Сталинизм

Попытка органического развития страны к социалистическому устройству в 20-х гг. породила блестящий период в развитии советской экономической мысли; огромное разнообразие научных идей и теоретических школ. Уже одно это свидетельствует о том, что сам по себе социалистический выбор на одной шестой части Земли не был каким-то вывертом истории, неудачным экспериментом, этот выбор лежал в русле мирового исторического процесса. То, что новые научные идеи выдвигали, как правило, люди далекие от ортодоксии, лишний раз доказывает бесплодность догматизма и схоластики, единство научного знания, невозможность его монополизации каким-либо направлением. И то обстоятельство, что идеи, выдвинутые советскими учеными в 20-х гг., как правило, оказались применимы во всем мире, свидетельствует о единстве мирового исторического процесса.

Поворот от органического развития нашего общества на путях нэпа к сталинским экспериментам, сопровождался настоящим погромом в экономической науке. На рубеже 20-х и 30-х гг. были оборваны важнейшие направления научных исследований: изучение эволюции крестьянского хозяйства (организационно-производственная школа, возглавляемая А.В.Чаяновым), разработка методологии текущих планов (В.Г.Громан, В.А.Базаров), построение баланса народного хозяйства (П.И.Попов, Л.Н.Литошенко), разработка теории роста и перспективного планирования (Г.А.Фельдман, Н.А.Ковалевский), разработка проблем кредитно-денежного регулирования (Г.Я.Сокольников, Л.Н.Юровский, А.А.Соколов, Н.Н.Шапошников, Н.Д.Кондратьев и др.), прогнозиро­вание долговременных циклов конъюнктуры (Н.Д.Кондратьев, выдающийся ученый, который внес свой вклад в разработку практически всех названных выше проблем). Каждое из этих направлений, оборванное, уничтоженное, ошельмованное в нашей стране, послужило тем не менее истоком для разработки целых пластов научной теории за рубежом. Учение А.В.Чаянова о кооперации, не поглощающей крестьянское индивидуальное хозяйство, а вырастающей над ним, объединяющей отдельные отрасли крестьянского хозяйства в соответствии с оптимальными размерами производства в каждой из этих отраслей, послужило теоретической основой для мощного развития кооперации в Западной Европе, Латинской Америке, Японии. Идеи первого баланса народного хозяйства, выдвинутые группой советских экономистов во главе с Л.Н.Литошенко и П.И.Поповым, легли в основу принятого теперь во всем мире национального счетоводства, типовые формы которого разработаны научными учреждениями ООН и рекомендованы всем странам. Разработки Г.А.Фельдмана явились первой моделью экономического роста; дальнейшая разработка закономерностей и внутренних зависимостей экономического роста началась на Западе после второй мировой войны. В.А.Базаров впервые сформулировал проблему оптимизации плановых решений. Поиски методов оптимизации составили целое направление не только в экономической теории, но и в математике (линейное программиро­вание). Огромное влияние на развитие теории больших циклов конъюнктуры оказали труды Н.Д.Кондратьева. Наконец, школа советских финансистов заложила основы учения о кредитном и монетарном регулировании экономики, приобретающем все большее значение в современном мире.

Почему каждое из этих направлений было уничтожено Сталиным?

Сталинская коллективизация означала расправу над крестьянством, ликвидацию крестьянских хозяйств. Уничтожению подлежали и теоретики крестьянского хозяйства, защитники его экономических интересов. Теории роста, планирования, оптимизации строились на учете объективных возможностей, объективных тенденций развития. Сталинские планы строились при полном отрицании объективных тенденций, рыночного равновесия. В лучшем случае признавалась лишь необходимость сбалансирован­ности материальных ресурсов, но практически не было и этого. Теоретики научного планирования должны были замолчать и исчезнуть. В централизо­ванно управляемой, бюрократи­чески организованной системе не было места для рынка, кредитного и денежного регулирования, самостоятель­ности предприятий. Не было места и для ученых-финансистов.

