Марксизм и русская культура

Парадоксальность  ситуации состоит в том, что в  углубленном поиске ответов на эти  вопросы не была заинтересована не только советская идеологическая доктрина, но и нынешняя — либералистская. А. Дугин сформулировал эту коллизию таким образом: «То, что культура Серебряного века не вписывалась  в официальные нормативы советизма, очевидно и не нуждается в дополнительных доказательствах — о гонениях (физических и моральных) на ее представителей после революции написаны целые  тома. Но есть и еще одно важнейшее соображение. Эта культура совершенно не вписывается и в нормы либерализма западнического типа, который стал эрзац-идеологией современной России».

 Какая-то фатальная  антибуржуазность культуры Серебряного века составляет один из ее родовых признаков. Радикальная неприязнь к так называемому «буржуазному мещанскому царству» (Н.А. Бердяев) пронизывала не только ее социалистический, но и весь либерально-консервативный спектр. Поиском «русского пути» в открывающейся перспективе XX века были озабочены не только славянофилы и народники, но и западники, включая и марксистское, и либеральное их крыло. 

 Отличительная  особенность культуры Серебряного  века в России связана с  тем, что при всей разнонаправленности  политических, социальных, религиозных,  литературных течений была-таки  одна точка, в которой все  они пересекались. Эта точка —  мистический образ Революции,  глобального Переворота, за которым  открывалась перспектива, у каждого  своя, неведомого социально-культурного  мира как альтернативы «чисто  западному пути». Характерно, что  и выборы в Учредительное собрание  в конце 1917 года показали абсолютное  доминирование социалистического  политического вектора при полнейшем  банкротстве тех правых партий  черносотенной ориентации, которые  составили оплот белого движения. 

 Вот почему  нельзя не согласиться с тем,  что «круг авторов Серебряного  века был в целом ориентирован  просоциалистически, но узость догматиков марксистов и отчуждение в советской системе (сталинизм) привели к тому, что духовные отцы Революции стали ее жертвами. Подобно тому, как позже первая плеяда практиков революции была уничтожена второй волной»267. В этой ситуации — национально, социально, радикально и мистически ориентированной культуры Серебряного века — верх в политическом единоборстве должно было взять течение, которое, сочетая в себе все эти особенности, несло также положительный потенциал, внутреннюю организованность и рациональную волю к преображению действительности. 

 Марксизм и  культура. Идеальные параметры марксизма  общеизвестны. Они несут в себе  черты возрожденческого титанизма. Это радикальная установка на снятие буржуазного отчуждения, культа денег как самодостаточной и универсальной сущности, господства капитала (мертвого труда) над живым трудом и связанная с этим идея пролетарского мессианизма, освобождения личности от материального рабства — как в форме нищеты, так и чванливой сытости, от рабства самодовлеющей традиции (духовной и материальной), утверждения абсолютной открытости человека перед миром, принципа социализированной индивидуальности, согласно которому «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех»; в мировоззрении — это особая разновидность субъективного материализма или философия практики, деятельного отношения человека к миру, согласно которому становление человека в мире предстает как самостановление. При этом трансцендентность органической целостности мира не отрицается вовсе, а открывается в моментах творческой активности человека, полноте совершаемого события, а также в исторически абсолютном утверждении ценностей науки и искусства как форм всеобщего труда. Наконец, потенциал религии и философии из замкнутых догматических форм «положительных вероучений» и замкнутых философских систем переходит в разряд «мировоззренческих установок» и растворяется в непосредственном жизненном процессе, становится самой жизнью, как об этом мечтал Бердяев, даже не подозревавший о том, что проходит азы неизвестного тогда раннего Маркса. 

 Возникает вопрос: в какой мере этот мистически скрытый, но вполне действенный потенциальный марксизм в качестве умозрительного символа эпохи отражал духовные запросы и идеалы Серебряного века, оказывался невольным их выражением? Нет ли созвучий в их общем контексте?

 В число характеристик  этой культурной эпохи входит  не только ее продолжающая  традицию XIX века антибуржуазная (или в лучшем случае — околобуржуазная) направленность, но и нацеленность на особый русский путь, реализацию народнической мессианской идеи. Она была основана на том историческом факте, что усилиями Петра весь народ в России был превращен в своеобразный тип пролетария-общинника-раба и требовал, наконец, своего векового освобождения. Отсюда и своеобразный культ «освободительного движения» в среде русской интеллигенции, нацеленный против самодержавия — светского и духовного. Эти разновидности самодержавности в России были слиты не только в переломном для себя 1907 году Бердяев писал: «Ужаснее всего, что религия... превращается в истории в "отвлеченное" начало, отсекается от всего содержания жизни и противополагается всему. Но ведь религия есть все, должна быть всем, она не может быть частью, не может быть специальной функцией. <...> Религия не только не противоположна "жизни"... по она есть хорошая жизнь... религия - начало, преображающее жизнь, она богатое бытие функционально, но и организационно. И это усугубляло кризис официальной церкви, которая не спешила расставаться с многовековым, укрывавшим ее от ветров современности основоположением — быть под крылом светской власти. В этой ситуации тотального кризиса царизма с его патриархальным светским абсолютизмом власти из триединой уваровской формулы России «самодержавие-православие-народность» реально действующим оставался последний ее элемент, превращенный историей в секулярно православное самодержавие народа. 

