Осип Эмильевич Мандельштам

             Не город Рим живет среди веков,           

             А место человека во вселенной.           

             Им овладеть пытаются цари,           

             Священники оправдывают войны,           

             И без него презрения достойны,           

             Как жалкий сор, дома и алтари.           

 Этим преклонением  перед человеком, верой в него, любовью к нему проникнуты  и стихи о Петербурге, созданные  в годы гражданской войны. Стихи  эти трагичны, Петербург – Петроград  – Петрополь казался Мандельштаму  умирающим городом, гибнущим «в  прекрасной нищете». И уже не  слова – «определения», а слова  – метафоры выразили на сей  раз мандельштамовскую веру в  человека, бессмертного, как природа:            

             Все поют блаженных жен родные очи,           

             Все цветут бессмертные цветы.                       

             («В Петербурге мы сойдемся снова…»)           

 Любовная  тема занимает небольшое место  в лирике Мандельштама. Но и  она в «Tristia» существенно иная, нежели в «Камне». Если в  «Камне» любимой исполнен печали, удаленности от мира, бесплотности (стихотворение «Нежнее нежного…»), то в «Tristia» он земной, плотский, и сама любовь, - хотя и мучительная,  трагичная, - земная, плотская (стихотворение  «Я наравне с другими…»).           

 Осип Мандельштам  прошел определенный путь развития  от «Камня» до «Tristia», он  принял революцию, приветствовал  новую современность, но, будучи  воспитан в традициях идеалистической  философии истории, не постиг  ее социалистического содержания  и характера, и это, безусловно, стало помехой к тому, чтобы открыть страницы своих произведений новым темам и новым образам, рождаемым новой эпохой.           

 Между тем  революционная современность все  более властно входила в жизнь  страны и народа. Осип Мандельштам,  несомненно, чувствовал, что его поэзия, искренняя и эмоциональная, нередко оказывается в стороне от современности. Все больше и больше стал он задумываться над возможностями и путями преодоления известной отчужденности его поэзии от современной жизни. Нет сомнения в том, что он серьезно думал и относительно собственного духовного роста, но этот рост тормозился пережитками общедемократических представлений и иллюзий, преодоление которых все еще не давалось поэту с должной полнотой и основательностью. Думал он и о языковой «перестройке» своей лирики, о возможностях и путях обновления языка.            

 Стихи первой  половины двадцатых годов отмечены  стремлением к «опрощению» языка,  к «обмирщению» слова, - по языку,  образности, жанровым особенностям  и поэтическому строю они существенно  отличаются от стихов сборника  «Tristia». Обновление языка шло  у Мандельштама в различных  направлениях – к предельной  простоте, к поистине прекрасной  ясности и к неожиданным, «небывалым»,  усложненным сравнениям и метафорическим  конструкциям.           

 Итак, большая  простота и ясность, простота  простейшего повествования, песенки,  романса:           

             Сегодня ночью, не солгу,           

             По пояс в тающем снегу

Я шел с чужого полустанка,            

Гляжу – изба, вошел в сенцы  -

Чай с солью  пили чернецы,

И с ними балует цыганка.           

 Мандельштам  – поэт с обостренным интересом  к истории, к историческим параллелям, со стремлением мыслить широкими  историческими обобщениями –  пору напряженно думает о прошлом,  о современности, о будущем,  о связях прошедшего с грядущим, об отношении современности к  минувшему и к исторической  перспективе.           

 В раздумьях  о современности у Мандельштама  – поэта выступает впервые  столь отчетливо «сформулированная»  тема острых идейных конфликтов. В стихотворении       «1 января 1924» она предстает в форме сильного, драматичного конфликта. Поэт ощущает себя пленником умирающего XIX века, его «больным сыном» с твердеющим в крови «известковым слоем». Он чувствует себя потерянным в современности, вскормившей его – своего ныне «стареющего сына»:           

             О глиняная жизнь! О умиранье века!           

             Боюсь, лишь тот поймет тебя,           

             В ком беспомощная улыбка человека,           

             Который потерял себя.           

 Однако Мандельштам  не хотел сдаваться «власти  преданья», подчиниться давлению  прошлого. Он противопоставляет  этой роковой власти, этому тяжелому  давлению голос совести и верность  присяге, которую он дал победившему  в революции новому миру:           

             Мне хочется бежать от моего порога.           

             Куда? На улице темно,           

             И, словно сыплют соль мощеною дорогой,           

             Белеет совесть предо мной.           

 На заре  нового десятилетия, тридцатых  годов, Мандельштам ринулся в  жизнь. Он совершил чрезвычайно  важное для него путешествие  в Армению, которое дало в  его творчестве обильный «урожай» - поэтический и прозаический. Появились  цикл стихов об Армении, очерковая  повесть «Путешествие в Армению». Произведения эти стали большими  удачами писателя, они и по  сие время читаются с любовным  вниманием.           

 Многое взволновало  в Армении поэта – ее история,  ее древняя культура, ее краски  и ее камни. Но больше всего  обрадовали его встречи с людьми, с народом молодой советской  республики.           

