социалистического общества за великое преступление -- равнодушие {1}.

   О, равнодушие! С ним всегда встречаешься  неожиданно. Созидательный порыв, которым охвачена Советская страна, заслоняет его. Равнодушие тонет в большой океанской волне социалистического творчества. Равнодушие -- явление маленькое, но подлое. И оно кусается.

   Был дом,  счастливый дом, семьдесят две  квартиры, семьдесят две входных двери, семьдесят два американских замка. Утром жильцы уходили на работу, вечером возвращались. Летом уезжали на дачи, а осенью приезжали назад.

   Ничто  не предвещало грозы. О кражах  даже не думали. В газетах отдел  происшествий упразднен, очевидно за непригодностью уголовной тематики. Возможно, что какое-нибудь статистическое ведомство и выводит раз в год кривую краж, указывающую на рост или падение шнифа и домушничества, но граждане об этом ничего не знают. Не знали об этом и жильцы счастливого дома в семьдесят две квартиры, запертые семьюдесятью двумя массивными американскими замками -- производство какой-то провинциальной трудовой артели. Отправляясь в свои предприятия и учреждения, жильцы беззаботно покидали квартиры.

   Сперва  обокрали квартиру номер восемь. Унесли все, кроме мебели и газового счетчика. Потом обокрали квартиру номер шестьдесят три. Тут захватили и счетчик. Кроме того, варварски поломали любимый фикус. Дом задрожал от страха. Кинулись проверять псевдоамериканские замки, изготовленные трудолюбивой артелью. И выяснилось. Замки открываются не только ключом, но и головной шпилькой, перочинным ножиком, пером "рондо", обыкновенным пером, зубочисткой, ногтем, спичкой, примусной иголкой, углом членского билета, запонкой от воротничка, пилкой для ногтей, ключом от будильника, яичной скорлупой и многими другими товарами ширпотреба. К вечеру установили, что если дверь просто толкнуть, то она тоже открывается.

   Пришлось  завести семьдесят третий замок.  Это был человек-замок, гражданин пятидесяти восьми лет, сторож по имени Евдоким Колонныч. Парадные подъезды заколотили наглухо. И сидит теперь старик Колонныч при воротах, грозя очами каждому, кто выходит из дома с вещами в руках. И платится Колоннычу жалованье. И уже закупается Колоннычу на особые фонды громаднейший тулуп для зимней спячки. И все же дом в страхе. И непрерывно в доме клянут ту буйную артель, которая бросила на рынок свое странное изделие.

   А ведь  артель знает, что ее продукция  отмыкается и пером "рондо", и простым пером, и вообще любой пластиночкой. И работники прилавка знают. И начальники торгсектора в курсе. И все-таки идет бойкая торговля никому не нужным миражным замком -- продуктом полного равнодушия.

   Чья равнодушная  рука забросила в ялтинские  книжные магазины одни лишь медицинские труды, так что на благовонных крымских берегах духовная пища состоит исключительно из сумрачного изложения основ гистологии, детального описания суставного ревматизма, золотухи, язвы желудка и стригущего лишая?

   Иногда  в трамвае, пересекающем Свердловскую площадь, остолбенелому взору потомственного почетного горожанина предстоит отечески увещевающий картонный плакат:

  

   Коль  свинью ты вдруг забил, 

   Шкурку  сдать ты не забыл? 

   За нее,  уверен будь,

   Ты получишь  что-нибудь!

  

   В проникновенном  куплете, изготовленном по бригадно-лабораторному  методу ГОМЭЦа, вам, московские  трамвайные пассажиры, предлагают  сдавать свиные шкуры. 

   Хорошо, посмотрим. В вагоне двадцать  восемь мест для сиденья, шесть  мест на задней площадке, разговаривать с вагоновожатым воспрещается, пройдите вперед, там совсем свободно, -- итого, следовательно, двести сорок пять человек в различных прихотливых позах. Кто ж из них мог бы вдруг забить свинью?

   Вот этот, в парадной толстовке, читающий  журнал "Рабис"? Или маляр с кистью, закутанной в газетную бумагу? Или две девочки, напуганные отчаянно пихающимися взрослыми дядями и тетями? Или сами дяди и тети, уже начавшие извечную склоку насчет того, кто ходит в шляпе, кто "дурак" и кто "сама дура"?

   Товарищи, друзья и братья! Разве похож московский трамвайный пассажир на свинодержателя или поросятовладельца? Не относится ли плакат скорее к деревне? Чья же равнодушная лапа наводнила им шумную столицу?

