Трансформация жанра семейных записок

Трансформация жанра семейных записок XVIII-XIX вв. в "Семейной хронике" С.Т. Аксакова

Н. А. Николаева

Проблема определения  жанровой принадлежности "Семейной хроники" (далее - СХ) не раз поднималась  в комментаторской литературе. Диапазон трактовок жанра этого произведения простирается от мемуаристики [1], до исторического романа [2].

В современном  литературоведении сложилась традиция рассматривать СХ в контексте  жанра семейных хроник [3]. Однако творчество С.Т. Аксакова в данном случае не является превалирующим предметом исследования. Кроме того, СХ рассматривается в  указанных работах в сопоставлении  с хрониками Н.С. Лескова, и М.Е. Салтыкова-Щедрина, и рядом собственно мемуарных семейных хроник XIX века, которые возникли уже после публикации текста С.Т. Аксакова. Тем не менее, очевидно, что если С.Т. Аксаков использовал  жанровое обозначение "семейная хроника" в заглавии своего произведения, то он ориентировался на определенную традицию.

Итак, вопрос о  том, на основе какой предшествующей традиции создается СХ, какими именно текстами она представлена, происходит ли трансформация (романизация) мемуарного жанра в СХ - этот круг вопросов по-прежнему остается актуальным в отношении  СХ С.Т. Аксакова.

Судя по предмету изображения: описание истории рода, прошлого семьи, переложение семейных преданий, воспоминаний о детстве, семейного  быта, нравов, в целом, преимущественно  частной стороны жизни, - типологически  близкими СХ текстами являются семейные и автобиографические записки конца XVII-XIX вв. Здесь мы можем назвать  записки А.Т. Болотова [4], И.М. Долгорукова [5], М.В. Данилова [6], И.И. Дмитриева [7], М.А. Дмитриева [8], С.Н. Глинки [9], Н.И. Греча [10], С.В. Скалон [11]. Этот список можно продолжить, поскольку письменное изложение семейных преданий и собственных воспоминаний в дворянской среде было явлением массовым. Мы выбрали эти тексты по двум причинам: они репрезентируют жанр семейных записок XVIII-XIX века до момента появления СХ и позволяют составить общее представление о данной жанровой традиции и можно с уверенностью предположить, что с текстами этих записок С.Т. Аксаков был знаком.

Хотя непосредственно  каких-либо ссылок в воспоминаниях  С.Т. Аксакова мы не находим, но известно, что записки А.Т. Болотова были опубликованы в 1839 году, М.В. Данилова - 1842, И.М. Долгорукова - в 1849. Полные публикации остальных текстов уже были после появления СХ. Однако в те годы, когда С.Т. Аксаков писал свою "Семейную хронику" отрывки из воспоминаний, записок, материалы частных архивов постоянно появлялись в периодических изданиях. В 50-е годы XIX века многие неопубликованные семейные записки, воспоминания издавались в альманахах "Русский архив" и "Русская старина", а также "Московитянине" М.П. Погодиным, с которым С.Т. Аксаков был в близкой дружбе. Записки И.И. Дмитриева и С.Н. Глинки, кроме того, были хорошо известны и до публикации в окружении авторов, куда, несомненно, входил и С.Т. Аксаков. В частности, о знакомстве с И.М. Долгоруким, И.И. Дмитриевым и С.Н. Глинкой он упоминает в своих "литературных и театральных воспоминаниях" [12].

За вековую  традицию существования автобиографических и семейных записок в дворянской культуре сложились определенные принципы построения текста, типологические ситуации, эпизоды, образы.

Главное в семейных записках - это изображение истории  семьи, охватывающей несколько поколений (а не только судьбу самого повествователя) и показанной в аспекте частной, внутрисемейной, домашней жизни.

Как правило, обязательным элементом в текстах семейных записок оказывается предуведомление, либо введение, где автор излагает причины и цели ведения своих  записок. Этот элемент текста является обязательным в мемуарных повествованиях, он указывает на функциональное назначение текста: сохранение памяти (И.И. Дмитриев), назидательный пример для потомков (А.Т. Болтов), восстановление истории  рода (М.В. Дмитриев).

Далее авторы семейных записок рассказывают об истории  своего рода, как правило, констатируя  древность происхождения и отношение  предков к определенному князю  или царю. М.А. Дмитриев заключая описание своей родословной, пишет: "Вот  краткое известие о роде Дмитриевых вообще и о моих предках. Из него видно, что род наш, происходящий от Мономаха, восходит до Рюрика, то есть до самого начала Российского государства. Происхождение довольно древнее. Я не горжусь им, но и не пренебрегаю. Желаю, чтобы дети мои помнили о своих предках как оставивших им задатки благородства, которому оказывают пренебрежение только те люди, которым его недостает" [13]. Подобную точку зрения выражает и герой СХ, однако С.Т. Аксаков сокращает этот фрагмент до лаконичного упоминания о "родовой отчине, жалованной предкам от царей московских" (35). Причем мысль героя уже не высказана, а скорее изображена, и не без иронии, усиливающей дистанцию точки зрения автора от восприятия героя: "Древность дворянского происхождения была коньком моего дедушки, и хотя у него было сто восемьдесят душ крестьян, но, производя свой род, бог знает по каким документам, от какого-то варяжского князя, он ставил свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов" (37).