Существует мнение, что Сталин просто не понял тех возможно­стей, которые заключал в себе баланс народного хозяйства, разработан­ный в середине 20-х гг., и поэтому отозвался о нем столь негативно («игра в цифири»). Дело, видимо, обстояло не совсем так. Конечно, многое в построениях баланса Сталин не мог понять в силу своей ограничен­ности, элементарной необразован­ности. Но главное все же не в этом. Нефальси­фици­рован­ный баланс народного хозяйства неизбежно должен был вскрывать диспропорции, показывать реальные результаты хозяйство­вания, реальный уровень потребления, состояние земли и природных богатств. В результате обнаружилось бы, что сталинские стройки и преобразования пагубно сказываются на жизни людей, губят природу, не увеличивают, а уменьшают национальное богатство. Баланс был объявлен «игрой в цифири», его разработчики ошельмованы и уничтожены. Только исключив землю и другие природные ресурсы из всего хозяйственного учета (чего в XX в. не было ни в одной культурной стране), засекретив или фальсифици­ровав данные об уровне потребления, состоянии здоровья и численности населения, сталинская статистика смогла утверждать, что рост выплавки чугуна и стали, добычи руды и угля равнозначен развитию страны, росту экономики и благосостояния народа.

С 20-ми гг. связаны не только зарождение ряда важнейших позитивных научных направлений, но и длительные методологические дискуссии, в ходе которых обсуждались проблемы, казалось бы, догматические — как понимать те или иные положения Маркса. Эти дискуссии также были оборваны на рубеже 20-х и 30-х гг., их ведущие участники (И.И.Рубин, С.С.Бессонов) погибли. Почему Сталин закрыл, казалось бы, сугубо догматические, схоластические дискуссии? Разве сталинщина в экономической науке не означала подмены позитивных исследований схоластикой?

Дискуссия о понимании тех или иных положений в системе Маркса велись задолго до революции. В системе Маркса, как и во всякой другой научной теории, стремящейся дать целостную картину способа производства, существует ряд противоречий, разночтений, открытых вопросов. Эти противоречия свободно обсуждались как в литературе марксистской, так и немарксистской, содержавшей критику самой системы Маркса. Эти споры продолжались и после революции, но с одной существенной поправкой: теперь стало практически невозможно говорить о каком-либо противоречии у самого Маркса, текст Маркса теперь воспринимался как канонический, непогрешимый. Стали допустимы лишь различные трактовки канонического текста, но поскольку каждая трактовка исходила из того, что сам текст содержит истину целиком и непротиворечиво, то неизбежным становился вывод, что противопо­ложная трактовка однозначно ошибочна и, более того, вредна, искажает и извращает марксизм.

Но даже споры о трактовке канонизированных текстов были неприемлемы для сталинизма. Сами эти споры означали возможность различного понимания марксизма, так или иначе подводили к выводу о его неоднозначности, о возможности ошибок и неточностей в самом учении. Поэтому вслед за канонизацией текста работ классиков марксизма в 20-х гг. последовало пресечение всяких дискуссий о понимании канонизированных текстов на рубеже 20-х и 30-х. Трактовка должна была быть дана раз и навсегда, классики должны были пониматься только однозначно, всякая иная их трактовка — вылазка классового врага. Нетерпимыми становились не только все немарксистские школы и направления, но и всякое проявление самостоятельной мысли внутри марксизма. Такая монополия на истину, окостенение мысли служили не столько консервации положений классиков марксизма, сколько полному произволу для теоретических конструкций живого «классика», который мог ничем не стеснять себя.

Вслед за прекращением методологических дискуссий началось быстрое падение культуры марксистской экономической мысли, ее примитиви­зация, крайнее упрощение. Интерес к методологии науки был надолго пресечен и возродился лишь в 50-х гг. В условиях общего оскудения научного мышления легче было лапидарные высказывания Сталина выдавать за научные открытия.

Методологические дискуссии в политической экономии тесно переплетались и перекликались с философскими дискуссиями 20-х гг., спорами между так называемой деборинской школой и механистами (последователями А.А.Богданова).

Еще в начале XX в. внутри социал-демократии противоборст­вовали различные философско-методологические школы. Одна из них продолжала традиции универсально-органического подхода к обществен­ным явлениям, другая – традиции атомистического, механистического подхода, принявшего в начале XX в. (в трудах А.А.Богданова) форму подхода организационного, а в последующие десятилетия – системного или кибернетического.

Родоначальник организационного подхода А.А.Богданов в своих ранних работах выступал с критикой Маркса и Энгельса как продолжа­телей универсалистского метода Гегеля, хотя при этом и находил в экономической системе Маркса много элементов, подтверждающих именно организационный подход. В 20-х гг. прямая критика Маркса стала невозможной и спор между сторонниками организационного и универ­сально-органи­ческого видения общественных процессов переместился внутрь марксизма. Теперь на первый план выдвинулся догматический аспект спора – какая из двух противостоящих сторон правильнее трактует Маркса. Это неизбежно превращало научный спор в идеологи­ческое столкновение.