   Это все  тот же человек из ведомости,  безразличный ко всему на свете, пугающийся даже мысли о том, что можно потратить пол-литра казенного бензина, чтобы спасти женщину, рожающую на улице. Его кислая одышка слышится рядом с молодым дыханием людей, строящих мир заново.

   Так открывается  вдруг цепочка унылых людей, работающих только для видимости, комариная прослойка граждан, связанных с коллективом исключительно ведомостью на жалованье.

   Человек  из ведомости хитер. Если спросить  его, почему он так равнодушен  ко всему на свете, он сейчас  же подведет под свое равнодушие каменную идеологическую базу. Он скажет преданным голосом:

   -- Это  все мелочи -- замочки, детки, всякая  ерунда. Надо смотреть шире, глубже, дальше, принципиальнее. Я люблю  класс, весь класс в целом,  а не каждого его представителя  в отдельности. Интересы отдельных единиц не поколеблют весов истории.

   Вот маска  человека из комариной прослойки.  На деле он любит только  самого себя (и ближайших родственников  -- не дальше второго колена).

   По своей  толстовочной внешности и подозрительно новеньким документам он -- строитель социализма (хоть сейчас к фотографу!), а по внутренней сущности -- мещанин, себялюбец и собственник.

  

   1932

  

   1 Вот  конец этой истории. Он нашел  машину. Не важно, какая она  была -- пятьдесят вторая или пятьдесят третья. Важно лишь то, что ее пассажир не заставлял себя просить, а тотчас же согласился помочь, хотя ехал по делу весьма значительному. Финиш был совсем неожиданный. На месте происшествия художник не нашел ни замороженной машины, ни жены. Он не нашел ее также в родильном доме. Только тогда он догадался вернуться домой. Оказалось, что жена ждать не могла, потащилась на свой четвертый этаж и немедленно родила у себя в комнате. Ребенка принимали перепуганные соседки. Пуповину перерезали обыкновенными ножницами, которые впопыхах забыли хотя бы вытереть спиртом. Ожидали заражения крови, гибели матери, гибели ребенка. Но тут наконец повезло -- все окончилось благополучно. Одна беда: ожидали мальчика, а родилась девочка. Но это уже общественного значения не имеет. (Прим. авторов.)

  

   Равнодушие. -- Впервые опубликован в газете "Правда", 1932, No 331, 1 декабря.

 

4. Давид Заславский

Посмотрите в Википедии. Ленин называл Заславского подлецом и клеветником. Разберитесь, почему так, в чём причина успеха Заславского в советской журналистике 1920-1960-х гг.

Заславский в 1917 году зарекомендовал себя продажным журналистом, с особым остервенением распространявшим клевету о Ленине и Троцком как германских агентах. В ленинских статьях этого периода десятки раз встречались характеристики Заславского как "клеветника" и "негодяя шантажа". "А кто сегодня пишет в "Правде" статьи с травлей Троцкого как агента гестапо? Тот самый Заславский! Это ли опять-таки не символ". Выступал против большевиков, за что подвергся суровому осуждению со стороны В. И. Ленина.

После смерти В.И.Ленина в 1924 г. и перед тем, как приступить к работе в партийной печати, он поместил в газете Правда письмо о  полной солидарности с большевистским курсом. В 1925 он возобновил работу как  фельетонист сначала в ленинградской «Красной газете», затем в «Ленинградской правде», с 1926 — фельетонист газеты «Известия ЦИК», с 1928 — в редколлегии газеты «Правда». В 1934 г. был принят в ВКП(б). «Заславский, один из главных сотрудников самого ненавистного Ленину издания — меньшевистской газеты «День», стал при Сталине одним из видных сотрудников «Правды». По свидетельству старых правдистов, в 20-е годы коммунисты «Правды» трижды отказывали Заславскому в приеме в партию. Он был принят только тогда, когда принес рекомендацию Сталина» [3] Дальнейшая биография Заславского разительно отличалась от биографий большинства «оппортунистов». Заславский избежал ареста в 1937–1938 гг. Он также не был арестован в 1948 г., хотя и входил в Еврейский антифашистский комитет. Обошли Заславского гонения и аресты евреев, деятелей культуры, в пору так называемой борьбы с «космополитами» (1948–1949).

