Критика поэтического текста

Реферат на тему

"Критика  поэтического текста" 
 

Выполнила студентка IV курса

факультета  журналистики

д/о  418 гр

Титова  Мария 

Научный руководитель

Н. А. Богомолов 
 
 

Введение 

     Эта работа посвящена методологии филологического  анализа текста применительно к насущным вопросам издания русского классического литературного наследства.

     Далеко  не все отклики, появившиеся в  печати сразу после выхода в свет этой книги, адекватно оценили ее специфическую направленность —  опору на филологическую науку как  на метод, питающий прежде всего текстологию. Это стало очевидным лишь впоследствии. Г. О. Винокур видел в филологическом методе залог объективного соотнесения и интеграции участков знаний, или постулирующих правильное прочтение текста, или вытекающих из него. Позднее, в работе ”Введение в изучение филологических наук”, ученый назвал филологию «особого рода деятельностью, которой необходимо предваряется всякое исследование, опирающееся на данные письменных памятников».

     На  поэтические тексты Г. О. Винокур смотрел как на особую группу письменных памятников, требующих особого же отношения к их автору, чьи намерения, хотя сами по себе и не составляют предмета филологического анализа, текстолог обязан ”разгадать” в полном соответствии с научной строгостью предлагаемого метода; в данном случае — с выработанным критерием высшего воплощения эстетического идеала. Филологическая критика и есть то, что Г. О. Винокур называет критикой текста, т.е. таким видом критики, ”который получает выражение в форме суждения относительно подлинности памятника” (с. 106). А установление подлинности памятника — это центральная задача филологической текстологии.

     ”Ценность работы Винокура в том, что он не довольствуется разбором ошибок своих  предшественников, но выводит вопрос за пределы узкой ”специальности” редактора и указывает на его широкое филологическое назначение”, — писал Б. В. Томашевский в 1934 году. Это филологическое назначение сам Г. О. Винокур, по всей вероятности, трактовал еще шире — так, что ”узкая специальность редактора” вряд ли могла здесь служить даже низшей точкой отсчета. Ведь первоначально он предполагал дать книге название, под которым им был сделан доклад на пленуме литературной секции ГАХН в 1925 году: ”Русская филология и русские поэты”. И в этом сопряжении двух категорий просматривается одна из центральных идей научного наследия автора в целом — необходимость строго различать научный и ненаучный (литературно-критический, индивидуально-вкусовой) подходы к поэтическому языку. Таким образом, в понятие ”научный” Г. О. Винокур вкладывал смысл: ”соответствующий науке, называемой филология”, в ведении которой находится слово. Считая, что для культурного сознания социума характерны два типа отношения к слову (как к термину — результат научной интерпретации и как к образу, символу — результат поэтической интерпретации), Г. О. Винокур в статье ”Поэзия и наука” (альманах ”Чет и нечет”, 1925) формулирует понятие науки о символе, понятие о термине, объясняющем образ. Эта наука называется ”поэтическим языкознанием”, и без внимания к ее общефилологической природе ни одной из сторон поэтического языка научно заниматься нельзя.

     Текстология с этой точки зрения — частная  область приложения филологического  метода, призванного прояснить существо главных вопросов: понимания, критики (оценки), толкования (интерпретации) и селекции (отбора) текста при издании русской классической поэзии.

Доклад Г.О. Винокура 

     Доклад (на основе которого Г.О. Винокур написал  книгу «Критика поэтического текста») вызвал некоторые характерные возражения, о которых он хотел бы предварить читателя в нескольких словах. Одно из таких возражений было построено на мысли, что методология филологической работы над текстом практически не нужна и бесполезна, так как если и встречаются в такой работе затруднения, то они решаются „просто* на основании „здравого смысла". Не стану повторять традиционные аргументы против этого популярного критерия, но касательно бесполезности методологии замечу следующее: пусть и в самом деле в практической работе филолог не справляется с методологическими выводами и проблемами, значит ли это, что он существенно свободен от указаний методологии? Практически ученый решает свои эмпирические задачи без справки в учебнике логики относительно того, что такое силлогизм. Логика не перестает однако от этого быть основанием всякого научного знания. У филологической критики текста есть своя логика.

