Марксизм и русская культура

                 Новосибирский Государственный Аграрный Университет

                         Кафедра истории, политологии и культурологи 
 
 
 
 

                    Реферат

Марксизм и русская  культура 
 
 
 
 
 

                                                             Выполнил: студент гр.1101 Черков Роман

                                                Руководитель: Михайлова Надежда Дмитриевна 
 

                                               Новосибирск 2011

Марксизм и русская  культура – эта тема является основополагающей в общественной жизни России на протяжении всего 20-го века. Как повлияли, и почему именно в России идеи Карла Генриха Маркса стали главной идеологией Советского Союза? Почему марксизм стал судьбою России прошлого века?

Эта тема меня заинтересовала в связи с тем что я встречал многих людей которые эти идеи любят, считают применимыми для нашей страны, также встречались люди которым эти идеи далеки и неприятны. И я решил узнать почему для одних это приемлемо, а для других – нет. 

Марксизм стал судьбою  России прошлого века. Этот факт констатируется вне зависимости от тех или  иных политических симпатий. Как бы мы ни относились к мировоззренческим  доминантам советизма, нельзя обойти то обстоятельство, что несколько поколений  людей связывали с ним свою судьбу, что целое русской культуры прошло через его горнило. Культурная история Советской России останется  «плотью и кровью», составной  частью многовековой истории русской  культуры — наряду с культурой  Киевской Руси и Московского царства, блистательными и по-своему трагическими эпохами Петра и Екатерины, Александра и Николая. Но подобно греческому православию, пришедшему на Русь из Византии, западный марксизм обрел на русской  почве собственное звучание, стал явлением глубоко национальным. Во всяком случае, Россия оказалась единственной страной мира, которая исключительно  собственным усилием возвела  марксизм на государственный престол. 

 Всякое великое  учение, получая государственный  статус, сливаясь с государством  в задачах обслуживания его  прагматических интересов, —  трансформируется, становится другим. Так было с христианством в  Константинополе... Так случилось  с марксизмом в Петрограде 1917 года. И дело не в разности  весовых категорий — христианство  времен Константина Великого  было не более чем одной  из многочисленных сект, подобно  призраку бродивших по странам  Средиземноморья. Дело в том,  что марксизм, воплощенный в практике  левых политических сил, завороживший  мир остротой постановки социальной  идеи, был действительно на подходе  к той или иной форме своей социально-политической кристаллизации. И то, что именно Россия стала родиной предельного торжества этого нового, по сути, социально-религиозного движения человечества, воистину не случайно. Эта неслучайность и должна быть исследована. 

 Действительно,  почему не Германия, не Франция,  почему не Америка, на которую  более всего рассчитывал сам Карл Маркс?

 Почему Россия  — европейское захолустье и  одновременно великая держава,  страна, не знавшая формально  демократических традиций гражданского  общества, вдруг берет на себя  задачу скорейшего воплощения  на практике того, что по-настоящему  может считаться лишь венцом  развития этих традиций. Можно  ли все это отнести по ведомству  политического волюнтаризма и  диктата или за этим стоит  глубокая многовековая традиция  непонятой русской свободы —  «российской вольницы»? 

 Революция и  цивилизация. Витальность цивилизаций, как это показал А. Тойнби, проявляется на изломе, на этапе перехода из одного качества в другое. Так случилось, что в России XX века этот цивилизационный надлом происходил дважды — в начале столетия и в самом его конце. Возможно, со временем эти два события сольются в одно, но пока они остаются в глазах современников весьма различными и даже противоположными явлениями: от патриархальности и монархического абсолютизма к жесткой социальной диктатуре и эпохе индустриализма в начале века, и от этого последнего — к либеральным реформам и фактическому погрому индустрии под видом «постиндустриальных» новаций — в конце века. 

 Для нас важно  другое: обозначить начало этой  эпохи, как имеющее глубокий  цивилизационный смысл, в котором витальность российской цивилизации и культуры есть центральная проблема. Этим началом была русская революция. Известное выражение Дина Рида — «десять дней, которые потрясли мир» — не относится к разряду метафор и почти буквально отражает эффект, произведенный в мире событием русской революции. У этого события длинная предыстория, причем она уходит своими корнями не только в культуру Серебряного века, но много глубже. 

