Судьбы женщин. Мария Волконская, Александра Муравьева – жены декабристов

    Она в продолжение целого вечера все  слушала, как пели, и когда один отрывок был отпет, то она просила  другого. До двенадцати часов ночи она  не входила в гостиную, потому что  у княгини Зинаиды много было, но сидела в другой комнате за дверью, куда к ней беспрестанно ходила хозяйка, думая о ней только и стараясь всячески ей угодить... Остаток вечера был печален. Легкомысленным, без  сомнения, показался он скучным, как  ни старались прерывать глубокое, мрачное молчание некоторыми шутливыми  дуэтами. Но человек с чувством, который  хоть изредка уже привык обращаться на самого себя и относить к себе все, что его ни окружает, необходимо должен был думать, много думать. Я желал в то время, чтобы все  добрые стали счастливцами, а собственное  впечатление сего вечера старался я  увековечить в себе самом... Я возвратился  домой с душою полною и никогда, мне кажется, не забуду этого вечера»³⁶

    Материалы о проводах Волконской в Сибирь впервые  были опубликованы в 1875 г. в журнале  «Русская старина», когда цензурные  гонения на декабристскую тему —  через пятьдесят лет после  восстания! — стали не столь жестоки. Вслед за воспоминаниями Веневитинова издатели поместили лирические заметки  Зинаиды Волконской, воспевавшие  сестру по духу и ее подвиг: «О, ты, пришедшая  отдохнуть в моем жилище, ты, которую  я знала в течение только трех дней и назвала своим другом! Образ  твой лег мне на душу. Я вижу тебя заочно: твой высокий стан встает передо мною, как величавая мысль, а грациозные движения твои так же мелодичны, как  небесные звезды, по верованию древних. У тебя глаза, волосы, цвет лица, как  у девы, рожденной на берегах Ганга, и, подобно ей, жизнь твоя запечатлена  долгом и жертвою... Было время, говаривала ты, голос твой был звучный, но страдания  заглушили его... Однако я слышала  твое пение: оно не умолкло, оно никогда  не умолкнет: твои речи, твоя молодость, твой взгляд, все существо твое издает звуки, которые отзовутся в будущем... Жизнь твоя не есть ли гимн...»³⁷

    Публикация  о проводах Марии Волконской заключалась  отрывком из широко известной сейчас поэмы Н. А. Некрасова «Русские женщины»:

    Простите, родные! Мне сердце давно 

    Мое подсказало решенье.

    И верю я твердо: от бога оно!

    А в вас говорит — сожаленье.

    Да, ежели выбор решить я должна

    Меж мужем и сыном — не боле,

    Иду я туда, где я больше нужна

    Иду я к тому, кто в неволе!

    А вот что пишет она В. Ф. Вяземской, жене поэта, прожив полгода в Благодатском руднике: «С тех пор как я уверена, что не смогу вернуться в Россию, вся борьба прекратилась в моей душе. Я обрела мое первоначальное спокойствие, я могу свободно посвятить себя более страдающему. Я только и думаю о той минуте, когда надо мной сжалятся и заключат меня вместе с моим бедным Сергеем; видеть его лишь два раза в неделю очень мучительно; и верьте мне, что счастие найдешь всюду, при любых условиях; оно зависит прежде всего от нашей совести; когда выполняешь свой долг, и выполняешь его с радостью, то обретаешь душевный покой»³⁸

      Когда читаешь первые сибирские письма Марии Николаевны, создается впечатление, что молодая женщина, натура романтически-страстная  и горячая, пытается убедить не только близких, но и прежде всего себя в  правильности своего поступка, в прочности чувства к Сергею Волконскому. «...Чем несчастнее мой муж, тем более он может рассчитывать на мою привязанность и стойкость»³⁹, — пишет она 12 февраля 1827 г. свекрови. Даже в этих письмах, в которых Волконская беспрерывно пишет о муже («я совершенно счастлива, находясь подле Сергея»⁴⁰, «Я довольна своей судьбой, у меня нет других печалей, кроме тех, которые касаются Сергея»⁴¹), чувствуется больше жертвенности в гордыни, чем самоотречения во имя любви (как у Александрины Муравьевой).