     Второе  возражение еще более характерно. Смысл его можно передать приблизительно так: одно дело рассуждать, другое дело — читать рукописи. Это-то бесспорно. Но странным образом защитники этого тезиса не догадываются, что ему можно придать и обратную силу: одно дело—читать рукописи, другое дело — рассуждать. Нынешняя усталость от неумеренного злоупотребления так наз. „методологическими вопросами" и в самом деле достойна сочувствия. Но отсюда следует только, что и здесь пора применить принцип разделения труда. Если же к указанному тезису добавляются также указания, что методология „все равно" не может охватить всю область конкретных фактов и наблюдений, то с этим уже никак конечно согласиться нельзя: одно дело эмпирические недостатки данной методологической работы—совершенства нет на земле—,другое дело сама методология как идеал знания.

     Автора  упрекали также в полемическом тоне моей работы. От полемики как средства литературного я не считал нужным отказываться сознательно. Что же до остального, то этот упрек на мой взгляд основан на недоразумении. Внешнее впечатление полемического „задора"  всего  вероятнее создалось вследствие того, что мною часто упоминаются имена двух видных представителей современного пушкиноведения: М. Л. Гофмана и Б. В. Томашевского. Не вина автора, если в наше время нельзя в ученой работе говорить о тексте Пушкина, откуда черпается большая часть иллюстраций, без того, чтобы не были упомянуты оба эти имени. К тому же как раз эти исследователи выступали с методологическим обоснованием своей практической работы. По отношению ко второму из названных лиц упрек в полемическом тоне и вовсе безоснователен. Внимательный читатель без труда заметит, что при всем различии наших общих взглядов и устремлений, автор сплошь да рядом только по своему излагает то же самое, что предполагает за формулировками Томашевского, но с большей последовательностью и логической точностью. 

Анализ  текста «Критика поэтического текста» 

     Заглавным положением автора является, «Естественно начинать с установления предмета той  научной деятельности, методологические основания которой надлежит отыскать. В данном случае к этому вынуждают  не только сами по себе методологические требования, но также и ярко выраженный практический характер того вида научной деятельности, который мы именуем критикой текста. Внешне, правда, вопрос этот особых затруднений как будто не вызывает. Какова в самом деле задача филолога, редактирующего издание художественного произведения? Ответ: напечатать правильный текст. Но наш вопрос о задачах филологической критики только тогда и начинается, когда мы спрашиваем: а что же такое этот правильный текст? Как вообще, в каких условиях, может идти речь о правильном и неправильном в применении к поэтическому, художественному тексту? Об этом стоит подумать: почему возникает самая потребность различать какой-то особый, пусть это будет „правильный" в кавычках, текст, среди прочих „неправильных"? Как возникает и чем обусловлена здесь самая проблема выбора?»

     Как считает автор,  «С точки зрения свободной читательской оценки, можно  было бы разумеется сказать, что стихи:

     Брожу ли я вдоль улиц шумных

     Вхожу ль во многолюдный храм,

     Сижу  ль меж юношей безумных,

     Я предаюсь моим мечтам,— 

     лучше, нежели их первоначальный вариант: 

     Кружусь ли я в толпе мятежной,

     Вкушаю  ль сладостный покой,

     Но  мысль о смерти неизбежной

     Везде близка, всегда со мной.

     Окончательная редакция несомненно лучше, и это  можно доказывать. Но если только согласиться, что никто пока не дал нам права ставить знак равенства между „лучшим" и „правильным", то остается еще раз спросить: где же основания, в силу которых следует предпочесть вторую редакцию первой? Скажут: но ведь Пушкин „сам*' зачеркнул первую редакцию! Томашевский однако резонно на это ответит: а разве Гоголь не сжег Мертвые Души? Формально таким образом позиция Томашевского, повторяю, остается неуязвимой. Значит ли это однако, что прав он и в конечных своих выводах, которые состоят в том, что научная постановка вопроса о выборе в данном применении вообще невозможна, и что  „канонического"  текста,  которого ищет редактор,»

     Винокур справедливо высказывает мысль, «Воля поэта изменчива. Это значит, что нет решительно ни одного достоверного случая, в котором мы могли бы ручаться, что то или иное оформление поэтического замысла есть оформление действительно окончательное. Творческие усилия не знают никаких границ и никогда не находят себе успокоения. Нужен ли лучший пример, чем Гоголь с пятью — только основными! — редакциями Ревизора? У вас никогда нет бесспорного права утверждать, что „взыскательный художник", к „суду" которого любит аппелировать Гофман, действительно и до конца был „доволен" своим трудом. Случайно из ознакомления с составом личной библиотеки Пушкина, мы узнаем, что за год до смерти поэт подготовлял новое издание своих стихотворений, при чем сделал некоторые поправки на цензурном экземпляре, которые введены только в самые последние собрания сочинений Пушкина. Кто знает, во что вылилась бы воля поэта, если бы издание это осуществилось и если бы поэт прочел хоть несколько корректурных оттисков? Сколько-нибудь внимательный анализ пушкинского текста показывает, что Пушкин в печатной редакции неоднократно возвращался к вариантам, забракованным им в процессе окончательной обработки рукописной редакции, т.-е. к таким вариантам, которые служили бы для нас свидетельством последней воли поэта, если бы данный текст почему-либо не попал в печать.»