 Далеко не праздным  выглядит в наше время такой  вопрос. Была ли русская революция  национальной, то есть общероссийской  революцией, отражающей исконные  глубины русского духа и назревшие  потребности российской цивилизации,  или в ней доминировал элемент  привнесения извне, чуждый интересам  России? Это последнее опирается  на старые аргументы Пауля Йозефа Геббельса: идеи — марксистские, деньги — немецкие, движущие силы — инороднические... Тот, кто выбирает эту версию событий, не может не отдавать себе отчет в том, на чью мельницу он льет воду. 

 Но дело, разумеется, не во внешних обстоятельствах  этой тенденции осмысления русской  Реформации XX века, а в игнорировании  решающих фактов русской истории,  интернациональной природы российской  цивилизации, а главное — самой  логики развития культурно-исторического  процесса в России.

 Не менее важен  вопрос о критерии целостности  цивилизации. Каковы признаки  того, что следующий за кризисом  и катаклизмом период развития  принадлежит прежней цивилизации,  а не образует новую, «вторичную  цивилизацию»? Русская революция  в консервативных кругах (вспомним  хотя бы оценки В. В. Розанова, С.Н. Булгакова или И.А. Ильина) воспринималась как конец России, как крушение православной цивилизации,  да и сами революционеры предпочитали  говорить о Новой Эре — от  Рождества Революции, и уж, конечно,  о новой коммунистической цивилизации. 

 Н.А. Бердяев  едва ли не первым набрался  мужества отвести Советской России  подобающее ей место в русской  истории, связав ее, таким образом,  как часть с целым, придав  ей органический характер. В условиях  белоэмигрантского окружения это  был почти подвиг. Но не странно  ли, что и в наше время радикальных  либеральных реформ это выглядит  почти так же? Действительно, российская цивилизация, усиленная евразийским элементом ее осмысления, осталась все той же российской цивилизацией и после революции. И даже ее православные корни нашли превращенную форму своего усиления, обнаружив почти ту же соотнесенность с новой религией советизма, как это имело место в западном христианстве в отношениях между католицизмом и оторвавшимся от его пуповины протестантизмом, — на качественно ином витке цивилизационной спирали, последовавшем за эпохой религиозных войн.

 На поверхности  событий лежат простые и очевидные  факты. Это буйный цвет русского  духовного ренессанса начала XX века, со всей его противоречивостью  и разнонаправленностью основных  тенденций. Наступление жестко  фанатичной культуры социального  радикализма с фантастическим  выбросом энергии народного творчества, неформального, стихийного демократизма, всепоглощающей пассионарности новой державы — Союза советских социалистических республик. Стремительный по историческим меркам рост и столь же стремительное разложение институциональных форм религии советизма. Обретение и утрата чувства межнациональной общности и социального единства. Медленное сползание в плоскость мещанского (в традиционном смысле) быта, с одновременным пробуждением либерального вкуса личной свободы и творчества. Наконец, всесокрушающий обвал частнособственнической стихии, раж обогащения и грабежа, культ национализмов всех мастей на фоне лицемерного воздаяния дореволюционной традиции духовной и светской жизни. 

 Что это? Откуда  этот резкий перепад давления  в порах национальной культуры? Все дело в интенциях буржуазности, которые никак не найдут адекватной  себе реакции организма российской  цивилизации? Россия не могла  проглотить котлетку капитализма  целиком в начале века и  совершила откатное движение, эпатирующее  мир, но вырабатывающее более  адекватную событию культурную  традицию, подготавливающую ее к  капитализму. И вот изголодавшееся  нутро готово проглотить поросенка  целиком...

 Этой версии  не хватает одного: понимания  формы совершающегося события.  Ни одна национальная культура  в мире не входила в капитализм, не пройдя горнила религиозной  реформации или контрреформации.  Должна была пройти это чистилище и Россия. Но как? Этот вопрос обращает нас к анализу нетривиальной роли марксизма в русской судьбе, роли уже по-настоящему нового религиозного сознания, пришедшего на смену культуре Серебряного века, но вышедшего из нее. 

