Во-первых, у нас не
было исторического опыта жизни
в рыночной экономике и в
демократических условиях. Соответственно,
у абсолютного большинства граждан
не было понимания того, что
рынок и демократия - это не
только свобода, но и ответственность,
причем, прежде всего, для власть
имущих.
Во-вторых, у нас качественно
другой была социально-политическая
структура общества. В странах
Восточной Европы значимая часть
социальной элиты, интеллигенции,
жившей в стране, не была интегрирована
с правящим режимом. Эти люди
работали на предприятиях и
в исследовательских институтах,
преподавали в университетах,
но они не были членами коммунистической
партии и не присутствовали
в партийно-хозяйственном аппарате.
По существу, эти люди были
носителями альтернативной идеологии,
которая подспудно сохранялась
в обществе и которая находила
свое выражение в венгерских
событиях 1956 года, в "пражской
весне" 1968 года, в действиях польского
независимого профсоюза "Солидарность"
и т.д. В силу этого к моменту
слома коммунистического режима
в конце 1980-х была возможность
персональной замены людей во
власти, т.е. во власть могли
прийти новые люди с иными
ценностными установками. [[8]]
При этом для стран
Восточной Европы и Прибалтики,
безусловно, очень большое значение
имела идея европейской интеграции.
«Рынок» и «демократия» рассматривались
здесь как символы Европы, к
которой хотели принадлежать
эти страны. И поэтому подобные
общеевропейские ценности выступали
в качестве своеобразного внешнего
якоря, обеспечивающего согласование
многообразных противоборствующих
частных интересов.
Это очень важное обстоятельство
- поскольку вне единых ценностей
и вне определенной идеологии
общество утрачивает ориентиры, не может
сформулировать для себя перспективы
развития. Наглядным подтверждением
сказанному, на наш взгляд, является
тяжелый опыт пореформенного десятилетия
в России, когда глубокий кризис
старой идеологии не сопровождался
появлением новых ценностей и
идеалов, разделяемых обществом.
Основная причина этого,
по нашему мнению, заключается
в отсутствии в СССР реальной
внутренней оппозиции и в узости
круга носителей альтернативной
идеологии. Последовательная - в
течение 70 лет - политика пресечения
всяческого инакомыслия в СССР
привела к тому, что потенциальная
оппозиция либо была физически
уничтожена в период репрессий,
либо выдавливалась из страны
в эмиграцию, либо интегрировалась
с властью. Переход от сталинского
тоталитарного режима к авторитарной
модели 1950-80х годов выражался,
в том числе, в сокращении
масштабов прямых репрессий. Тем
не менее правящая партийно-государственная
элита «закрывала глаза» на проявления
инакомыслия в среде научной и творческой
интеллигенции лишь в той мере, в какой
они не воспринимались как оппозиция режиму
и носили публичный характер. В результате
не связанными с режимом фактически оставались
лишь немногочисленные диссиденты, выступавшие
с радикальной критикой системы, но, как
правило, не способные предложить какую-либо
конструктивную программу преобразований.
Как раз здесь, на
наш взгляд, стоит вернуться к
дискуссии о роли интеллигенции
в преемственности и обновлении
элиты.
По нашему мнению, применительно
к политическим и экономическим
преобразованиям конца 1980-х - начала
1990-х годов можно говорить о
взаимодействии четырех условных
групп интересов в российской
элите. Это старшее и младшее
поколения в рамках номенклатуры,
а также старшее, более идеалистическое
и младшее, более прагматическое
и циничное поколения интеллигенции.
Социальный статус номенклатуры
как реального «правящего класса»,
безусловно, был выше, однако верхние
слои советской интеллигенции
в той или иной форме всегда
взаимодействовали с номенклатурой
и в этом смысле были приближены
к власти.
В первые годы перестройки
борьба за власть шла внутри номенклатуры,
причем ее младшее поколение активно использовало
демократические и рыночные лозунги для
того, чтобы «подвинуть» старших товарищей.
Интеллигенция в целом в этот период поддерживала
младшее поколение номенклатуры, подпитывая
его новыми идеями. Однако если старшее
поколение интеллигенции при этом скорее
ориентировалось на реформирование существующей
системы и построение «социализма с человеческим
лицом», то младшее поколение - во многом
представленное комсомольскими активистами
- в существенно большей степени стремилось
к извлечению частных выгод из сложившейся
ситуации и из личной близости к власти.