Собственно рассказ  о самом себе может либо накладываться  на рассказ об истории семьи (информация о том, кто есть рассказчик, когда  и где родился, следует в самом  начале текста (С.Н. Глинка, И.И. Дмитриев, И.М. Долгоруков), либо вписываться в  общую хронологию событий, то есть вводиться  после перечисления родословной (М.А. Дмитриев, С.Н. Греч, С.В. Скалон), но в данном случае важно само стремление начать рассказ о собственной жизни с установления своего места в ряду семейной истории.

М.О. Гершензон, объясняя подобный тип мироощущения, замечал: "В биографии современного деятеля часто нечего сказать  о его семье, биографию же славянофила  необходимо начинать с характеристики дома, откуда он вышел" [14]. Подобное высказывание может быть связано  не только со славянофильскими идеалами, а с дворянской культурой в  целом [15].

Доминирование надличностного, семейного и шире - родового начала в семейных записках выражается в выделении момента "начала", фигуры родоначальника, образа дома, и топоса родового имения, осмысляемого в категориях "родового гнезда". С.Н. Глинка, в частности, с момента возвращения в родное имение и начинает свои воспоминания: "После 1812 года в первый раз в половине 1834 посетил я свою родину Я видел следы праотцов моих, я видел липы, вязы, дубы, насаженны рукой моего прадеда Я сидел под ними, вслушиваясь в минувшее, и вспоминал…" [16].

Образ дома (в  широком смысле) в семейных записках приобретает хронотопическое значение, поскольку в этом пространстве сконцентрировано время. В "Семейной хронике" имение Багровых названо "родимым пепелищем", а также "гнездом дедов и прадедов" (35), а сын Багрова обозначен также "как единственная надежда и отрасль древнего дворянского дома" (35).

Как правило, детство  будущих авторов семейных записок  проходило в имении, как достаточно замкнутом, спокойном и благополучном  месте, на лоне среднерусской природы, в окружении близких людей, в  число которых органично входили  не только родные, но и кормилицы, няньки, дядьки, девки, крестьяне, соседи. Все это не могло не сформировать в сознании образ дома как уютного, защищенного локуса, с которым связано осмысление начал своей личности.

В Воспоминаниях  С.В. Скалон, например, создается идиллическая картина подобного обетованного уголка, описания которого удивительно близки Аксаковским (хотя создавались независимо). Здесь воспроизводятся те же "живописное местоположение", "прозрачная извилистая река" "небольшой дом, крытый соломою и защищенный от севера горою" [17], "шум мельницы" и " свист соловьев", - все эти детали, равно как и "темные леса", "гора", создающие образ отгороженного от большого мира пространства, являются непременными атрибутами и имения Багровых в СХ С.Т. Аксакова.

С образом счастливого  места тесно связан и миф о  счастливом детстве, образ которого, как утверждает Э. Вахтель, также являются порождениями русской дворянской культуры [18]. В описаниях И.И. Дмитриева, С.Н. Глинки, С.В. Скалон мы найдем немало уютных, любовно выведенных описаний безмятежных вечеров, чтения, игр, бесед, семейных обедов, за которыми собиралось все семейство. Такой позитивный образ начала своей жизни отчасти способствовал в целом формированию особого ностальгического переживания прошлого, как золотого времени детства, своего рода "потерянного рая". Нередко подобные воспоминания осмысляются через литературные стереотипы, в частности - через мотивы "золотого века", образа непроизвольно и вроде бы невзначай возникающего в описаниях прошлого.

Так, в записках И.И. Дмитриева читаем: "Матушка  сидела на канапе за ручною работаю, а старший брат мой против ея на подножной скамеечке и держал на коленях лист бумаги, он записывал карандашом стих за стихом; я же стоя за ним, слушал с большим вниманием, хотя и не все понимал, но помню, что при одном произнесении слова "золотого века", "утешения" я находил в этих словах какую-то неизъяснимую для меня прелесть, гармонию. C каким удовольствием вспоминал я эти стихи и вместе все мое детство…" [19] (выделено мной - Н.Н.).

Как правило, с  прошлым в семейных записках связывается  мысль о гармоничности и целостности  семейного быта, отношений между  людьми, благополучия и независимости  человека. Так, после описания идиллических сцен из домашней жизни И.И. Дмитриев создает не менее идиллическую картину  жизни общества в целом: "Симбирские обитатели ...наслаждались тогда своей независимостью: от дворянина до простолюдина. Последний мещанин или цеховой имел свой плодовитый при доме садик, на окне в буравчик розовый бальзамин, и ничего не платил за лоскуток земли, доставшийся ему куплею или от прадеда . Еще не было в провинциях ни театров, ни клубов, которые нынче и в губернских городах разлучают мужей с женами, отцов с их семейством. Каждый имел свои связи, не от трусости, не из корыстных видов, а по выбору сердца…" [20].