 России предстоит  дать ответ: прошла ли она  все круги тоталитарного ада  или ей предстоит еще один, быть может, самый экзотический  круг рыночного тоталитаризма,  за которым без труда, как  реакция на апофеоз цивилизационного распада, проступает тоталитаризм «наци»? Как бы ни пророчили этот худший вариант развития России в XXI веке, у нас остается надежда на лучшее. Для страны одной разновидности тоталитаризма (в нашем случае — коммунистического) более чем достаточно, чтобы вынести необходимые ей уроки для будущего. Но в чем эти уроки? В том, чтобы отказаться от прошлого? От великих достижений Советской культуры, от ее органического характера, и тем самым позволить себе риск очередного политического нарциссизма, на этот раз на идеологической базе абстрактного либерализма, противопоставившего себе и ценности социального государства и ценности национального государства? 

 Уроки эпохи  социального тоталитаризма принципиально  в ином. Ее исторический смысл  состоял в том, чтобы одной  разновидности (патриархального,  старорелигиозного) деспотизма решительно противопоставить другую разновидность (коммунистического, формально антирелигиозного) деспотизма, чтобы тоталитарной интенции одной культурно-исторической традиции противопоставить тоталитарную интенцию другой культурно-исторической традиции, по принципу — клин клином вышибают. Задача — погасить одну крайность другой, выйти, наконец, на оперативный простор свободного демократического развития культуры, в котором бы на равных сочетались и взаимодействовали ценности консерватизма, либерализма и социализма. Если современный российский либерализм, как властвующее начало, упустит эту возможность социального демократизма культуры, то новое хождение по мукам станет неизбежностью нынешнего столетия. 

 Использование  понятия «социокультурной динамики» позволяет развеять ставшее традиционным представление, согласно которому русская революция и вся последующая эпоха культурного развития оцениваются сугубо в политологических категориях (насилия и тоталитаризма), исключающих широкий культурологический и историко-философский контекст в анализе этих событий. Попытки представить Советскую культуру как продукт простого насилия политики над культурой, чисто силового навязывания последней «марксистского вероучения», на наш взгляд, чрезмерно упрощают действительную картину. Есть основание предположить, что все выглядело с точностью до наоборот. То, что происходило на поверхности событий и то, что происходило в их глубине, прямо противоположно друг другу.

 Политика сама  находилась в тисках жесткой  социокультурной логики развития. Не политика направляла культуру, а, напротив, сама политика оказывалась орудием разрешения глобальных культурно-исторических противоречий в развитии русской культуры на пути к подлинному демократизму и национальной целостности.

Такова основная гипотеза, требующая своего разрешения.

 Чтобы укрепиться  в этом направлении мысли, следует  разрешить вопросы принципиальной  важности. В чем состоит органический  характер становления Советской  культуры, вышедшей из культуры  Серебряного века? Каково внутреннее  противоречие в развитии русской  культуры XIX — начала XX веков, предопределившее  ее раскол на две культуры  — «эмигрантскую» и «советскую»?  Почему «музыка революции», о  которой писал А. Блок, захватила  большую часть русской интеллигенции  и «российской общественности»  еще задолго до самой революции?  Почему, казалось бы, естественный  ход секуляризации русской культуры  приобрел к началу века такие  парадоксальные формы, когда светское, гуманистическое начало вынуждено  было пробивать себе дорогу  организованно сектантским образом,  в качестве социоцентриче-ской религии русской интеллигенции? Почему, казалось бы, «здравые» предупреждения авторов «Вех» о грозящей катастрофе были решительно отвергнуты общественностью и восприняты как предательство освободительного движения даже со стороны либералов?

Ответы на эти  и многие другие вопросы, раскрывающие смысл социокультурной динамики России начала XX века, способны многое объяснить сегодня и предупредить от поспешных политизированных оценок Советской эпохи. Но, по существу, центральным в череде этих вопросов остается вопрос о сущности культуры Серебряного века, ее основной смысловой направленности: зачем и для чего, в ответ на какие запросы культурно-исторического развития России произошел этот яркий всплеск социокультурной динамики, в конечном счете породивший культурный феномен русской революции?