Творческое наследие Э.Т.А. Гофмана

     Но  есть у этой темы и другой, гораздо  более важный для Гофмана аспект – патологическое раздвоение сознания, утратившего тождество своей  личности, ее связь с условиями  времени и пространства (отшельник  Серапион) или с ее физическими атрибутами, такими, как отражение. Материальный мир со своими естественными законами оказывается зыбким и нестойким перед лицом темных сил, которые Гофман обычно именует «враждебное начало», «враждебный принцип». Эти силы могут выступать как чистое колдовство (доктор Данертутто в «Приключениях в новогоднюю ночь») или как власть неисповедимого случая, недоступная нашему сознанию и воплощенная в азартной игре («Счастье игрока»), иногда – как бесовская механика, создающая циничное подобие человека, автомат, вторгающийся в жизнь людей, посягающий на их личность и судьбу («Песочный человек»).

     Тема  автомата имеет у Гофмана одновременно философскую и реально-бытовую  основу. Концепция «человека- машины», выдвинутая Просвещением, была неприемлима  для Гофмана, как и для всей романтической культуры, противопоставившей мертвому механизму живой организм.

     Рассказывая о них в новелле «Автоматы», Гофман основывался на реальных, хорошо ему известных экспонатах, неоднократно выставлявшихся на всеобщее обозрение, подробно описанных в книгах и газетах. Особенно болезненно он относился к музыкальным автоматам (и даже к усовершенствованным музыкальным инструментам, основанным на механическом принципе). Они казались ему посягательством на священную гармонию человеческой и мировой души, воплощенную в музыке. Гораздо ближе его сердцу была простая непритязательная игрушка, кукла-марионетка с ее примитивной жестикуляцией, условная в своей гротескной карикатурности, не претендующая на иллюзию полного тождества с человеком. «Мой щелкунчик мне все же милее!» - восклицает один из персонажей новеллы задолго до того, как этот самый щелкунчик обретет живую плоть и доброе сердце в знаменитой гофмановской сказке.

     То  же относится и к создателям механических игрушек. По мере того как бесхитростная детская забава превращается в пугающую своим внешним сходством имитацию человека, ее изобретатель утрачивает черты добродушного чудака (Дроссельмейер в «Щелкунчике») и становится демонической фигурой, источающей темную, зловещую власть над другими людьми.

     В контексте этой темы особый смысл  получают у Гофмана оптические инструменты  – очки, зеркала, деформирующие восприятие мира. Внушенные ими ложные идеи обретают гипнотическую власть над  человеческим сознанием, парализуют волю, толкают на непредсказуемые, порою роковые поступки. Мертвый предмет, построенный на основе физических законов, «хватает» живое существо. Тем самым стирается грань между живым в окружающем мире, пограничной зоной становится психика человека с ее непознанными «безднами», точка пересечения физических и духовных начал.

     Ночь  как всеобъемлющий символ прочно вошла в романтическую образность и шире – в романтическую культуру. «Ночная» сторона человеческой психики, то, что много позже, уже в наши дни, будет обозначено как подсознание, особенно ощутимо выступает в новеллах «Песочный человек» и «Пустой дом», в романе «Эликсиры сатаны», написанном почти одновременно с «Ночными рассказами».

     Безумие и колдовство, магнетическое воздействие  и алхимические опыты, загадочный разносчик  со своим магическим зеркальцем складываются в причудливый мозаичный сюжет «Пустого дома», который вбирает в себя, кроме истории героя-рассказчика несколько параллельных миниатюрных новелл на ту же тему. Поспешно изложенная в самом конце предыстория пустого дома и его обитателей снимает только внешний, поверхностный слой окружающей его тайны, но не проясняет скрытой глубинной связи, возникшей между рассказчиком и безумной старухой, хозяйкой пустого дома. А декорацией, как обычно, выступает топографически точно описанный центр современного Берлина, оживленного, растущего и вместе с тем страшного города. Таким же предстает он и в двух новеллах, вошедших в другие книги рассказов Гофмана, - в «Приключениях в Новогоднюю ночь» и «Выборе невесты». И только в «Эпизоде из жизни трех друзей» мрачная фантасмагория прусской столицы сменяется откровенно иронической, благодушно банальной идиллией в духе так называемого «бидермайера», пришедшего на смену мятежному и трагическому мировосприятию романтизма.

     Анализ  сказки «Щелкунчик и  Мышиный Король»

     Итак, вот таким предстает перед  нами Гофман – нервный, издерганный, саркастический, исполненный мистического ужаса перед непостижимостью мироздания и отвращения к обывательской пошлости, умевший до экстаза восторгаться прекрасным, сочувствовать гонимым и непонятым и яростно ненавидеть самодовольных хозяев жизни, веривший в волшебство и магию и с редкой проницательностью видевший всю подноготную земных дел. Он и сам мучительно ощущал свою раздвоенность, в нем жили две души, два разных человека, поэтому тема двойника проходит сквозь все творчество Гофмана. Нет, Гофмана никак не назовешь добряком. Его перо с изящной легкостью набрасывало эльфические образы детей и тут же, почти слышимо заскрипев, вычерчивало портрет филистера, судейского крючка, чиновника со сморщенной душой, блюдолиза – придворного и самого властелина – надутого болвана. И вновь без малейших усилий он уносится в мир причудливой фантазии, таинственных и страшных видений.