 Сам тип русского  философского сознания был социально  и нравственно ориентирован, как  это имело место и в марксизме,  для которого социальная справедливость  в решающий момент всегда стояла  выше холодной истины. Важнейшая  черта культуры Серебряного века  — максимализм идей в сочетании  с предельной жесткостью дискуссий,  радикализм во всем, когда «нормой становится крайность». И над всем — культ творчества — духовного, социального, технического. Взрывающий традиции «бред» революции проникает повсюду.

В «Заключении» своей  работы 1907 года Бердяев делает вывод: «И в старой церкви, сохранившей  святыню, и в светской культуре и  общественности, незримо накопившей новую святыню, должен произойти  переворот космического порядка, переход  на путь богочеловеческий. Явится в  мире богочеловеческий центр, от которого пойдет процесс благодатного завершения истории». Причем это будет не «Лютеранская реформация, а несоизмеримо большее: изменение натурально-человсчсского порядка, явление порядка богочеловеческого». Как видим, даже Бердяев «жаждет» чего-то большего, чем «Лютеранской реформации» и уж если переворота, то «космического порядка». Воистину одним духом была вскормлена грядущая

 При этом образ  соловьевского «Богочеловечества» витал над всеми. Встречаясь с холодными потоками секуляризации, он конденсировался в настоящий ливень всечеловеческого служения социальной идее. Именно в этой культурной среде русского Серебряного века потенциальный марксизм образует то идеальное пространство мысли, в русло которого стекались ручейки радикальной новации со всех окрестных гор 270. 

 Именно поэтому  теоретик русского символизма  Андрей Белый находил в знаковых  фигурах Вл. Соловьева и К. Маркса истинные символы своей эпохи, культивировавшей идею тотального взрыва — духовного и социального. 

 Религия: диалектика  формы и содержания. Отрицательное  отношение марксизма к существующей  религии вовсе не исключало  того обстоятельства, что сам  он нес в себе потенциал  новой религии — религии будущего, религии осознавшего свои силы  Человека. Изыскания С.Н. Булгакова  и Н.А. Бердяева в этой области,  хотя и окрашены в негативные  тона, но служат тому подтверждением. Одна из величайших особенностей  культуры Серебряного века —  это сочетание того, что Н.А.  Бердяев назвал «русским нигилизмом»  в отношении прошлого и настоящего, и «русского эсхатологизма» в отношении ближайшего будущего. 

 Культ будущего, благоговение перед ним — это  именно то, во что была превращена  марксова, по-своему вполне прагматическая и весьма приземленная идея коммунизма в Советскую эпоху. Но уже в эпоху Серебряного века, не находя своего предмета, этот культ будущего витал повсюду. Вся мыслимая и немыслимая мистика эпохи собралась вокруг него. Все жаждали будущего как Нового Откровения, у всех было предчувствие Великого Конца и Великого Начала. Заметим, что в основе этого лежал дефицит сакральности настоящего. 

Великое дело религии, потеряв всякую надежду на абсолют  в области формы, устремляется к  единственному знаменателю спасения — к абсолюту в области содержания, к образу целостности человеческой культуры как таковой, к живой  социальной связи, ставшей знаком и  символом обобщенной марксистской мысли. 

 Можно было  не отдавать себе отчет в  этом, но движение в этом направлении  было неизбежным. Именно это происходило  с русской культурой Серебряного  века, вставшей на путь глобальной  секуляризации, парадоксальным образом  сочетавшей в себе культ светской  культуры с религиозным абсолютизмом  социоцентрического типа. 

 Стремление к  тому, чтобы вдохнуть сакральность в жизнь или найти ее в самой жизни вне и помимо церковных стен, в реальном социальном и культурном творчестве, как об этом писал В.В. Розанов, должно было найти свое удовлетворение в конкретном массовом движении, претендующем на то, чтобы объединить всех. Множество ручейков сливались в два больших потока, которым предстояло разобраться между собой, чье имя будет нести их общее течение. Сегодня мы знаем, что «разборка» оказалась слишком жестокой, выходящей за рамки обычных социокультурных единоборств. 