Талантливый журналист, Заславский удачно приспособился к условиям советской печати, охотно и много  писал о внешней и внутренней политике советских властей, чутко улавливал конъюнктурные изменения. Его хлестко и живо написанные фельетоны с частыми цитатами из М. Салтыкова-Щедрина (которому Заславский посвятил ряд литературоведческих работ) и других русских сатириков и юмористов сделали Заславского одним из наиболее влиятельных советских журналистов 1930–1950-х гг. Геростратову славу в истории русской литературы стяжали Заславскому его статьи, шельмовавшие О. Мандельштама (1929) и Б. Пастернака (1958). Он становится автором постоянным и незаменимым. Немногие из партийных журналистов могли бы так быстро, оперативно, предельно доходчиво, как Заславский, написать статью на любую, самую ответственную и острую тему. Такие статьи обычно появлялись в газете без подписи автора, подобно передовицам, и тем самым давалось понять, что выражают они собой не просто мнение редакции «Правды», но политическую установку, безапелляционную директиву ЦК партии.

 

Такой была вышедшая из-под  безотказного пера Заславского статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», возвестившая кампанию против «безродных космополитов», статьи «О художниках-пачкунах», направленная против художников-формалистов, и «Балетная фальшь», обличающая балетных артистов. Статья «Мечты и звуки Мариэтты Шагинян» (коллеги Заславского по «Известиям» 20-х годов) также принадлежит его перу. Конечно, систематически публиковались в «Правде» и статьи Заславского с его подписью на текущие злободневные темы.

Это его перу, как со временем выяснилось, принадлежит печально знаменитая редакционная статья в «Правде» «Сумбур вместо музыки» (1936 г., 28 января), Дмитрий Шостакович, лично знавший Заславского, не догадывался об авторстве статьи, на долгие годы закрывшей его оперу «Катерина Измайлова». Композитор полагал, что к сему руку приложил сам «хозяин», то есть Сталин. Понятно, один был заказчиком, другой — исполнителем.

По партийной разнарядке Заславского посылают «поднимать»  журнал «Крокодил», редакция которого была предварительно разогнана за свою неблагонадёжность. Довольно часто  выступал Заславский на страницах «Правды» во время Великой Отечественной войны. Его вполне обстоятельные и добротные статьи нельзя было сравнить с острыми, эмоциональными, своеобразными памфлетами Эренбурга в «Красной звезде», но Сталин был Заславским доволен. Обласканный Сталиным, он удостоился отдельного, персонального указа о награждении журналиста орденом Ленина за «военно-литературную работу».

 

Принято считать, что Заславским двигал не шкурный страх, а бурливый темперамент политического графомана: «По-видимому, жизнь без блаженства регулярных публикаций не имела для него ни малейшего смысла. Ведь публикации, представлялось ему, влияют на реальность». [4] Давид Заславский умел писать энергично, страстно и, возможно, верил в полезность своих писаний. Кому-то он мог напомнить современника Пушкина Фаддея Булгарина, сильно испортившего собственную литературную репутацию. Впрочем, Булгарин свою прозу и мемуары подписывал. Ясно одно, что Заславский не был правоверным и искренним коммунистом-догматиком, а был типичным приспособленцем, сознательно поставившим своё перо на службу существующему режиму. [5] Человеку с таким политическим прошлым, как у Заславского, можно было рассчитывать только на своё чувство конъюнктуры.

 

Политическое долгожительство  Заславского объяснимо тем, что он не просто ловил из воздуха идеи времени, но был в буквальном смысле рупором этих идей. [6] Сталин же, с присущим ему иезуитством, жаловал людей с червоточинкой, которых можно было держать на крючке, не сомневаясь в их преданности и ревностном служении. В каком-то смысле Заславского вполне устраивает двусмысленная роль «сукиного сына» или прохвоста, отведённая ему Сталиным: «Смешно, как американская и английская печать представляют себе мою роль и мое положение. «Видный», «влиятельный» журналист, «близкий» к Наркоминделу… Я — только пишущее перо в руках руководства. Но и в этом — честь для меня. Если я хорошее перо Сталина, — значит, живу недаром на свете».

После Сталина 

 

Заславский в качестве ведущего партийного журналиста оказывается  где-то совсем близко от самого высшего руководства страны. Настолько близко, что любые изменения наверху чреваты и для него. Но и после смерти Сталина, в период десталинизации, Заславский сохранил свое влияние в партийных кругах; был выразителем официальной линии партии при Н.С. Хрущеве. Возглавил кампанию по травле Б. Пастернака после присуждения писателю Нобелевской премии. В период «холодной войны» был рупором советского внешнеполитического ведомства.