Журналистика Маяковского

В целях успешного  выполнения контрольного задания заготовка  проходила не только днем, но и ночью. При фонарях.

В самый разгар воробьиных заготовок в Ионово-Ежовку приехали по другим делам районный прокурор Карлов, народный судья Семеркин, представитель районной милиции Дзюбин, бригада райисполкома по обследованию местной работы. Ежовцев они нашли в больших заботах.

– Немножко невпопад вы приехали. У нас сейчас воробзаготовки.

– Чего?

– Заготовки  воробьев. Ну и цифру вы там в районе нам вкатили. Тринадцать с половиной тысяч! Не знаем, как и вылезем. Хорошо еще, население проявляет активность.

Районные вожди  ничего не слышали насчет воробьев. Но каждый из них в отдельности  не счел нужным показывать свою оторванность от текущих политико-хозяйственных задач. Каждый смолчал. А кое-кто даже проявил отзывчивость:

– Вы себе заготовляйте, а мы пока будем тут сидеть, тоже поможем, чем сможем.

Присутствие гостей из района внесло особый подъем в заготовительную  работу. Кто-то приехал из соседнего села, из Александровки. Там тоже получили директиву из Елани, тоже приступили к заготовкам, но обратились в центр с ходатайством снизить контрольную цифру. Ежовцы торжествовали:

– Забили мы Александрову! В бутылку загнали! Отстали александровцы к чертям собачьим. А мы, еще того гляди, перевыполним задание!

Потом произошло  бедствие. В амбар, где содержались  две тысячи живых заготовленных  воробьев, проникли кошки и съели  двести штук.

По этому  поводу был созван особый митинг протеста. На митинге уполномоченный райисполкома, зловеще поблескивая очками, сказал:

– Тот факт, что кошки съели двести воробьев, мы рассматриваем как вредительство, как срыв боевого задания государства. За это мы будем кого следует судить. Но при этом мы должны на действия кошек ответить усиленной заготовкой воробьев.

Возник еще  ряд острых проблем. Для выяснения  их инструктор потребительского общества товарищ Енакиева срочно выехала  в Елань.

Она, Енакиева, явившись в район, в правление, заявила:

– По линии заготовки воробьев я приняла на себя личное руководство. Заготовка проходит в общем и целом удовлетворительно. Но имеются неразрешенные вопросы, по каковым я сюда специально и приехала. Во-первых, крестьяне интересуются, какие заготовительные цены, а нам, кооператорам, цены неизвестны. Во-вторых, узким местом является отсутствие тары. Кстати, важно выяснить и такой вопрос: в каком виде заготовлять воробьев. Живых или битых? Надо бы поделиться опытом других организаций. Мы, например, производим в настоящее время заготовку живьем. Для чего разбрасываем просо, как приманку, а также в качестве приманки разбрасываем кучками хворост на гумнах... По получении нами заготовительных цен, равно тары, заготовка, безусловно, пойдет более интенсивным порядком. Необходимо также выяснить...

Докладом товарища Енакиевой и последовавшим затем  скандалом заканчивается история  о воробьиных заготовках. Ей, этой районной истории об идиотски понятой и  головотяпски выполненной телеграфной  директиве, не следовало бы придавать  серьезного значения. Ведь в ней ничего нет, кроме безобидного тупоумия.

Но пора же наконец  вступить всерьез в борьбу и с  этим милым качеством! Можно ли вообще говорить о тупоумии как о безобидном, природном, «объективном» качестве?

Партия очень  ценит, очень дорожит дисциплиной при выполнении ее заданий. И именно поэтому надо рубить на части тех, кто, спекулируя, злоупотребляя этой дисциплиной, переводит выполнение в издевательство, беспрекословность – в солдафонство.

При воробьиных заготовках на селе присутствовали работники из района – прокурор, судья, начальник милиции. Кто поверит, что эти уважаемые лица, нет, не лица, а рожи, сочли заготовку воробьев нормальным делом?.. Нет! Каждый из них мысленно изумлялся балагану с воробьями. Но каждый молчал.

Мы сейчас перебираем сверху донизу советскую и кооперативную систему. Выбрасываем гнилое, чужое, вредное. Не надо делать исключений для людей, изображающих из себя дурачков. Таких «наивных», как те, что заготовляли воробьев, можно воспитывать только в одном месте. В тюрьме...

 

3. Ильф и Петров

 

История писательского  тандема.