 Это была схватка  красносотенства и черносотенства, по аналогии с тем, как проходили религиозные войны в Западной Европе между католиками и протестантами. 
 

 Два полюса  русской культуры, обнаружив религиозную неуживчивость друг с другом, вынуждены были искать и два разных способа социального бытия — в России и вне нее. Они прошли через горнило уникальной по историческим меркам религиозной войны, получившей у нас название гражданской.

Таким образом, русский  духовный ренессанс, со всеми его  особенностями и отклонениями от европейского стандарта, состоялся  и составил подлинную сущность культуры Серебряного века. Но в Западной Европе эпоха Возрождения была форсированно свернута, почти смыта мощной религиозной волной протестантской Реформации и последовавшей за ней католической Контрреформацией. Почему же мы сегодня удивляемся, что Серебряный век русской культуры был столь короток? 

 Когда на базе  мощной сверхдогматической церковной традиции, как бы воспользовавшись ее вялостью и вековой расслабленностью, вдруг ярко вспыхивает бурный цвет светской культуры, то нужно ли удивляться тому, что со всей силой проявляет себя попятное движение к религиозному догматизму — на принципиально иной, обновленческой волне? Это движение закономерно, хотя и приходит порой в самой неожиданной форме.

Почему именно большевизм обрел функциональную форму русского протестантизма? Потому, что объективно потребность в мощном религиозно-обновленческом движении существовала. Но возникнуть в недрах самой церкви, как это  было с лютеранством, оно не могло: сказались и особенность православия, и особенность эпохи. Была надежда  на русскую религиозную философию  начала века. Но, как это убедительно  показал Н.А. Бердяев, она была слишком  «рафинирована», бесконечно далека от статуса широкого социального движения. Оставалась последняя, самая парадоксальная возможность: наделить функцией религиозного реформаторства такое социально выраженное течение, которое хотя на поверхности и исповедует заведомый атеизм, но в способе своей организации, а главное, в характере своего воздействия на массовое сознание, производит в высшей степени религиозный эффект.

Оценки В.И. Ленина как политического деятеля религиозного типа мы находим не только у Н.А. Бердяева и П.Б. Струве, но также у А.А. Богданова  и А.В. Луначарского, у В.А. Брюсова  и A.M. Горького.

Ленин — это русский  Лютер, жесткий и беспощадный, фанатичный и бесконечно преданный делу своей  исторической миссии. Разумеется, случись  В.И. Ленину действовать в условиях почти средневековой Европы, его  мировоззрение приобрело бы ярко выраженные теистические черты. Точно  так же, как, случись М. Лютеру проявить себя в условиях России XX века, он вынужден был бы приобрести черты того мировоззрения, которое исповедовал Ленин и  большевизм.