    Боялась ли Мария трудностей в Сибири? Конечно, невозможно себе представить человека, сколь романтичным бы он ни был, не страшащегося неизвестности и обречённости. Волконская же отправлялась на каторгу  мужа надолго, скорее, навсегда, совершенно не представляя, что её там ждёт. На что она надеялась? Только на себя, на свои неоперившиеся ценности, на веру в доброту. Можно сказать, что  она представляла жизнь гораздо  лучше, чем она есть на самом деле. И чудо!.. Жизнь стала таковой.

    Родственники  декабристов передали ей столько  писем и посылок для сосланных, что пришлось взять вторую кибитку. Тайком сестры прикрепили к ней клавикорды. Она ехала день и ночь, нигде  не останавливаясь. Волконская гордилась  тем, что добралась до Иркутска за 20 суток. Здесь к ней приехал  гражданский губернатор Цейдлер  и уговаривал ее вернуться, описывая ужасы каторжной жизни и тяжесть  условий, предъявляемых добровольным изгнанницам. «Условия я подпишу не читая»⁴², - решительно ответила Мария Николаевна.

    Подписка:

    1

    «Жена, следуя за своим мужем и продолжая  с ним супружескую связь, делается естественно причастной его судьбе и потеряет прежнее звание, то есть будет признаваема не иначе, как  женою ссыльнокаторжного, и с  тем вместе примет на себя переносить все, что состояние может иметь  тягосттного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать ее от ежечасных могущих быть оскорблений  от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том как  будто некоторое право считать  жену государственного претсупника, несущего равную с ним участь, себе подобною; оскорбления сии могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям  не страшны наказания.

    2

    Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне.

    3

    Ни  денежных сумм, ни вещей многоценных  с собой взять не дозволено; это  запрещается существующими правилами  и нужно для собственной безопасности по причине, что сии места населены людьми, готовыми на всякого рода преступления.

    4

    Отъездом  в Нерчинский край уничтожается право  на крепостных людей, с ними прибывших»⁴³.

    В Сибирь Волконская приехала второй из декабристок. Сергей Григорьевич, гремя  кандалами, побежал к жене.

    «Вид  его кандалов, – вспоминала через  много лет Мария Николаевна, –  так взволновал и растрогал меня, что я бросилась перед ним  на колени и поцеловала сначала его  кандалы, а потом и его самого»⁴⁴.

    Вместе  с Екатериной Ивановной Трубецкой  Волконская постигала азы поварского искусства по привезенным с собой  книгам, училась всевозможным бытовым  премудростям, в том числе и  экономить каждую копейку.

    Все женщины по прибытии в Сибирь давали подписку об отказе от семейной жизни. Свидания с мужьями разрешались  по часу два раза в неделю в присутствии  офицера. Поэтому женщины часами сидят на большом камне против тюрьмы, чтобы иногда перекинуться словом с узниками

    Но  зато сколько радости доставляло это заключенным! Александр Одоевский  по поводу женских визитов сочинил  восторженные стихи:

    Вдруг ангелы с лазури низлетели,

    Явилися, как дочери земли,

    И узникам с улыбкой утешенья

    Любовь  и мир душевный принесли.

3. Сильная, несмотря ни на что

    Жизнь Марии Николаевны скрашивали музыка и поездки по окрестностям. Сибирские  просторы она находит впечатляющими  и живописными. Ее удивляет и радует доброе отношение со стороны каторжников  простого звания. «Я находилась среди людей, которые принадлежали к подонкам человечества и тем не менее относились к нам с большим уважением, более того, они боготворили меня и Каташу, ... а наших заключенных называли не иначе, как наши князья. Когда же им приходилось работать вместе, то они предлагали делать вместо них урочную работу; приносили им горячую картошку, испеченную в золе. Эти несчастные, отбыв срок присужденных им каторжных работ, большею частью потом делались порядочными людьми, начинали работать для себя, становились добрыми отцами семейства... Сколько благодарности и преданности в этих людях, которых мне представляли как каких-то чудовищ»⁴⁵.

    Однажды Марию Николаевну отчитали за то, что  она приобрела холст и заказала белье для каторжан. «Я не привыкла видеть полуголых людей на улице»⁴⁶, – отвечала она. Смутившийся комендант резко изменил тон, и ее просьба была выполнена.

