Трансформация жанра семейных записок

Итак, сопоставление  текстов семейных записок и СХ позволяет заключить, что все  они принадлежат одной категории  произведений, которые по аналогии с "петербургским текстом" В. Топорова можно назвать "усадебным" или шире "поместным" текстом, выработанным в рамках дворянской культуры.

О.Н. Евдокимова отмечает, что "структура семейной хроники определялась не только творческой волей автора, но и типом бытового уклада русского дворянства" [28]. Действительно, семейные записки, с одной стороны  отражают мироощущение патриархально-родового дворянства, для которого было свойственно  осмыслять себя через свою семью, род, но являются плодом уже новоевропейского исторического сознания. Поэтому  здесь с одной стороны выдвигается личностное начало, "рефлексия на себя" (Л.М. Баткин), а с другой - в семейных записках личность мемуариста осмысляется не в узко-биографическом времени жизни, а в более широком временном контексте жизни семьи, частью которой он себя ощущает.

Таким образом, структура повествования в семейных записках отражает действие двух указанных  начал: родового и индивидуально-личностного. Первое проявляется на уровне "матрицы", кладущейся в основу построения рассказа, что обусловлено тем, что жанр семейных записок в принципе опирался на структуру родословной, представляя  собой ее своеобразное развертывание. Наиболее наглядно этот принцип построения композиции представлен в записках М.В. Данилова, где автор сначала  прописывает всю родословную, приводя  текст сказки "о происхождении фамилии Даниловых", которая служит своего рода планом изложения: имя очередного предка становится заглавием отрывка (этот же принцип использован у С.Т. Аксакова). То есть в данном случае используется не линейное построение повествования, а гнездовое: об одном поколении: отец, его дети, затем - о следующем. Так, после рассказа о родителях идет отрывок "Отца моего дети", и о каждом рассказывается по старшинству, рассказ о себе автор не обособляет, а излагает в числе других.

Итак, в семейных записках, с одной стороны, принцип  организации повествования подчиняется  хронологическому порядку: история  предков, родителей и изложение  собственной жизни, но эта нить повествования, выдерживается не последовательно, поскольку сама фигура рассказчика  выполняет в здесь синтезирующую  роль. О.В. Евдокимова отмечает: "Весь материал получает характер семейного, благодаря тому, что он вмещается в память вспоминающего, пишущего о семье. Семейное время, таким образом, оказывается равным личной памяти семейного хроникера" [29]. (выделено мной - Н.Н.). Эта личная память "семейного хроникера" в значительной мере способствует размыванию стройной хронологии повествования. Действительно, в записках С.Н. Глинки, И.И. Дмитриева, М.А. Дмитриева, Н.И. Греча, С.В. Скалон внутри каждого крупного фрагмента повествование организовано по логике воспоминания.

На это указывают  такие "скрепы" как: "Мне очень  памятна минута…", "столь же приятно мне вспоминать.."; "С каким удовольствием вспоминаю я эти стихи…"; "Прибавлю к слову.."; "Здесь кстати будет сказать" (И.И. Дмитриев) "Я помню себя", "Помню, как во сне.." (С.В. Скалон), "Во мне осталось умилительное воспоминание о моей матери..", "кажется, в 1806 году, только помню. что еще при жизни моей матери…", "я помню, нередко случалось что.." (М.А. Дмитриев). Также свободно вставляются в текст воспоминаний стихи, посвященные тому или иному члену семьи, отрывки из стихотворений отца или матери, фрагменты писем, тексты семейных документов, собственные рассуждения рассказчика.

Иначе говоря, уже  в записках конца XVIII-XIX веков мы видим  весьма прихотливую манеру организации  повествования, осложненную многочисленными  анахрониями, эллипсами, вставками. В какой-то степени эти тексты можно назвать "текстами сознания", где подобная спонтанность, отражающая работу памяти, была закономерной. Поэтому слова "записки" или "воспоминания" или "главы из воспоминаний", "письма" как раз и фиксируют подобную фрагментарность и нестабильность повествования, как допустимую для данного типа текстов.

Однако мы не можем однозначно разделить мемуарные  тексты по принципу нарастания организованности нарратива: летописное (до 60-х годов XVIII века) - вспоминающее - сюжетное. В подобных маргинальных по своей природе текстах, создаваемых и как исторические сочинения, и как автобиография, и осложненных той или иной литературной традицией, на которую ориентировался автор, все гораздо сложнее. В какой-то степени "завершающее" начало присутствует во всех мемуарных записках. Установка на единство повествования выражается в тех или иных "жанровых предпочтениях" авторов, зафиксированных, как правило, в заглавиях записок. (То есть тексты имеют два подзаголовка - общий: "записки" и индивидуально-авторский, как правило, соотносимый с определенной литературной традицией).

