Модели политической культуры

В первом случае мы будем иметь идеальный тип  тоталитарного режима - административное регулирование, в целом неплохо  охарактеризованное Г. Поповым под  названием административно-командной  системы, но не вполне адекватно отнесенное к советской реальности.

Во втором случае возникает идеальный тип тоталитарного  государства.

В третьем случае перед нами идеальный тип партии-государства, т.е. вполне гомогенизованной политической системы. Наконец, в четвертом случае возникает или мог бы возникнуть идеальный тип супертоталитаризма или тотального тоталитаризма.

Откуда же берется  эта гомогенность? Роковое ли она  проклятье некоторых народов, как  это берутся утверждать, например, "клеветники России"? Или это  мистически прорывающееся то здесь, то там буйство "древнего родимого хаоса"? Рискну утверждать, что причины  более прозаические.

Прежде всего  далеко не бесспорно, что тоталитаризация  насаждается политически и в  политической сфере, что это насаждение идет как бы сверху вниз - режим, государство, политическая система, всеобщий человеческий мир. Скорее наоборот -гомогенизацией чреваты неполитические сферы, прежде всего социальные сообщества. Недаром  массовидность прежде всего связывает  с тоталитаризмом Ханна Арендт.

В условиях форсированной  модернизации возникает искушение  просто отбросить старые, "отжившие" политические структуры и заменить их новыми. В результате новые структуры несут как бы двойную нагрузку: осуществляют те функции, к которым они предназначены, и те, которые осуществлялись разрушенными структурами, но о которых система "помнит". Получается своеобразное явление дедифференциации.

Дедифференцированные  и недифференцированные политические структуры современности отличаются немалыми чертами сходства. Одна из важнейших - предрасположенность к  дисфункциям, т.е. разрушительным или  по меньшей мере контрпродуктивным  проявлениям функциональных возможностей соответствующих структур. Среди  дисфункций модернизации наиболее ярко и разрушительно проявились тоталитарные тенденции.

Природа тоталитаризма  как навязывания политическому  режиму, государству или всей политической системе принудительной гомогенности связана с однозначной трактовкой и тем самым с извращением  функциональности такого процесса, как  массовизация. Форсированное создание однородной национальной (этническое государство национал-социалистов) или социальной (пролетарское государство  коммунистов) массы отрывает тоталитаризуемое гражданское общество от его корней и истоков, парадоксальным образом  сближает с наиболее архаичными моделями общинной, первобытной гомогенности, провоцирует активизацию протополитических  средств организации, прежде всего  прямого принудительного насилия. Таким образом следует различать  тоталитаризм как систему навязанной гомогенности, внедренной в ходе форсированной  модернизации, и тоталитоидности  как изначальную гомогенность протополитических  образований эпохи архаики.

Тоталитаризм  может быть охарактеризован как  явление современности (модерности) , непосредственно связанное с  отчуждением в личностном плане  и с омассовлением - в политическом. Высокая, в идеале предельная степень  омассовления общества и отчуждения личности представляют собой его сущностные признаки. Тенденции омассовления, нивелирования субкультурных, сословных, корпоративных, региональных, местных и прочих различий вполне определенно проявилась уже в ходе создания наций-государств и отвечающих им всеобщих гражданских обществ, когда для обеспечения целостности этих гигантских для своего времени образований потребовались специальные скрепы в виде общенациональных норм языка, культуры, права и т.п., а также в виде новой общенациональной общности - массы равноправных граждан, образованной эмансипированными атомами-индивидами. Надо было быть, конечно, Гоббсом, чтобы разглядеть в событиях английской революции и предшествующих ей десятилетий атомизацию индивидов и возникновение Левиафана, важность этих предпосылок для создания современной политической системы с одной стороны, их разрушительность и угрозу обернуться "войной всех против всех" с другой стороны. Отсюда гоббсовский императив постоянных и бесконечных усилий по обузданию хаоса, неустанного политического благоустройства перед лицом вечной угрозы тоталитаризации в измысленной им форме тотальной "войны всех против всех".