Именно на этой базе,
на наш взгляд, возникла «комсомольская
экономика», которой столь большое
значение придает О.Крыштановская.[[9]]
Однако, поддерживая подобные предпринимательские
инициативы, высокопоставленные сотрудники
партийного и хозяйственного аппарата
отнюдь не считали, что тем самым они отдают
власть или формируют для себя запасные
аэродромы. Они полагали, что командные
рычаги останутся в их руках - как это было
в период НЭПа. «Комсомольская» же экономика
нужна была им как вариант «откупа» по
отношению к более молодым коллегам, так
как в советской системе отсутствовал
нормальный механизм смены поколений
номенклатуры. Другой вопрос, что представители
высшей номенклатурной элиты, занятые
внутрикорпоративной борьбой и просто
не обладавшие достаточными знаниями,
не представляли себе реальных последствий
тех действий и мер, которые были санкционированы
ими с подачи «комсомольцев-предпринимателей».
К 1989-1990 году управление
страной в основном перешло
в руки младшего поколения
номенклатуры. Одновременно во власть
частично пришли идеалистичные
представители старшего поколения
интеллигенции. С этого периода,
на наш взгляд, между младшим
поколением номенклатуры и приближенными
к власти верхними слоями младшего
поколения интеллигенции начинается
своего рода соревнование за
контроль над советским наследством.
Именно к этому периоду
относится избирательное акционирование
крупных предприятий, разрешение
так называемой аренды с выкупом
для средних и небольших предприятий,
а также трансформация отраслевых
министерств и ведомств в концерны
и ассоциации - что действительно
отражало стремление номенклатуры
сохранить за собой реальную
власть, получив контроль над
собственностью. Однако лишь в редких
случаях эти АО, концерны и ассоциации
превратились в реально функционирующие
крупные бизнес-структуры - просто в силу
того, что представители советской номенклатуры
(включая ее младшее поколение) в основной
своей массе не умели вести бизнес. В этом
отношении характерна судьба большинства
«красных директоров», которые на начальном
этапе приватизации, как правило, смогли
сохранить контроль над своими предприятиями,
однако затем потеряли его - поскольку
не смогли управлять этими предприятиями
в новых, рыночных условиях. [[10]]
Таким образом, младшее
поколение номенклатуры скорее
ориентировалось на постепенную,
«ползучую» трансформацию старой
системы. Напротив, более образованное
и более энергичное молодое
поколение интеллигенции для
достижения своих целей сделало
ставку на радикальный слом
существующего режима. При этом,
опираясь на близость к российским
властям, эта элитная группа
смогла использовать новые возможности
в интересах развития своего
бизнеса, а в дальнейшем - для
закрепления своих политических
позиций. И если августовский
путч 1991 года можно рассматривать
как последнюю попытку сопротивления
со стороны старшего поколения
номенклатуры, то с расстрелом
Белого дома и роспуском Верховного
совета РСФСР осенью 1993 года советская
номенклатура как влиятельная
социальная группа, на наш взгляд,
фактически была отстранена от
политической власти на федеральном
уровне. Этого, однако, не произошло
в большинстве регионов, поскольку
верхушка интеллигенция традиционно
была сконцентрирована в Москве
и других крупных городах. И
в регионах во многих случаях
власть до сих пор остается
в руках представителей старой
партийно-хозяйственной элиты.
Однако существенно
то, что как в центре, так и
в регионах новые люди, пришедшие
во власть в начале 1990-х годов
под лозунгами демократических
и рыночных реформ, на практике
руководствовались собственными, сугубо
частными интересами. И резкое
ослабление государства в этот
период времени было отнюдь
не случайным. Оно позволяло
новой правящей элите устранить
старые механизмы централизованного
контроля, которые раньше еще
как-то сдерживали свободу действий
старой советской номенклатуры,
и одновременно институционально
(в рамках приватизации) упрочить
свои позиции. При всех различиях
во взглядах на политику реформ
в данном вопросе позиции младшего
поколения советской интеллигенции
и младшего поколения советской
номенклатуры вполне совпадали
- обе группы были заинтересованы
в скорейшем получении контроля
над тем имуществом, которым управлял
старый советский бюрократический
аппарат. И государство не должно
было помешать им в этом.
Таким образом, в
отличие от стран Восточной
Европы и Прибалтики интеллигенция
в России не представляла собой
контр-элиты, которая могла бы придти на
смену партийно-хозяйственной номенклатуре
и привнести с собой новые ценности и идеалы.
В отличие же от Китая в России в период
радикальных политических и экономических
преобразований уже отсутствовала дееспособная
старая элита.
В Китае к моменту
начала экономических реформ
в конце 1970-х годов коммунистический
строй существовал меньше 30 лет.