Причем, в мемуарах XVIII века этот прием внешнего завершения проявляется сильнее, что, вероятно, объясняется действием риторического  принципа в культуре, предполагающего  необходимость универсализации  эмпирического материала. Автор  старается вписать свой текст  в существующую жанровую систему. "Записки" А.Т. Болотова, названы "Жизнь и приключения А.Т. Болотова писанные самим им для своих потомков", и И.М. Долгорукова - "Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни". Этот обозначенный в заглавии записок жанр действует далее как некий универсальный для данного произведения способ "завершения" материала.

А.Т. Болотов, обозначая свои записки как "Жизнь и приключения…", осмысляет исто-рию своего рода и своей жизни в рамках распространенного в XVIII веке жанра приключенческого романа. Любопытно, что эта установка прослеживается уже в "Истории Ере-мея Гавриловича" (единственный образ далекого предка, сохраненный семейными преда-ниями, в данном случае А.Т. Болотов "заполняет" место фигуры "первопредка", обяза-тельно присутствующей в семейных записках). Жизнь этого героя представлена как чере-да приключений, в которые он вовлекается волею судьбы. Заключая третье письмо, А.Т. Болотов пишет: "В сих письмах описал я все, что нашел упомянуть о происхождении нашей фамилии, о моих предках и бывших до меня происшествиях…" [30]. Изложение собственной жизни начинается также с упоминания о "приключении", описав которое, рассказ-чик делает вывод о том, что "это служило некоторым предвозвестием тому, что в течение жизни моей не столько печальных, горестных и скучных, сколько спокойных, веселых и радостных минут иметь буду" [31]. В то же время, внешне А.Т. Болотов использует форму "писем любезному приятелю", не выстраивая события в завершенный сюжет.

В XIX веке, жанровые обозначения используются реже, каждый раз записки строятся очень индивидуально, что выражается и в самих заглавиях: "Взгляд на мою жизнь" И.И. Дмитриева, записки его племянника М.А. Дмитриева  названы "Главы из Воспоминаний моей жизни", записки Н.Я. Трегубова  обозначены как "Описание жизни моей детям моим", "Записки" С.Н. Глинки второго названия не имеют. Однако следует отметить, что текст, лишенный внешней завершающей оформленности, не распадается. И можно выделить некие закономерности отбора материала, что объясняется единством личности вспоминающего, определенными доминантами его мировосприятия [32].

Но все же в рассмотренных примерах этот обобщающий принцип в первом случае (А.Т. Болотов (письма), И.М. Долгоруков (летопись), М.В. Данилов (родословная) проявляется в виде внешних приемов организации повествования не доходящих до уровня системности, а во втором (И.И. Дмитриев, М.А. Дмитриев, С.В. Скалон, С.Н. Глинка, Н.И. Греч) - проявляется на уровне скорее личностного начала, не приобретающего внешней жанровой выраженности, поскольку авторы погружены в свои воспоминания, перед нами все-таки записки. То есть, с одной стороны, семейные записки уже организованы сложнее по сравнению с жанром семейных хроник или летописей (в русской мемуаристике первой половины XVIII века), но все же уровень сюжетного единства здесь выражен слабо.

Нередко СХ С.Т. Аксакова, осмысляясь в контексте  традиции семейных записок, приравнивается исследователями к ним не только по предмету изображения, но и по характеру  организации нарратива. Например, И.П. Видуэцкая отмечает, что "безыскусственная простота Аксаковской хроники явилась также следствием неискушенности Аксакова - писателя, решившего записать свои воспоминания и известные ему семейные предания" [33]. В работе другой исследовательницы, В.В. Заманской, хронология возводится в принципиальную установку. Согласно В.В. Заманской сама концепция понимания истории как частной истории семьи выражена в композиции СХ, которая состоит как бы из "произвольно вырванных отрывков из потока жизни", где одно поколение сменяет другое. Тем самым, по мнению В.В. Заманской, автор хотел показать историю "как естественный поток без начала и конца" [34]. Мы принципиально не согласны с этим утверждением. И полагаем, что в СХ С.Т. Аксакова хроникальность и "текст памяти" поглощаются более продуманной каузальной связью между всеми частями текста, придающей произведению новое качество уже художественной целостности.

Во-первых, обратим  внимание на принципиально отличие  начала СХ от традиционного начала мемуарных текстов. Как мы указывали  в первой главе, в мемуарных семейных хрониках важно обоснование цели мемуариста, то есть текст несет прежде всего определенную функцию. В СХ риторические рассуждения вынесены в финал и даны не от лица рассказчика, а от лица автора, который говорит, что жизнь его героев "будет любопытна и поучительна для потомков" (223). То есть в СХ происходит смещение расположения структурного элемента по сравнению с жанром записок, в результате чего СХ начинается не с момента обозначения акта воспоминания и обоснования функции текста, а непосредственно с развертывания истории: с рассказа переселения деда на новые места, то есть история, а не прагматическая функция текста выдвигается на первое место в СХ.

