Москва в Великой Отечественной войне

В пивной-»американке» за прилавком около продавца всегда можно было увидеть пивную бочку  с вставленной в крышку железной трубкой. Через эту трубку пиво из бочки и выкачивалось. На полках «американок» стояли бутылки, лежали пачки сигарет, а на видном месте красовалась дощечка с надписью: «Водка один литр – 66 рублей, 100 граммов – 6 рублей 60 копеек. Имеются в продаже горячие сосиски и сардельки (их часто не было и место для цен оставалось пустым. – Г. А.), пиво жигулевское 0,5 литра – 4 рубля 20 копеек».

Приметы мирной жизни с каждым годом все  больше и больше давали о себе знать. Вот уже кафе «Мороженое» в  доме 4 по улице Горького (Тверской) предлагало москвичам мороженое  с доставкой на дом, а мясокомбинат имени Микояна приглашал их сдавать скот для убоя. С «давальцами», в зависимости от их желания, комбинат обещал расплачиваться мясом, субпродуктами, колбасой, копченостями и перетопленным жиром.

Сдавать государству можно было не только мясо, жир, пух, перо, рога и копыта, но и битые грампластинки. Принимал их завод «Металлопластмасс» Коминтерновского райпромтреста. Его приемные пункты работали в Петровском пассаже, на Центральном и Зацепском рынках, а также в доме 23 по Пушкинской (Б. Дмитровка) улице. За килограмм боя давали 5 рублей. На эти деньги можно было купить мороженое или десять минут качаться на качелях в парке Горького, да еще рубль бы остался.

А вот  ракушки почему-то перестали принимать  у населения. В продаже не стало  изделий из перламутра: пуговиц, запонок, бус, клавиш для гармошек. До войны кооператоры и отдельные граждане извлекали ракушки из рек и озер сетями, черпаками и драгами. В поймах рек после половодья их оставались тонны. Теперь почему-то о ракушках забыли.

Зато летом 1949 года тот же завод «Металлопластмасс» стал выпускать шариковые авторучки. Продавались они тогда в Петровском пассаже и магазине, находившемся в доме 6 по проезду Художественного театра (Камергерский пер.), а перезаряжались в заводской палатке, на Петровке. Бывало, шариковые авторучки истекали жидкой пастой, а бывало, что не писали вовсе. Школьникам, во всяком случае, писать ими категорически запрещалось.

В ряде магазинов в то время в продаже  появился лед. Для тех, кто не имел холодильников, такой товар был не лишним.

Не  лишними в те годы были также керосин  и дрова. В 1946 году, в частности, домоуправления ежемесячно выдавали жильцам талоны на приобретение трех литров керосина. Приобретался керосин по талонам  в нефтелавках. Льгота эта касалась, разумеется, жильцов тех домов, в которые еще не провели газ. В каждом районе было по несколько нефтелавок. Около них выстраивались очереди людей с бидонами и пахло керосином.

В 1947 году в жизни москвичей произошло  радостное событие: в город из Саратова по трубам пришел газ. До этого в Москве газ был только тульский и пользовалось им очень мало москвичей. Теперь газ стали проводить по всему городу. В домах стали ломать каменные печи, а металлические – просто выбрасывать во двор.

Но  пока газ еще не провели во все дома, каждое 1 сентября базы и розничные склады треста «Мосгортопснаб» начинали «отпускать» гражданам, пользующимся «голландским» отоплением, а проще говоря, печами, дрова. Можно было вместо дров получить уголь. За кубометр дров склады давали двести пятьдесят килограммов антрацита. За отдельную плату дрова и уголь доставлялись гражданам на дом, не то что в декабре 1941 года, когда дрова продавались москвичам на шестнадцати площадях города. Развозить их по всей Москве не было сил. Керосина после войны отпускали по два литра на человека в месяц. Во всяком случае, такая норма существовала на апрель 1947 года.

Каждый  послевоенный год наряду с проблемами приносил москвичам и радости, большие  и маленькие. В 1946 году, например, какая-то артель наладила выпуск зубных щеток с черной щетиной, а уже в 1948 году такие щетки исчезли из продажи. У них у всех щетина становилась белая и здорово лезла, особенно из деревянных щеток. Москвичи получили возможность купить в магазине кальсоны из бязи за двенадцать рублей, детские фланелевые ползунки – за восемь. В 1948 году прекратился выпуск замков, сработанных артелью «Мехштамп» в 1947 году, – все эти замки можно было открыть одним-единственным ключом. Появились в продаже столярные инструменты и «сантиметры», на отсутствие которых еще совсем недавно жаловались жители города, канцелярские скрепки перестали слишком легко гнуться. В 1948 году в доме 16 по Пятницкой улице заработал «Завод по производству патефонов», в продаже появились печи «чудо». Они были круглые алюминиевые и состояли из нижней и верхней половин. В них хозяйки пекли кексы. В мебельных магазинах можно было приобрести тумбочки, трельяжи, турецкие диваны, никелированные кровати.