Вот почему мавзолей В.И. Ленина — это не только памятник архитектуры или символ целой  эпохи. Это еще и культовый объект, в котором воплощена вынужденно стыдливая, но не менее реальная вера в воскрешение, в практическое чудо, в преображение мира духовной и технической мощью человека, в действительное возрастание человеческого до сверхчеловеческого, божественного через грядущее ПРЕОБРАЖЕНИЕ ПЛОТИ. Следовательно, судьба мавзолея — это судьба русской толерантности, это выбор пути: обратно, в эпоху религиозных войн и религиозной нетерпимости, или вперед, к по-светски толерантной религиозной культуре. Новейшие попытки осудить «тоталитарную» Советскую культуру и противопоставить ей «раскрепощенную» культуру Серебряного века, столкнуть «русский духовный ренессанс» начала XX века с русской светской, «социально окрашенной», но по-своему фанатичной религиозностью и аскезой большевизма, напоминают блестящий панегирик Фридриха Ницше из «Антихристианина», в котором он упрекает Лютера за то, что тот оживил в Европе почти зачахшее древо догматического христианства и придушил на корню едва окрепший побег европейского Возрождения.При всем безупречном эстетизме и формальной последовательности этой позиции в ней все же преобладает стремление выдать желаемое за действительное, в ней наблюдается очевидный дефицит историзма и воли принимать действительность такой, как она есть. Лютеранство должно было прийти на смену европейскому ренессансу, точно так же как марксизм-ленинизм должен был прийти на смену русскому ренессансу. Логика многовекового догматического вероисповедничества не прощает «чрезмерных вольностей», хотя и черпает из них «колор» обновленства. Она создает такую гигантскую культурно-историческую инерцию своей многовековой традиции, что всякий всплеск возрожденчества обречен на свою скоротечность. Русский революционный социализм формально направлен против какой-либо христианской догматики, но по сути своей, по историческому призванию, по смыслу он выполнял важнейшую функцию религиозного обновления, подобную той, которую выполнил в свое время классический протестантизм.Это религиозное обновление, возникшее в рамках национальной христианской культуры, не могло не быть внутренне, потенциально, скрытно для себя вполне «богоугодным», подобно тому как и Ницше в своем антихристианстве вовсе не выпал из общего контекста христианской европейской культуры. Все это говорит о дуальной природе христианства, о его изначальном теистически-атеистическом потенциале, предопределившем общий вектор развития европейской культуры: от догматической религии к свободной религиозности.Влияние Маркса на русскую культуру Серебряного века не только явно, но и тайно, не только актуально, но и потенциально, дано не только в форме признания, но и отрицания. Так случилось, что к началу XX века какие бы течения общественной мысли ни выходили на арену публичных дискуссий — либеральные, консервативные, социалистические или их сложные сочетания, — они всякий раз включали в способ своего самоопределения отношение к марксизму, к новомодному «экономическому материализму», к новейшей русской социал-демократии. Хотя какой-либо цельности в восприятии марксизма не было. Были сотни марксизмов, у каждого направления — своя тень. Но идеальный источник света за спиной был один: социокультурная заданность в восприятии — раздражающем или умиротворяющем — именно этого вектора мировоззренческих ожиданий. Они сочетали в себе нравственное величие человека-творца с потенциалом массового социально-религиозного движения, способного обновить устои общества и культуры. Вот почему марксистское или около-марксистское направление мысли при всех колебаниях общественных настроений оставалось всегда «на слуху», выступая своеобразным камертоном общественного сознания. Две ипостаси русского марксизма — духовно-интегративная, действующая в рамках секулярного вектора социокультурной динамики, и организационно-практическая, замкнутая на его ортодоксию и новую религиозность, — каждая по-своему делали общее дело. Результатом этого становилось органическое вызревание культуры Советской эпохи из культуры Серебряного века, становление эпохи русской реформации из эпохи русского ренессанса. Радикальный разрыв с ветхой патриархальностью светского и духовного самодержавия был предрешен самой логикой культурного развития России. И только сила исторической национальной традиции продолжала довлеть над состоявшейся новацией советизма. Духовная неустроенность в культуре последнего предреволюционного десятилетия, воплощенная, в частности, в торжестве декаданса и авангарда, как бы напрямую обращалась к иному, к трансцендентному, к мужскому, к началу социума — как способу разрешения собственно культурных проблем. И то, с каким дребезгом рассыпался рафинированный декаданс и с каким восторгом воспринял дух революции «засидевшийся в тепле» авангард, свидетельствует, как и многое другое, о том, что сам факт радикальной социально-религиозной реформации был в высшей степени ожидаемым. В «Судьбе России» Н.А. Бердяев отмечал органическое стремление России к мужскому началу германского духа. Но он еще не знал, что формой его воплощения для России станет марксизм, понятый в широком контексте актуальной социокультурной динамики.Русская культура задолго до большевистской социальной революции пребывала в состоянии жесточайшего раскола, который должен был быть преодолен даже ценой формального разделения на две России. Великая Россия вынуждена была на время отказаться от своей дуальной сущности («двуглавого орла»), чтобы, решив общецивилизационную проблему выхода на историческую арену широких народных масс, вернуться к ней вновь, но уже без обострения внутренних противоречий, которые однажды привели к взрыву.Русское общество на рубеже XIX-XX веков характеризовалось тем, что в нем «традиция демократическая и социалистическая отделились от либеральной и размежевались друг от друга», предопределив драматизм всех дальнейших событий. «Всецело соглашаясь с этим ленинским обобщением социально-исторических и культурно-исторических закономерностей нашего национального развития, мы сегодня не можем не задумываться над тем, что в этой формулировке объективно отражена... национальная трагедия русского общества, русской культуры». В современных условиях культура русского социального протестантизма, укоренившаяся в сознании людей в форме христианского атеизма и постсоветизма, не может быть просто вычеркнута без возобновления новой перманентной гражданской войны. Но она может быть толерантно трансформирована в образ и практику возрождающейся целостности российской цивилизации. Подобно тому, как в XX веке Советская культура стала парадоксальной формой спасения, собирания в целое разбегающейся целостности России, пропитанной ядом буржуазных национализмов, так и в наши дни она способна сыграть свою, хотя и вспомогательную, но по-своему незаменимую роль. Подобно тому, как в современной Европе мирно ужились некогда враждовавшие социокультурные векторы католицизма и протестантизма, образовав единое пространство секуляризованной культуры, так и в современной России мир и благополучие придут вместе с высвобождением положительной энергии и традиционного православия, и ставшего традиционным советизма, с их соединением в едином ценностно-смысловом пространстве национальной культуры.