Еще явственней тоталитарные тенденции обозначились в годы Великой французской революции (якобинский террор) и постреволюционного бонапартистского режима (массовизация, создание мобилизованного общества и т.п.) . Вполне отчетливо некоторые  тоталитарные тенденции проявились в бисмарковской Германии. Однако наиболее яркое выражение эти  тенденции нашли в нынешнем столетии, когда массовое общество и массовые общественные движения, массовые митинги  и средства массовой информации, серийное производство и стандартизированное  потребление, всеобщее образование  и массовая культура формируют "одномерного  человека" и столь же однозначные  стереотипы поведения.

В отличие от тоталитаризма первобытная тоталитоидность  связана прежде всего с протополитическими образованиями типа племени, соседской  общины или квазигосударственных автократических (самодержавных) структур, формально воспроизводящих общинные отношения в державных масштабах при безусловном подчинении и деспота-самодержца, и последнего представителя самодержавного народа-войска единому родовому эпосу. Яркие примеры такого тоталитоидного самодержавия - евразийское войско-община Чингиз-хана или героическая экспансия раннего ислама.

Общей основой  и тоталитаризма, и тоталитоидности  является не только гомогенность, но и  крайне ослабленная институционализация.

Институты не даны как нечто вечное и неизменное. На деле приходится сталкиваться с  большей или меньшей выраженностью, проявлением того или иного института. Институты вновь оказываются  связаны с процессом, но на этот раз  не в масштабной перспективе всей политической системы, а в своей  собственной. Каждый институт, коль скоро  он опосредует, обозначает как свое, "схватывает" то или иное действие, роль, как бы втягивается в череду действий. Обычно опосредованные институтами  действия далеко не в равной, а тем  более не в полной мере проявляют  свою институциональную сущность. Далеко не каждое, например, действие отдельного депутата в неком парламенте, а  тем более за его пределами, в  достаточной мере отвечает комплексу  принципов и норм парламентаризма. Напротив, очевидно, что множество  его действий лишь в очень малой  степени институционально опосредованы. Уровень такой опосредованности может нарастать или уменьшаться. Институт как бы растворяется в процессе институционализации как нарастающем  закреплении действий и ролей  или в процессе деинституционализации  как уменьшающемся закреплении  функций и ролей. Скажем, некий  президент начинает действиями, вполне отвечающими институту президентства, но постепенно начинает придавать им характер самовольного "хозяйничанья в своей лавке" и кончает  прямым самодурством. Это уже явная  деинституционализация президентства, своего рода политическое самоубийство, самоимпичмент.

Разрушение последующих  форм ведет к деинституционализации, преобладанию непосредственных, спонтанных действий, дополитических отношений. Социальное приятельство оказывается важнее формальной политической упорядоченности, влияние  весомее власти. В приведенном  примере президента, ставшего диктатором-самодуром, институционализированные политические действия все больше и больше вытесняются  непосредственными и спонтанными  порывами, отражающими стихийную  волю к господству данного человека и его "группы сверстников" (простейшей социальной общности) . За скобками, это  уже другая проблема, остается вопрос, кому и почему в данном случае выгодно  использовать и усугублять деинституционализацию  президентства. Важно отметить только, что институционализация и деинституционализация  при всем их жизненном значении для  непосредственно вовлеченного политического  диктатора имеют и общее системное  значение для всего политического  целого.

Широкая и углубляющаяся  деинституционализация вызывает аномию, т.е. такое состояние большинства  политических диктаторов, когда они  последовательно или непроизвольно  уклоняются от выполнения известных  им институционализированных правил и  норм.

Аномия фактически равнозначна эрозии политической системы, подрыву политических начал и  отношений, возобладанию дополитических, чисто социальных императивов поведения. Политическое сообщество все больше деградирует в некую аморфную общность, в лучшем случае гигантский аналог "группы сверстников" или "малой группы", а в худшем - подобие "зоны" или даже гоббсовской "войны всех против всех".