И все-таки многого еще не хватало. Москвичам  приходилось рыскать по городу в  поисках какой-нибудь нужной вещи, например бидона для керосина, самоварной трубы, мясорубки № 5, совка для мусора, рукомойника, синьки или оконной замазки. Большой редкостью являлись прищепки для белья, кухонные и гладильные доски, круги (то есть сиденья) для венских стульев, медные чайники, перочинные ножи, трехфитильные керосинки и некоторые другие необходимые вещи. Москвичей это раздражало. Мало того что нужную вещь приходилось долго искать, за ней еще приходилось долго стоять в очереди.

Из-за этого стояния в очередях у москвичей ни на что не оставалось времени. Люди становились все более суетливыми и торопливыми. И это вошло у них в привычку. А виной всему – не налаженные быт, торговля, транспорт. Посудите сами, москвич должен был отработать положенное количество часов на производстве или в учреждении, приготовить еду, съесть ее, успеть на футбол или к любовнице и при этом вовремя вернуться домой. И это в городе, где полчаса нужно ждать трамвай, топчась на остановке и проклиная себя за то, что сразу не пошел пешком, где нужно отстоять очередь в магазине, в бане, в кинотеатре, не отвлекаясь и не зевая, чтобы не пропустить кого-нибудь без очереди и не мешкать у кассы, чтобы не раздражать кассиршу, начинавшую каждый раз нервно стучать по прилавку, не желая из-за вашей нерасторопности расслабляться и выбиваться из ритма.

Очереди были не просто «временным явлением», они были приметой эпохи. Здесь ругались и дрались, знакомились и влюблялись, изливали душу, делились знаниями и  узнавали новости, пророчествовали  и высказывали смутные опасения. В очередях можно было услышать о том, как немецкая подводная лодка высадила в южной Патагонии Бормана, бежавшего из Берлина, когда в него вошли наши войска, а сама была затоплена; о том, как фашисты похитили труп Муссолини с миланского кладбища и хранили его в сундуке монастыря «Святой ангел», пока наконец один из монахов монастыря ордена Меньших братьев не выдал его полиции. В очереди можно было услышать о том, что знаменитая исполнительница русских народных песен Лидия Русланова повесилась на собственных чулках в камере Бутырской тюрьмы, куда ее посадили из-за мужа, генерала, вывезшего из Германии целый вагон барахла. Рассказывали в очередях и о том, что еврейки, торгующие апельсинами, набивают их битым стеклом, о том, что яичный порошок делают из черепашьих яиц, и о многом, многом другом. Весной 1945 года, например, рассказывали о пожаре в Моссовете, о том, как в ночь на 14 марта кто-то в мастерской по ремонту пишущих машинок, находившейся в подвале этого учреждения, забыл выключить электрический паяльник и что, как всегда, во время пожара не сработала сигнализация и оказался неисправным насос для воды, а осенью – о еврейском погроме в Киеве. Там якобы какой-то еврей-энкавэдист застрелил двух наших офицеров за то, что они ему не отдали честь. Когда же по дороге на кладбище убитых проносили мимо еврейского базара, начался погром. Кто говорил, что было убито пять евреев, кто пятьдесят, а кто и пятьсот.

Рассказывали  и анекдоты про евреев. Например такой: однажды заспорили между  собой писатели Лев Кассиль и Самуил Маршак, кого из них больше знают дети. Кассиль говорит: меня, а Маршак – меня. Спорили, спорили и решили, наконец, обратиться к детям. Вышли во двор, спрашивают мальчишек: – Милые детки, вы нас знаете? – А дети хором отвечают: – Знаем. – Ну и кто мы? – спрашивают писатели. – Жиды, – отвечают детки.

Говорили  в очередях, конечно, и о том, что  подорожает хлеб, что опять будет  война, что на Москву упадет метеорит и вообще чего только не говорили…  А через месяц после войны  по Москве прошел слух о том, что немцы как будто сказали, что придет время и они возьмут нас голыми руками, вроде как кто нас им продаст. В городе началась паника, но потом по радио объявили, что все это неправда и быть такого не может.

После войны при каждом тревожном слухе жители города начинали запасаться солью, спичками и мылом, а по любому поводу высказывать недовольство. Теща ругала зятя, подчиненный – начальника, пешеход – милиционера, и все вместе ругали власть за то, что она распустила спекулянтов, воров и бандитов.

Были  у москвичей, конечно, и другие, более  мелкие поводы для недовольства. Купленные  в магазинах конфеты через  два-три дня становились мокрыми  и липкими, вместо печенья в коробках оказывались лом и крошки, а  в папиросах «Волна», выпускаемых  фабрикой «Дукат», попадались веревки, пакля, обрывки бумаги и даже гвозди! Недовольство иных покупателей вызывало, например, то, что к демисезонным пальто швейные фабрики пришивали уродливые зимние воротники, да и сами пальто шились кое-как, вплоть до того, что даже петли для пуговиц на них имели разную величину. Люди не хотели слышать о том, что фабрике, выпускающей эти «польта», как тогда говорили, нужно было выполнить план по валу, а дорогой воротник, пришитый так некстати, как раз и помогает ей это сделать.