 Мандельштам  не лукавил, никогда и ни  в чем. Его поэзия все больше, все откровеннее выражала состояние  его духовного мира. И она говорила  о том, что прилив бодрости, испытанный им в Армении, был  именно приливом. Но довольно  скоро волна бодрых чувств  пошла на спад, и поэт снова  погрузился в мучительные, нервические  раздумья о своем отношении  к современности, к новому веку.            

 Приезд в  Ленинград в конце 1930 года, - приезд  в город его детства и юности, в город революции – вызвал  у поэта очень разные стихи:  и ясные, просветленные, и горькие,  скорбные. Тема расчета с прошлым  сильно прозвучала в стихотворении  «С миром державным я был  лишь ребячески связан…». Но еще  несколькими неделями ранее Мандельштам  написал стихотворение «Я вернулся  в мой город, знакомый до  слез…», где выражено ощущение  трагической связи с прошлым  – связи эмоциональной памяти, где  не оставалось места для восприятия нового, современного.

Поэзия Мандельштама становится в начале 30-х годов  поэзией вызова, гнева, негодования:               

             Пора вам знать, я тоже современник, 

                       Я человек эпохи Москвошвея, -

Смотри, как на мне топорщится пиджак,            

             Как я ступать и говорить умею!            

             Попробуйте меня от века оторвать, -            

             Ручаюсь вам - себе свернете шею!

В середине 1931 года в стихотворении «Полночь в Москве…» Мандельштам снова продолжает разговор с эпохой. Он снова борется с  мыслью о том, что может быть не понят новым веком. Он пишет о  верности демократическим традициям.            

             Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!           

             Не хныкать!            

                                     Для того ли разночинцы           

             Рассохлые топтали сапоги,           

                                     Чтоб я теперь их предал?

В ноябре 1933 года Мандельштамом были написаны стихи  против Сталина             

             Мы живем, под собою не чуя страны,             

             Наши речи за десять шагов не слышны,             

             А где хватит на полразговорца,            

             Там припомнят  кремлевского горца...           

 В своих  воспоминаниях о поэте Мандельштаме  Анна Андреевна Ахматова привела  знаменательную фразу, произнесенную  им в Москве в начале 1934 года: «Стихи сейчас должны быть  гражданскими» и прочел ей  свое «крамольное» стихотворение  о Сталине – «Мы живем, под  собою не чуя страны…». 

           13 мая 1934 года Мандельштам был арестован и выслан в Чердынь. Арест очень тяжело сказался на Мандельштаме, временами у него наступало помрачение сознания. Не признавая и все же каждодневно ощущая себя “тенью”, изверженной  из мира людей, поэт проходит через свое последнее искушение:  поддаться иллюзорному соблазну вернуться в жизнь. Так возникает “Ода Сталину”. И все-таки работа над “Одой” не могла не быть помрачением ума и саморазрушением гения.           

 Стихотворение  «Если б меня наши враги  взяли…» было так же задумано  во славу Сталина под влиянием  все туже затягивающейся петли  вокруг шеи еще живого поэта.  Однако, предполагая сочинить нечто  вроде хвалебной оды, Мандельштам  увлекся силой сопротивления  и написал торжественную клятву  во имя Поэзии и народной  Правды. И только финал выглядит  в этом контексте пристегнутым  и фальшивым добавлением:           

             Если б меня наши враги взяли           

             И перестали со мной говорить люди,           

             Если б лишили меня всего в мире,           

             Права дышать и открывать двери           

             И утверждать, что бытие будет,           

             И что народ, как судия, судит;           

             Если б меня смели держать зверем,           

             Пищу мою на пол кидать стали б,           

             Я не смолчу, не заглушу боли,           

             И раскачав колокол стен голый,           

             И разбудив вражеской тьмы угол,           

             Я запрягу десять волов в голос           

             И поведу руку во тьме плугом,           

             И в океан братских очей сжатый,           

             Я упаду тяжестью всей жатвы,           

             Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы,           

             И в глубине сторожевой ночи           

             Чернорабочие вспыхнут земли очи.           

             И промелькнет пламенных лет стая,           

             Прошелестит спелой грозой Ленин,           

             И на земле, что избежит тленья,           

             Будет будить разум и жизнь Сталин.           

 Наперекор  постоянной  житейской неустроенности, наперекор все развивавшейся нервной болезни, продолжался идейно-эстетический рост поэта. Накапливались мысли, чувства, образы, выражавшие не только решимость Мандельштама дружить с веком, но и его реальную, неразрывную духовную связь с ним.           

 Так называемые  «воронежские тетради» (1935-1937) –  безусловно, крупное поэтическое  явление.  Несмотря на незавершенность, фрагментарность ряда стихотворений, «тетради» представляют нам высокие образцы проникновенной патриотической лирики. Многие из тех благородных мыслей и чувств, которые накапливались и росли в сознании и сердце Мандельштама, получили свое поэтическое воплощение в строках «воронежских тетрадей», остававшихся долгое время, до 60-х годов, неизвестными советским читателям.            

 В воронежских  стихах господствуют мотивы исповедальные,  мотивы самораскрытия духовного  мира поэта. Но при этом значительно  шире, чем прежде, предстают в  них черты эпические, черты  облика современности, освещенные  авторским отношением.