С другой стороны  дополитические по природе непосредственные узкосоциальные действия и отношения  являются необходимой предпосылкой образования собственно политических действий и отношений, а значит и  институтов. Ключевое значение в этом случае приобретает социализация, включение индивидов в круг своих (социальное сообщество) . Социализация, однако, происходит уже в самых простых общностях. Она распространяется, конечно, и на более сложные общности, например, на политические сообщества. В этом случае природа социализации существенно изменяется. Речь идет уже не просто об интеграции в некую общность, но и об определении своего места в ней, об отношении не только к целому, но и к отдельным институтам. В этом случае следует говорить о политической социализации как о совершенно своеобразном феномене, существенно отличном от простой социализации.

Предложенные  доводы не означают, что нижним, дополитическим слоем можно было бы пренебречь. Это было бы наивной и непростительной  ошибкой. Дополитическая стихия не только не отбрасывается, но полностью сохраняется, проникая во все поры политической системы. Она, конечно, несколько трансформируется, рационализуется и "цивилизуется" при этом. Более того социальная стихия существенно воздействует на целостность политической системы. Конкретные примеры вскрыты в  описании Карлом Шмиттом значения оппозиции  свой/чужой в политике, хотя эта  оппозиция обладает несомненной  дополитической природой.

Боязнь аномии с одной стороны и давление слишком высоких требований к  политической личности с другой порождают  различные неврозы в политике, наиболее типичным среди которых  является "бегство от свободы" (Э. Фромм) . Фашизм и другие формы  тоталитаризма дают немало примеров подобного бегства от свободы. Процесс  излечения от подобных политических неврозов связан с развитием личностного  начала в политике. С другой стороны  развитие современной личности невозможно без использования потенциала политического  участия. Никакая экономическая  изощренность или культурная утонченность не в состоянии сегодня компенсировать недостаток способности свободно оперировать  политическими нормами и ролями, эффективно использовать политические права и свободы. Эти способности являются неприменной принадлежностью современного человека.

И в силу унаследованной традиции, и в силу своих сущностных свойств государство и гражданское  общество с самого начала эпохи модерна  резко обозначили противоположность  своих устремлений, между ними проявлялось  открытое и явное противоречие.

Уже больше двух столетий политическая мысль бьется над проблемой разрешения этого  противоречия. Предлагались окончательные  и бескомпромиссные способы ее решения: огосударствление общества (этатизм, государственный  социализм) или, напротив, обобществление государства (крайний эгалитаризм, анархизм, марксистское "отмирание  государства") . При полной противоположности  своих идейных традиций и нравственных устремлений обе эти тенденции  сходились в отказе от признания  рациональности разъединения-единства государства и гражданского общества. В конечном счете обе крайности, обе тенденции сошлись в утверждении  всевозможных версий тоталитаризма.

Гораздо более  логичным и перспективным представляется признание естественности и рациональности разъединения-единства государства  и гражданского общества. С этой точки зрения проблема заключается  не в том, чтобы разрешить противоречие путем уничтожения одной из его  сторон (типичный для примитивной, силовой  политики образ мышления) , а в  том, чтобы регулировать это противоречие, использовать его как политический инструмент. Для этого предлагались и использовались различные пути: введение посредничающих институтов, в частности, промежуточных государственно-общественных систем (возрожденные на новой основе корпорации, профсоюзы, местные общины, партийные системы и т.п.) .

Возможен, конечно, и третий подход: форсированное превращение  гегемонии в абсолютное господство. Это делается, например, путем отождествления интересов рабочего класса с национальными  интересами, или путем конструирования  некого фантомного национального интереса и его партии (национал-социализм  и прочие версии фашизма) . Так возникает  однопартийная система как чистая и безусловная гегемония-господство.

Отечественный тоталитаризм дал, вероятно, одно из наиболее отчетливых и ярких проявлений последовательной смены различных типов тоталитарности. В немалой степени это связано  с тем, что модернизация была в  высшей степени форсированной, однобокой  и поверхностной, а также тем, что сохранились значительные осадки тоталитоидности не только внизу (крестьянская община) , но и наверху (неразделенность  власти) , а также во всей политической системе (самодержавный принцип) .