Во-вторых, нарративная структура в СХ и ДГ подчиняется хроникальному принципу только на уровне крупных повествовательных блоков: первое поколение Багровых (первые два отрывка), второе (последующие три отрывка СХ) и первые годы жизни Сережи Багрова (ДГ).

За счет усложнения повествовательной структуры в  СХ и ДГ, что связанной с введением  образов рассказчика и издателя его рассказов, а, главное - с изменением функции издателя, в СХ и ДГ появляется новый уровень осмысления материала. С одной стороны издатель выступает  как "Бесстрастный передатчик семейных преданий", фигура которого, ведена с той целью, чтобы подчеркнуть истинность рассказов Багрова, с другой - он введен в текст как его автор, "написавший "Семейную хронику" рассказам гг. Багровых".

Издатель как  автор мало заботится о сохранении всех фактов, он выстраивает все  фрагменты семейной истории по определенной логике. Так, ничего не сказано об истории рода Багровых (что является традиционным моментом в жанре семейной хроники), много внимания уделяется прошлому Степана Михайловича, в то время как о жизни его сына будет сказано лишь вскользь (что тоже не характерно для жанра записок), о перипетиях Багровых во время Пугачевского бунта сказано одной строкой: "Был голод, были повальные болезни, была Пугачевщина" (сравним, например, с воспоминаниями И.И. Дмитриева, где этому фрагменту было уделено значительное место, как важной составляющей опыта мемуариста), однако целый отрывок посвящен неделе пребывания Молодых Багровых в деревне ("Молодые в Багрове"). Об истории женитьбы П.И. Чичагова повествователь говорит, что "это целый роман, но я расскажу его как можно короче" [35], в то время как история Куролесова, также слабо связанная с историей семейства Багровых развернута в целый отрывок. Многочисленные вставные рассказы о бывших ранее событиях, отсылки к будущим, эллипсы, обнаруживаемые в повествовательной структуре СХ, позволяют утверждать, что повествователь все-таки не просто следует за ходом событий, он "сворачивает" одни сюжеты, иные, наоборот - развивает, он выделяет одни эпизоды, сопоставляет их с иными из прошлого и будущего, пропускает ряд событий, тем самым, выстраивая некий сюжет СХ, и в этом смысле название "хроника" оказывается формальностью.

Обратим внимание на то, что в центре каждого отрывка  СХ оказывается один из героев: Степан Михайлович Багров, Михайла Максимович Куролесов, Молодой Багров, что вроде бы соответствует гнездовой структуре, которую мы, например, наблюдали в записках М.В. Данилова. Но каждый раз в фокусе повествования оказывается не судьба героя как таковая, а только отдельный эпизод из его жизни. Так, образ Степана Михайловича раскрывается в сюжете о переселении и основании имения, образ Куролесова в эпизоде вредительства Багровым, образ сына - в сюжете о женитьбе, Софьи Николаевны - также в тот момент, когда она входит в семью, то есть как жена и мать. Сам же Багров-внук осознается в роли преемника, наследника и продолжателя рода. Иначе говоря, у каждого из героев в сюжете СХ есть своя функция, а не индивидуальная история жизни, как в семейных записках.

В организации  материала в СХ и ДГ можно выделить принцип выстраивания оппозиций, накладывающихся  на простую линейность развертывания  событий.

Так, в первом отрывке "Степан Михайлович Багров" - это принцип противопоставления ветхого, скудного и тесного мира новому, изобильному, свежему и просторному, формирующий логику сюжета о поисках "земли обетованной", развернутому в четырех частях: "Пересление", "Оренбургская губерния", "Новые места", "Добрый день Степана Михайловича". Оппозиция человек, как активное, агрессивное и мужское начало - и природа, представленная в категориях женского образа формируют и космогонический пласт сюжета, завершающегося на этом этапе эпизодом основания нового имения, описанного как патриархальная идиллия.

Во втором отрывке "Михайла Максимович Куролесов", главный герой, как разбойник и плут противопоставляется Багрову, и идиллический патриархальный мир Багровых осмысляется в оппозиции к авантюрному миру Куролесова. Таким образом, в первых двух отрывках мы наблюдаем преломление архетипического сюжета о борьбе Космоса и Хаоса.

В последних  трех отрывках показывается развитие семейной истории на уровне второго  поколения. Если первое поколение было введено к сюжет чрез архетипы первопредка и его антагониста, то второе - через образы жениха - Иванушки-дурачка и чудесной невесты. Этот архетипичсекий сюжет в третьем и четвертом отрывках ("Женитьба Молодого Багрова" и "Молодые в Багрове") раскрывается у Аксакова через оппозицию: деревня (Багрово) - город (Уфа), как систем культуры, норм поведения, жизненных ценностей двух главных героев. Примечательно, что фактическим приемником семейной традиции оказывается не сын, а более сильная, активная героиня, вносящая в Багровский мир третье (наряду с патриархально-идилличсеким и авантюрным) начало - мир светской, городской культуры.