     Далее Винокур высказывает мысль, «Мы  познакомились с тремя попытками  принципиального разрешения затруднений, связанных с проблемой установления текстуального канона: механистической теорией Гофмана, скептической Томашевского и его же третьей, которая в качестве выхода из этого скептического тупика допускает какие-то субъективные основания для критической работы над текстом. Обе первые теории противоречат принципам науки, последняя—сознательно от них отмежевывается, — Между тем это последнее решение вопроса вовсе не так уж далеко отстоит от научных принципов, как это представляется его автору. Все дело лишь в том, что следует в данном случае разуметь под этим „глубоким субъективизмом". Если этот субъективизм означает, что филолог волен в своих предпочтениях руководиться любым своим капризом или прихотью, то такому субъективизму в науке очевидно не место и нам с ним делать нечего. Но если только предположить, что это субъективное предпочтение, сколь бы „субъективным" оно ни казалось, основано все же на понимании изучаемого текста, то дело значительно меняется и мы начинаем уже чувствовать некоторую почву под ногами. Если трудно спорить о личных пристрастиях и прихотях, то наше понимание направляется уже некоторыми общими законами, и они-та дают возможность нормальной научной дискуссии там, где в противном случае пришлось бы ссылаться лишь на то, что „нравится" и на то, что „кажется" правильным.

       Нам и предстоит теперь ознакомиться  хотя бы в самых общих чертах  с этими законами понимания  и с той связью, какая существует  между пониманием и критической  деятельностью. Для этого уместно  будет на время вернуться к началу и вспомнить, что до сих пор у нас без ответа еще остается вопрос об условиях самого возникновения критики, о тех основных и первоначальных побуждениях, в силу которых мы ставим перед собою проблему выбора правильного текста. Ведь против тех определений критики текста, которые исходят из принципа соблюдения авторской воли, несмотря даже на связывающиеся с ними механистические и уничтожающие самую возможность критики предрассудки, ничего в сущности нельзя было бы возразить, если бы они не совершали явного подмена этой основной и подлинной проблемы простым словесным штампом. Так и современное руководство компетентного германского филолога Георга Витковского прямую задачу критики усматривает в том, что она должна „установить форму, которую дал автор своему произведению или хотел дать" 1),—Насколько недостаточно это казалось бы простое и ясное определение с принципиальной стороны—видно уже из того, что сейчас же вслед за этим определением Витковскому приходится прибегать к эмпирическим иллюстрациям из области различных типов текстуальных искажений, чтобы этим путем оправдать самое возникновение необходимости в подобной критической задаче. Действительно, непонятным до сих пор остается главное: почему вообще могут у нас возникать подозрения, что данная сохраненная нам традицией редакция того или иного литературного памятника не отвечает авторскому замыслу. Для того, чтобы такое подозрение могло возникнуть, ему уже очевидно должна предшествовать какая-то критическая оценка, совершенно независимо от того, убеждены ли мы, что перед нами список с оригинала или сам оригинал.»

     В конце своей работы автор  посвятил критике композиции. Как он отмечает: «Опросы эдиционные, технически-издательские, лежат за границами той проблемы, которой посвящены эти страницы. Установление подлинного текста предполагает единую методологию, совершенно независимо от того, в каком типе издания или в какой его типографской форме этот подлинный текст будет выражен. Иными словами, нельзя себе представить, чтобы разные типы изданий—академический, школьный, массовый, читательский и т. п.—давали разные тексты одного и того же писателя: есть только один подлинный текст, и какие бы мы цели ни преследовали по отношению к литературному наследству того или иного писателя, все эти цели должны очевидно осуществляться на одном и том же текстовом материале, если только речь идет о тексте действительно подлинном. Особо будет сказано ниже о типе собрания «избранных сочинений» который предполагает проблему уже не технически-издательскую, а действительно критическую. Но пока мы должны условиться, что обе эти проблемы суть проблемы разные. Все это остается справедливым и тогда, когда мы ставим перед собою вопрос о критике композиции художественных текстов. „Собрание сочинений" не есть абстрактная сумма слагаемых, а нечто цельное и конкретное. Как и отдельные тексты, собрание сочинений есть также особая структура и особый знак какого-то особого содержания.