    Но  в ней горит еще и общественный темперамент. И. Г. Прыжов, проведший  несколько лет на каторге и  поселении в Петровском заводе, записал  в 1870-х годах рассказ старожила  М. С. Добрынина о М. Н. Волконской: «Эта женщина должна быть бессмертна в русской истории. В избу, где  мокро, тесно, скверно, лезет, бывало, эта  аристократка — и зачем? Да посетить больного. Сама исполняет роль фельдшера, приносит больным здоровую пищу и, разузнав о состоянии болезни, идет в каземат  к Вольфу, чтоб он составил лекарство»⁴⁷.

    Более полугода провели Мария Николаевна и Екатерина Ивановна в Благодатском руднике. В сентябре 1827 года они переселяются в Читу, куда переводят их мужей. Здесь уже живут Александра Григорьевна  Муравьева и Елизавета Петровна Нарышкина. Вскоре приезжают и другие спутницы изгнанников. Волконская и  Трубецкая поселяются в доме вместе с Александрой Васильевной Ентальцевой. В Чите женщины образуют небольшую  колонию. Волконская пишет матери 26 сентября 1827 г.: «Со всеми дамами мы как бы составляем одну семью. Они приняли меня с распростертыми объятиями, так как несчастье сближает»⁴⁸. Жены продолжают вести переписку с родными изгнанников, заботиться о быте заключенных.

    Судьба  не баловала Марию Николаевну. Самыми тяжелыми были семь месяцев в Благодатском руднике, затем – три года в  Читинском остроге. И за эти годы – три тяжких утраты: в январе 1828 года умер двухлетний Николенька Волконский, оставленный на попечение родственников. Пушкин пишет эпитафию, которую начертали  на надгробном камне:

    В сиянии и радостном покое,

    У трона вечного творца,

    С улыбкой он глядит в изгнание земное

    Благословляет мать и молит за отца.

    В сентябре 1829-го умирает отец, генерал  Раевский, простивший Марию Николаевну перед смертью («это самая удивительная женщина, которую я когда-либо знал» - его последние слова); в августе 1830-го – дочь Софья, рожденная в Сибири и не прожившая и дня. А Мария Николаевна все старается держаться. Еще в 1829 г. из Читы она пишет брату Николаю: «Я достигла цели моей жизни»⁴⁹  (Николай Раевский, кстати, первое письмо сестре прислал только в 1832 г., но и в этом письме чувствуются прежние враждебность и непримиримость к Сергею Волконскому). Эту же мысль о «душевном удовлетворении, спокойствии» Мария Волконская повторяет и в письме родителям Василия Ивашева 27 сентября 1830 г. из Петровского завода: «Наконец достигла я цели последних четырех лет моей жизни, а именно — соединиться в остроге с моим мужем»⁵⁰.

    Ни  братья, ни мать так и не простили Марии Николаевне ее «проступок», считая именно ее виновницей смерти шестидесятилетнего отца. После этой семейной утраты Александр, Николай и Софья Алексеевна Раевские не отвечали на письма своей сестры и дочери.

    В 1829 году из столицы пришла радостная  весть: заключённым разрешили снять  кандалы. Это была первая ласточка надежды  на послабление участи. Однако годы шли, а суровое наказание оставалось в силе. Вначале Мария думала, что государь смилостивится через  пять лет, потом она ожидала амнистии спустя десять, слабый лучик оставался  и через пятнадцать лет ссылки. Через 25 лет Волконская смирилась. Единственное, о чём она молила Бога — вызволить  из Сибири её детей. Однако, когда маленькому Мишеньке исполнилось семь, Николай решил позаботиться о государственных преступниках и предложил по желанию матерей забрать детей на попечение царствующего дома. Волконская наотрез отказалась, решив, что дети во что бы то ни стало должны сохранить свои корни и память о родителях.

    При всей силе духа Волконской поражает её стремление остаться женщиной. Порой  доходило до парадокса, словно общественный долг велел поступать ей как бесполому  существу, а природа расставляла  все по своим местам. В Петровском Заводе они добились от начальства разрешения на проживание прямо в  камерах мужей. Долго боролись (даже писали письма в столицу) за то, чтобы  в стенах, наконец, пробили маленькие  окошечки. Мария купила крестьянскую избу для своей девушки и человека, приходила туда привести себя в порядок  — причесаться, помыться, одеться. В  камере же она сама обтянула стены  шёлковой материей, поставила пианино, шкаф с книгами, два дивана. «Словом, — писала она, — было почти что  нарядно»⁵¹ (Приложение 6).