Схоластический налет, все гуще опутывавший методологические споры, вредил, конечно, обоим направлениям, каждое из которых в своем первозданном, недогматизи­рованном виде было плодотворно.

Течение, которое мы назвали универсально-органическим, но которое само именовало себя ортодоксально марксистским, диалекти­ческим (а противники его окрестили «идеалисти­ческим»), исходило из представлений об экономических отношениях как специфической форме материи, движение которой, качественно отлично, относительно обособленно от движения других форм материи. Другое течение трактовало экономи­ческие явления как комбинации элементов технических, биологических, психологических и т. д. Соответственно различались и представления о переходе от одного экономического строя к другому. В первом случае развитие общества представлялось как смена одного целостного способа производства другим, столь же органически целостным способом производства. Напротив, во втором случае возникновение нового социального строя трактовалось как перегруппи­ровка элементов (технических, биологических и т. д.), уже имеющихся в обществе, как их новая организация. Именно это, последнее направление, которое в экономической и философской литературе возглавлял в 20-х гг. Н.И.Бухарин, было особенно неприемлемо для сталинизма. Сталинизму ближе было представление об общественном строе как системе самодовлею­щих экономических категорий, представление о развитии общества как о смене одной системы законов и категорий другой системой, другим социальным качеством, как бы покрывающим все остальные процессы в народном хозяйстве: технические, трудовые, организа­ционные. Это представление, будучи абсолютизировано, приобретало характер фаталистической, почти мистической трактовки отношений будущего как отношений наперед заданных, априорно, до опыта, существующих в идее, предопределенных. Будущее нужно не только построить, но угадать единственный, заранее предопределенный его вариант, а угадав, крепко и непоколебимо держаться этого единствен­ного варианта, отсекая малейшую попытку его изменения или хотя бы обсуждения его основ.

Но если «механистическое» направление Богданова и Бухарина было особенно неприемлемо и ненавистно для сталинизма, то это еще не значит, что для него было вполне приемлемо, адекватно универсалистское течение, возглавлявшееся в философской литературе А.Дебориным, а в экономической — И.Рубиным. Это течение, берущее свое начало в классической немецкой философии, особенно близкое к Гегелю, пытавшееся приложить к экономической науке гегелевскую идею саморазвития категорий, могло быть в течение короткого времени использовано сталинизмом для дискредитации школы Бухарина как якобы немарксистской, но очень скоро также подлежало уничтожению. Для сталинизма неприемлема была уже сама философская, методологическая культура этой школы, ее усложненность, ее неизбежная отвлеченность от указаний и предначертаний власти, неприемлема была та теоретическая ниша, которую она давала исследователю, хотя бы ценой отвлечения от действитель­ности. Сталинизм пресекал попытки реального исследования действитель­ности, на которое нацеливала методология школы Бухарина, но не терпел и ухода от действитель­ности в абстрактные теоретические положения, тенденцию к которому обнаружила школа Рубина. Такой уход тоже был подозрителен. Исследователь не должен был уходить от действитель­ности, но и не смел ее непредвзято изучать: он должен был действитель­ность славословить, и, более того, создавать теоретические конструкции этой действитель­ности, «вскрывающие» ее преимущества, достижения и т. д., — словом, создавать теорию, устраивающую власть.

В 1927–1929 гг. в экономической литературе шла напряженная дискуссия, получившая название «рубинской» (по имени лидера «идеалистов» И.И.Рубина). В ходе дискуссии обе стороны немало способство­вали взаимной дискредитации и по сути дела апеллировали к власти, поскольку выдвигали одна против другой идеологические обвинения в отступничестве от марксизма, тогда как марксизм был официальной государственной идеологией.

Воспользовавшись «наработанными» в ходе споров обвинениями и ярлыками, Сталин в январе 1930 г. оборвал методологическую дискуссию, ошельмовав при этом как одну, так и другую сторону.

Репрессии против советских экономистов прошли три этапа. Первый этап — 1930 г. — аресты старой профессуры и бывших меньшевиков, сфабрикованные процессы «Союзного бюро РСДРП» и «Крестьянской партии». Тогда был выбит цвет советской экономической науки: Н.Д.Кондратьев, А.В.Чаянов, В.А.Базаров, Г.В.Громан, Л.Н.Юровский, И.И.Рубин, А.М.Гинзбург и мн. др. Были оборваны важнейшие направления научных исследований, советская экономическая наука оказалась отброшенной с передовых рубежей науки мировой, ей была уготована роль замкнутой секты, утратившей собственно характер науки.