     Он  работал по ночам и нередко, напуганный собственными вымыслами, будил жену и просил посидеть рядом, пока он пишет.

     Как естественно и просто под пером  Гофмана волшебство вливалось в  быт. А как идиллически начинается прелестная сказка «Щелкунчик и Мышиный Король»: рождество в нарядном, богатом доме, елка, подарки, возбужденные счастливые дети, довольные своей щедростью родители, чудесные елочные игрушки, сладкие марципаны. И до чего же просто рождественский праздник в почтенном немецком семействе оборачивается невероятной чертовщиной. Гофман верил, что все люди, вещи и явления имеют два лица: одно дневное, обращенное к повседневности, другое ночное, страшное, скрывающее мрачную тайну; сдерни покров с обывательского благообразия – и обнаружатся сатанинские страсти, фантасмагория, бред. Гофман боялся этого таинственного мира и вместе с тем презирал людей, не способных услышать потусторонние голоса, поверить в чудо, волшебство. В семье советника медицины Штальбаумана он выделил маленькую Мари, потому что в ней нет ни туповатого практицизма ее брата Фрица, ни здравомыслия глубоко буржуазных родителей; поэзия коснулась маленького существа своим крылом, и потому из всей семьи лишь она допущена в страшную и пленительную сказку, которая разыгрывается под мирными сводами бюргерского дома. Ей дано проглянуть скрытую суть окружающих, узнать, что старший советник суда, часовщик-любитель, изобретатель игрушек, крестный Дроссельмейер, - могущественный волшебник и маг, а деревянный Щелкунчик – его заколдованный племянник, что игрушки живут по ночам весьма бурной жизнью, а под полом обитает семиголовый Мышиный Король. Гофман так поверил маленькой Мари, что в конце сказки подарил ей волшебное царство, где «всюду увидишь сверкающие цукатные рощи, прозрачные марципановые замки, - словом, всякие чудеса и диковинки». Но он не всегда так щедр к своим героям. И нередко, проведя их сквозь чудесные приключения, награждает всего-навсего житейским благополучием, вполне устраивающим даже тех, кто позволил на миг увлечь себя волшебному порыву. Гофман не заблуждался насчет душевных богатств своих здравомыслящих соотечественников, отсюда ироничность многих его концовок. «Щелкунчик» несомненно, самая добрая сказка Гофмана.

     Влияние творчества Гофмана  на русскую культуру.

     Гофман  органически вошел в нашу отечественную  культуру и занял в ней свое особое, неповторимое место. Первый русский перевод его произведения («Девица Скудери», 1822) вышел в самый год смерти писателя, и с тех пор интерес к нему не ослабевал. В 30 – 40-е годы XIX века было переведено большинство его новелл и сказок, вызвавших широкий отклик в литературной критике. Причиной массового успеха Гофмана была не только жанровая природа его творчества. В произведениях немецкого писателя было много такого, что находило отзвук в русском общественном и нравственном сознании той поры. Маленький человек, неспособный вписываться в бюрократически регламентированный уклад жизни и приспособиться к нему, трагическое противостояние гениального одиночки и обывательской среды, гротескно-фантастический образ окружающего мира, в особенности города, - все это было близко русской литературе тех лет.

     В процессе полуторавекового освоения Гофмана  русской культурой на первый план выдвигалось и приобретали особенно острое современное звучание те или  иные стороны его творчества: романтическая  фантастика, анализ психических отклонений, сфера труднообъяснимых психофизических воздействий и возможностей экстрасенсов, искусство и художников в современном мире и в исторической перспективе, сатира на политическую и бюрократическую систему, на обывателя.

     Интерес вызывала и личность Гофмана, его трагическая судьба. Молодой Герцен посвятил ему свою первую статью – очерк жизни и творчества. Написанная в эмоциональном, восторженном тоне, она живо передает атмосферу увлечения Гофманом в те годы и вместе с тем отличается глубоким и тонким проникновением в дух его творчества.

     Воздействие Гофмана на русскую культуру шло  не только вширь – к читающей публике, но и вглубь: его испытали многие русские писатели XIX века. Известно, что в библиотеке Пушкина имелось собрание сочинений Гофмана во французском переводе (по странной иронии судьбы успех немецкого писателя во Франции и России намного превосходил его признание на родине). Наиболее глубоким оказалось воздействие Гофмана на «Петербургские повести» Гоголя («Нос», «Портрет», «Записки сумасшедшего»). Не миновал его и Достоевский (особенно очевидно – в повести «Двойник»), и А.К. Толстой (рассказ «Упырь», поэма «Дон-Жуан»).

     С появлением балета П.И. Чайковского  «Щелкунчик» (1892) Гофман вошел и в  музыкальную культуру России.

     Первые  десятилетия нашего века ознаменовались новым всплеском увлечения Гофманом, носившего на этот раз универсальный характер. К его произведениям обращаются поэмы «серебряного века», художники из круга «Мира искусства», литературные и театральные критики, режиссеры.

     Сегодняшний читатель, несомненно, откроет для себя и другого Гофмана – более сложного, многогранного, предвосхитившего ряд проблем, которые ныне тревожат ум и воображение.