Фельетоны: Как  создавался Робинзон, Равнодушие, Одноэтажная  Америка

 

Ильф и Петров — советские писатели-соавторы Илья Ильф (настоящее имя — Иехиел-Лейб Арьевич Файнзильберг; 1897—1937) и Евгений Петров (настоящее имя — Евгений Петрович Катаев; 1902—1942). Уроженцы города Одесса. Совместно написали знаменитые романы «Двенадцать стульев» (1928) и «Золотой телёнок» (1931). Дилогия о похождениях изобретательного мошенника Остапа Бендера выдержала множество переизданий, не только на русском языке.

РАВНОДУШИЕ 

  

   В том,  что здесь будет рассказано, главное  -- это случай, происшедший на рассвете.

   Дело  вот в чем. 

   Молодые  люди полюбили друг друга, поженились, говоря высокопарно -- сочетались  браком. Надо заметить, что свадьбы -- вообще нередкое явление в нашей стране. Сплошь и рядом наблюдается, что люди вступают в брак, и дружеский обмен мнений, а равно звон стопочек на свадьбах затягиваются далеко за полночь.

   В изящной  литературе эти факты почему-то замалчиваются. Будущий исследователь, может быть, никогда и не узнает, как объяснялись в любви в 1932 году. Было ли это как при царском режиме ("шепот, робкое дыханье, трели соловья") или как-нибудь иначе, без соловья и вообще без участия пернатых. Нет о любви сведений ни в суперпроблемных романах, написанных, как видно, специально для потомства, ибо современники читать их не могут, ни в эстрадных номерах, сочиненных по бригадно-лабораторному методу ГОМЭЦа.

   Разговор о любви  возвращает нас к случаю на рассвете.

   В семье художника  ожидали ребенка. Роды начались  немного раньше, чем предсказывали  акушеры. Это бывает почти всегда. Начались они в самое неудобное  время -- в конце ночи. Это тоже  бывает всегда. Все шло стремительно. Родовые схватки возникали через каждые десять минут. Жену надо было немедленно везти в родильный дом. Первая мысль была о такси.

   А телефона в  квартире не было. Свою биографию  художник мог бы начать фразой, полной глубокого содержания: "Я  родился в 1901 году. Телефона у  меня до сих пор нет". Эта спартанская краткость дает возможность пропустить длительные описания того, как художник подавал заявления в абонементное бюро, подговаривал знакомых, интриговал и ничего не добился.

   Итак, на рассвете  он ворвался в чужую квартиру и припал к телефонной трубке. Он много читал о ночных такси, которые являются по первому зову желающего, а номер гаража -- 42-21 -- художник знал на память уже три месяца. Он был предусмотрителен. Он учел все.

   Но из гаража  мягко ответили, что машин нет. Ночные такси свою работу уже закончили, а дневные еще не начинали.

   -- Но у меня жена, роды...

   -- С девяти часов,  гражданин. 

   А было семь.

   "Скорая помощь" на такие случаи не выезжает. Художник это знал. Он все знал. И тем не менее ему было очень плохо. Он побежал на улицу.

   Натурально, никаких  приборов для передвижения в  этот час утра столица предоставить  не могла. Трамваи еще только  вытягивались из депо (к тому  же трамвай никак сейчас не  годился), а извозчиков просто  не было. Где-то они, вероятно, толпились у вокзалов, размахивая ручищами и пугая приезжих сообщениями о цене на овес.

   Художник оторопел.

   И вдруг -- радость  сверх меры, счастье без конца  -- машина, и в ней два добрых  шофера. Они благожелательно выслушали  лепет художника и согласились отвезти его жену в родильный дом.

   С великими  предосторожностями роженицу свели  с четвертого этажа вниз и  усадили в машину. Художник очень  радовался. В памяти помимо  воли всплывали какие-то пошлые  прописи: "Свет не без добрых  людей", "Не имей сто рублей, а имей сто друзей" и, совсем  уже не известно почему: "Терпенье и труд все перетрут". Машина тронулась. Теперь все должно было пойти хорошо. Но все пошло плохо.

   Автомобиль  пробежал десять метров и остановился.  Заглох мотор. 

   И такое  дьявольское невезение! До родильного  дома всего только пять минут езды. Но было видно по шоферам, которые начинали злиться, что они потеряли власть над машиной, что она пойдет не скоро. А у жены схватки возникали уже через каждые две минуты. Ждать было бессмысленно. Художник выскочил из автомобиля и снова побежал. От Кропоткинских ворот он бежал до самого Арбата. Извозчиков он не встретил, но по Арбату машины проходили довольно часто.

   Что же  вам сказать, товарищи, друзья  и братья? Он остановил больше  пятидесяти автомобилей, но никто  не согласился ему помочь. Событие это настолько мрачное и прискорбное, что не нуждается ни в подчеркивании, ни в выделении курсивом. Ни один из ехавших в тот час по Арбату не согласился уклониться в сторону на несколько минут, чтобы помочь женщине, рожающей на улице.