И там не было такого кризиса
идеологии, такой внутренней коррозии
государства и такой деморализации
элиты, которые наблюдались в
СССР уже в конце 70-х - начале
80-х годов и которые, на наш
взгляд, стали одной из причин
стремительного распада советской
системы. При этом, несмотря на
усиливающуюся коррупцию и возрастающую
степень социальной дифференциации
в обществе, китайская партийно-государственная
элита по-прежнему остается достаточно
консолидированной и в значительной
мере ориентируется на реализацию
национальных интересов. Этому
также может способствовать иное
культурное наследие, своеобразная
культурная самодостаточность Китая.
В отличие от России, которая
в течение нескольких столетий
стремилась догнать развитые
страны, Китай рассматривал Европу
и США, скорее, как «другой мир»
- с другими ценностями и идеалами,
непереносимыми на китайскую
почву. При этом ощущение собственного
культурного превосходства позволяло
Китаю спокойно заимствовать
у других наций любые технические
достижения и организационно-управленческие
новшества. [[11]]
В целом, на наш
взгляд, параллели с Китаем были
бы возможны, если бы рыночная
трансформация началась в СССР
в период Н.С.Хрущева - когда
государство было существенно более прочным,
а верхние слои элиты еще были способны
руководствоваться не только частными,
но и общественными интересами. Однако
даже тогда в СССР вероятность выбора
нынешней траектории «китайских» реформ,
по нашему мнению, была незначительной.
Как отмечает А.Федоровский,
в КНР к концу 1970х годов
в результате внутриполитических
потрясений и дезорганизации
экономической жизни, вызванных
«культурной революцией», административно-государственные
институты в равной степени
оказались неспособными эффективно
выполнять традиционные командно-распределительные
функции и противодействовать
реформам. При этом часть лидеров
КПК во главе с Дэн Сяопином еще
была представлена революционерами первого
поколения, которые имели большой политический
опыт и были способны гибко реагировать
на происходящие события, отказываясь
при необходимости от идеологических
догм. Напротив, СССР вышел из второй мировой
войны с окрепшим бюрократическим аппаратом,
превратившимся в самодовлеющую силу.
При этом репрессии конца 1930х и последовавший
за ним «негативный отбор» кадров привели
к тому, что в высшем советском руководстве
в 1950е годы доминировали малообразованные
догматики. [[12]]
2. Интеллигенция в период
распада СССР и сегодня, общие
черты
Вот и завершился
четвертый год нового века
и нового тысячелетия. Но, когда
думаешь о быстро текущем времени,
мысли возвращаются в недавно
минувший ХХ век. И, думается,
так будет еще долго. Прошедший
век даже для бурной истории
нашей Родины, да и всего мира
в целом, навсегда останется
в памяти временем величайших
потрясений. Этот век начался
тектоническими толчками двух
буржуазных революций 1905-1907 и
февраля 1917 годов, основательно
встряхнувшими Россию, а затем
в октябре 1917 года триумфом
величайшей революции в истории
человечества, до основания потрясшей
уже не только Россию, но и
весь мир. Однако удивительно,
редкостно и огорчительно то,
что и завершился ХХ век
опять же сокрушительными и
потрясающими событиями в России,
имеющими такое же значение
для всего мира, но уже контрреволюционного
толка.
Как в первом, так
и во втором потрясении весьма
заметную роль играла интеллигенция.
Этот факт невольно наталкивает
на размышления о том, почему
российская интеллигенция, которая
в начале ХХ века была основным
носителем революционной идеологиии,
не захотела принять Октябрьскую социалистическую
революцию, а затем, когда в стране возникла,
казалось бы, принципиально новая, социалистическая
интеллигенция, то именно она стала могильщицей
социализма в нашей стране.
Ну, что касается дореволюционной
интеллигенции, то с ней все
более или менее понятно. Вся
ее «революционность» исчерпалась
уже на буржуазно-демократическом
этапе российской революции. Октябрьскую
социалистическую революцию она,
в большинстве своем, не восприняла.
Более того, порой проявляла по
отношению к ней откровенную
враждебность. Этим самым она
подчеркнула социально-политическую
принадлежность основной своей
массы к категории средней
и мелкой буржуазии. Не случаен
и ее исход за рубежи страны
в ходе и после Гражданской
войны. В тот период пределы
Советской России покинули около
двух миллионов представителей
российской интеллигенции. И это
вполне объяснимо.
Дело в том, что,
в силу специфических российских
обстоятельств, интеллигенция страны
начала формироваться в ХIХ веке
в основном из дворянской и чиновничьей
среды с определенной примесью выходцев
из купечества и зарождающейся национальной
буржуазии. Ее никогда не было много. Она
была тончайшим слоем в социальной структуре
России. И не удивительно, что такая интеллигенция,
активно поддержав борьбу против самодержавия
в России, тем самым выразила свою солидарность
с интересами национальной буржуазии.
И не более того. И именно поэтому она оказалась
контрреволюционна на социалистическом
этапе борьбы. [[13]]