Вообще модельеры и швейники шли разными путями. Модельеры придумывали фасоны, не ограничивая свою фантазию реальными возможностями производства, а швейники из того, что было, кроили то, что позволяло им выполнять план. В результате получалось нечто совершенно не похожее на задуманное. Одежда шилась совсем не из той материи, брюки вместо ширины 28–29 сантиметров имели ширину 26–27 сантиметров, пальто и платья становились короче, а галстуки, урезанные из экономии, получили даже название «собачья радость», потому что напоминали хвост дворняжки.

Модельерам  было, конечно, обидно. Ведь не успела еще  закончиться война, а они уже  придумали детские полуботинки  из комбинации шевро двух цветов: красного и крем, «с втачанным в середину союзки декоративным бизиком», а обувная промышленность вместо этого наладила выпуск белых парусиновых туфель (их чистили зубным порошком). Шикарные же туфли типа «Дерби» можно было увидеть лишь на выставках и на картинках в «Журнале мод».

Обращение к этому изданию показывает, что  патриотический порыв тех лет коснулся и моды. Женщинам предлагалась, например, модель платья № 73, напоминающего рязанскую рубаху, и модель № 72 с воротником русской косоворотки. Советские модельеры обогащали современный европейский костюм элементами народной одежды.

Стройность, ясность, чистота линий – вот что почиталось в моде тех лет прежде всего. «Не надо мелочить нашу женщину, – призывала писательница Татьяна Тэсс, – прихорашивать ее незатейливыми украшениями, навязчивой безвкусной отделкой… не нужно бояться скромности». Чего-чего, а скромности нашей женщине было не занимать. На остальное же у нее, честно говоря, и денег-то не хватало. Хотя та же Тэсс и находила нашу женщину женственной и даже чуть кокетливой, подобрать для нее хорошую красивую одежду в магазине было нелегко. Те, кто имел деньги, покупали одежду в комиссионных магазинах или шили ее у портних. Советские же модельеры, полагая, что суровость военной поры осталась позади, единодушно остановились на том, что в текущий «переходный» период наиболее подходящей одеждой для нашей женщины является платье-костюм или английский костюм, и вообще, по мнению советских художников-модельеров, костюм должен подчеркивать пропорции человеческой фигуры, а не изменять их.

К концу  сороковых модельеры стали упрекать женщин в подражании западной моде. Даже каркасные фетровые шляпы не рекомендовали носить. Уж очень это было не по-советски. «Лучше уж надеть косынку или маленькую шапочку», – говорили они. Женщин, носивших большие шляпы, высмеивали в цирке. На манеж, виляя задом, выходил клоун в женском платье и с пирамидой на голове.

Тяга модельеров к скромности в одежде шла, разумеется, от народа. Народ после войны перестал спокойно воспринимать все, что свидетельствовало  о хорошей жизни, о сытости, о  материальном достатке. Поэтому к помаде, очкам, шляпам и прочим атрибутам состоятельной жизни он относился с неприязнью. Эти вещи оскорбляли в нем чувство собственного достоинства и действовали на него, как на быка действует красная тряпка. Помню, в Мосторге какой-то хулиган прицепился к мужчине из-за того, что тот был в шляпе, и даже сбил ее с его головы.

Было бы, конечно, прекрасно, если бы все наши люди могли  тогда хорошо одеваться, скинув с  себя ватники, гимнастерки, кацавейки, фуфайки, душегрейки, шинели и прочее военное и полувоенное обмундирование. Может быть, тогда и шляпы никого бы не раздражали. Но что поделаешь, время было трудное. Одеваться не во что. Многое из того, что потом стало «товаром повседневного спроса», в те годы вообще не производилось или почти не производилось нашей промышленностью, например капроновые чулки. Правда, в 1947 году в приказе министра торговли говорилось о «чулках женских котоновых из шелка „капрон“«, но мало кто их тогда видел. В продаже они практически не появлялись, да и цена их, согласно прейскуранту, составляла 65–67 рублей! В то время это были большие деньги. Так что москвички в те годы обычно носили чулки фильдеперсовые и хлопчатобумажные, в резиночку и без. Пояса для поддержки чулок тоже были редкостью. Чулки обычно держались на резиновых подвязках – круглых резинках. Подвязки часто сползали с ног, и женщинам приходилось отворачиваться к стене или забегать в подъезды, чтобы их подтягивать. Не имея рейтуз и колготок, о которых тогда никто и не знал, некоторые женщины поддевали в морозы под байковые шаровары мужские кальсоны. Зато распространенной частью зимнего туалета московских женщин была муфта из меха или бархата с кошелечком на молнии. Зимой мужчины, а иногда и женщины, носили военные рукавицы с двумя пальцами для стрельбы: большим и указательным. В сырую погоду женские ножки спасали от сырости резиновые ботики. Они натягивались на туфли, как галоши. Ни о каких теплых сапогах никто тогда и не думал. В морозы носили валенки, некоторые даже ходили в них в театр. Носили также бурки (смесь валенок и сапог), чуни (маленькие, коротенькие валеночки), а кое-где в деревнях даже про лапти вспомнили.