   Сначала художник стеснялся. Он бежал рядом с машиной, объяснял на ходу свое горе, но его даже не слушали, не останавливались, хотя видели, что человек чем-то чрезвычайно взволнован.

   Тогда  он стал действовать решительней.  Ведь уходило время. Он сошел  на мостовую и загородил дорогу зеленому форду. Сидел в нем человек, довольно обыкновенный и даже не со злым лицом. Он выслушал художника и сказал:

   -- Не  имею права. Как это я вдруг  повезу частное лицо? Тратить  казенный бензин на частное  лицо!

   Художник  стал что-то бормотать о деньгах. Человек с незлым лицом рассердился и уехал.

   Бежало  по улице полуразвалившееся такси.  Шофер попытался обогнуть бросившегося  навстречу художника, но художник  вскочил на подножку, и весь  последовавший затем разговор  велся на ходу.

   В такси  ехала веселая компания. Людей  там было много -- четверо с  девушкой в купе (один -- на чужих  коленях), а шестой рядом с шофером  (он-то и оказался потом главная  сволочь). На молодых долдонах  были толстые, как валенки,  мягкие шляпы. Девушка, болтушка-лепетушка, часто, не затягиваясь, дымила папироской. Им было очень весело, но как только они услышали просьбу художника, все сразу поскучнели и отвечали противными трамвайными голосами. Но от просителя было нелегко отделаться.

   -- Ну  что вам стоит, -- говорил он, -- ведь вы не очень торопитесь! Ведь такой случай.

   -- То  есть как -- что нам стоит? -- возражали из машины. -- Почему  ж это мы не торопимся? 

   -- Но  ведь вам не на вокзал. Пожалуйста!

   -- Вам  пожалуйста, другому пожалуйста, а мы два часа такси искали.

   -- На  десять минут! Через десять  минут я вам доставлю машину  назад. 

   Долдоны  упорно говорили, что они никак  не могут и что лучше их  даже не просить. 

   -- Подумайте,  она каждую минуту может родить!

   -- Ей-богу, он нас считает за пижонов! Что это такое, в самом деле? Уже в такси толкаться начинают!

   -- В конце  концов я могу требовать! -- настаивал  художник.

   -- Ну, это  уже нахальство, -- заметила болтушка-лепетушка. 

   Тогда  обернулся молчавший до сих  пор шестой, тот, который сидел рядом с шофером. Он задрожал от гнева.

   -- Хулиган! -- завизжал он на всю улицу. -- Сойдите с подножки, я вам  говорю. Он еще будет требовать,  мерзавец!

   И он  высунулся из машины, чтобы сбросить  художника на ходу.

   Машина  завернула на Смоленский рынок, грозя завести художника черт знает куда, и он соскочил.

   Ах, как  хотелось драться, поносить долдонов  различными благородными словами!  Но было некогда. 

   Он увидел  машину, остановившуюся у обочины.  Счастливый отец высаживал на тротуар жену и двоих детей. Художник бросился к нему.

   Надо  сказать, что по природе своей  он был человек не застенчивый,  скорее даже натура драматическая.  Он умел убеждать и волновать.  И сейчас он без стеснения  заговорил так называемыми жалкими  словами, которые вызывают слезы в театре и которыми так стыдно пользоваться в быту.

   -- Вы -- отец, -- говорил он, -- вы меня поймете.  У вас у самого маленькие  дети. Вы счастливы, помогите мне! 

   В театре  счастливый отец заплакал бы. Но здесь поблизости не было занавеса с белой чайкой, не было седых капельдинеров. И он ответил:

   -- Товарищ,  мне некогда. Я опоздаю на  службу.

   -- Я заклинаю  вас, -- молил художник, -- понимаете,  заклинаю! Во имя...

   -- Товарищ,  я все понимаю, но у меня  нет ни одной минуты свободного времени. Позвольте мне войти в машину.

   -- Ну, хорошо, -- сказал несчастный, перейдя почему-то  на шепот: -- Ну, если река и тонет  человек, что вы сделаете?

   -- Товарищ,  я так занят, что два года  не был в кино, даже "Путевки  в жизнь" не видел, а вы... буквально нет ни одной минуты.

   Художник  опять остался один. Снова он  бежал за кем-то, прижимая руки  к груди и бормоча: 

   -- Русским  языком заклинаю вас! 

   Снова  он вскакивал на подножки автомобилей,  упрашивал, предлагал деньги, произносил речи, грозил или плакал, и -- вы знаете -- это не подействовало. Оказалось, что все очень заняты делами, не терпящими отлагательства. И машины катились одна за другой, и не было в эту минуту силы, которая могла бы их свернуть с предначертанного пути.