Подобный стиль  мировосприятия, когда жизненный  идеал переносится в прошлое, можно обозначит, пользуясь определением М.М. Бахтина, как "ретроспективный  утопизм" [21]. Причем прошлое конструируется в семейных записках по принципу создания эпического образа, что проявляется  в склонности к масштабности описаний и гиперболизму. Особенно характерно это для записок С.Н. Глинки, который описывая "первобытных предков своих, замечает, что "упитанные сельские тельцы не уступали яствам героям Омировских", за столом дедушки "кипели щи, похлебка, разсольники, жареная баранина, величались огромные караваи", а "стопы" с "медом и липецом", которые "опорожнялись одним духом", были настолько велики, что в них "вливались по нескольку бутылок" [22]. Картина сказочного благополучия прошлого, воссоздаваемая в записках С.Н. Глинки, где "домоводство цвело изобилием под животворным надзором хозяйским", сопоставима с аналогичными описаниями у СХ С.Т. Аксакова, где "в несколько лет гумна Нового Багрова занимали втрое больше места, чем сама древня" (46), "стол ломился от яств", а "кушаний готовилось впятеро более, чем было нужно", "рожь была с человека вышиною и стояла как стена" (54) и даже от мух дедушку обмахивал "здоровый деревенский детина целым сучком березы" (55).

Основным настроением  в изображении прошлого в семейных записках оказывается погружение в  переживание полноты жизни, изобилия, радости, связанной с воспоминаниями об идиллическом детстве, проведенном  в поместье. Обратной стороной подобного  образа прошлого является его уязвимость. Однако она выражается не в категориях угасания, а, скорее, в мифологических: как внешняя угроза разрушения ладно организованной безмятежной жизни, заканчивающейся, тем не менее, восстановлением утраченной в определенный момент гармонии. Любопытно отметить, что во всех рассматриваемых нами текстах разрабатывается в разных модификациях сюжет о нападении разбойников на безмятежный обетованный уголок, защищенный и горами, и лесами, и удаленностью от прочего мира.

Например, в записках А.Т. Болотова разбойники нападают на семью его предков, идиллическая жизнь которых заканчивается трагически [23]. И.М. Долгоруков после описаний жизни семейства упоминает о Чумном бунте, тем не менее, прошумевшем отдаленно: "Господь помиловал нас, и зло физическое к нам не прикоснулось. Все поселяне наши, смирные как овцы, ниже пошевелились и не приняли никакого участия в возмущении помещиков. Это означало кротость родителей моих в управлении домовнем. Благополучно, преблагополучно протекла для нас в селе ужасная для многих и прискорбная година" [24]. В записках С.Н. Глинки возникает почти сказочный образ, "чудесной неведомой силы" угрожавшей идиллическому житию прадедов, появившейся неожиданно и как-то неожиданно отступившей: "Не взирая на такое сближение с крестьянами в образе жизни, было в то время какое-то чудное необыкновенное восстание крестьян. Помещики со своими семействами укрывались в леса. Не слышно было ни о каком зачинщике бунта. Казалось, что какая-то неведомая сила волновала села и деревни..." [25]. В "Главах из Воспоминаний моей жизни" М.А. Дмитриева упоминается о том, что "всякое лето ждали разбойников. У дедушки, с наступлением весны, обыкновенно в лакейской развешивали по стенам ружья и сумы с зарядами …" [26]. В Записках И.И. Дмитриева - это поданный на фоне безмятежной жизни семейства известный исторический эпизод Пугачевского восстания, спасаясь от которого бежала семья в Москву: "..таким образом проходили наши тихие вечера, и ни мой отец, ни его собеседники не предчувствовали того, что они вскоре оставят мирных своих пенатов, и вот по каким обстоятельствам. Все наше дворянство из городов и поместий помчалось искать себе спасения" [27].

Понятно, что  в каждом отдельном случае речь идет об исторически-конкретных личностях  и событиях, однако показательна сама опора на ключевую мифологическую оппозицию: Космос - Хаос, предполагающую в изложении  о прошлом выделения организации  благополучной жизни семьи в  имении и угрозы ее разрушения. При  этом, рассказ о прошлом в семейных записках строится таким образом, что разрушительные события проходят эхом, не затрагивая семьи непосредственно. В воспоминаниях о прошлом, о детстве явно доминирует гармоническое начало. Противоположность подобному восприятию прошлого представляют собой образы семьи в романах М.Е. Салтыкова-Щедрина, где история развивается по принципу разложения и угасания.