Текст и интертекст в рассказах Татьяны Толстой «Любишь – не любишь» и «Река Оккервиль»

Так, например, стихотворение «Няня, кто так громко вскрикнул, за окошком промелькнул...» соотносится с романтическими балладами и детскими «страшными» стихами, кроме того, оно отсылает читателя и к конкретным текстам — «Лесному царю» Гёте (в переводе В.А. Жуковского) и «Лихорадке» А. Фета (см. явные композиционные и ритмические переклички), а «семантический ореол» (по определению М. Гаспарова) четырехстопного хорея указывает не только на «балладную традицию», но и на традицию колыбельной. «Страшное» стихотворение дяди Жоржа неожиданно сближается с лермонтовской колыбельной, которую поет няня Груша.

Включенные в текст  рассказа стихотворения дяди Жоржа  объединяет общий для них мотив  смерти, который по-разному преломляется в них (слова кладбище, плаха и топор в первом стихотворении, три дырки впереди в камзоле капитана во втором, наконец, смертный фиал, похоронная процессия, и траурная скрипка в последнем). С образом повесившегося дяди Марьиванны связаны образы «сумрачных глубин» и «тьмы», в то же время он взаимодействует с образом «злого чечена», который выступает как его модификация-метаморфоза:

«Сгинь, дядя!!! Выползешь ночью из Карповки злым чеченом, оскалишься под луной...»

В финале рассказа концентрируются  слова семантического поля 'смерть', развивающие сквозной мотив последнего стихотворения дяди Жоржа, но с темой  смерти связана уже Марьиванна: 

«Смертной белой кисеей затягивают люстры, черной — зеркала. Марьиванна опускает густую вуальку на лицо, дрожащими руками собирает развалины сумочки, поворачивается и уходит, шаркая разбитыми туфлями, за порог, за предел, навсегда из нашей жизни...»  

Связь текста рассказа и  претекста в этом случае реализуется  уже на основе ассоциативных связей, с одной стороны, как развитие метафоры, с другой — как гипербола.

Итак, интертекстуальные  комплексы, связанные с образами няни и Марьиванны, вступают в рассказе в диалог. Их оппозиция основана на нескольким признаках: «свет — тьма», «тепло — холод», «жизнь — смерть», «народное — литературное», наконец, «бессловесное общение — чужое (враждебное) слово». Действия Марьиванны по отношению к девочке исключительно вербальны, они состоят из расспросов, прерываемых вздохами воспоминаний, и чтения стихов... Способ коммуникации [няни Груши] — телесный, тактильный, принадлежащий домашнему микрокосму, сфере, где личный непосредственный опыт играет большую роль: 

«Нянечка размотает мой шарф, отстегнет впившуюся пуговку, уведет в пещерное тепло детской..».

На первый взгляд может  показаться, что два этих выделенных интертекстуальных пространства в  рассказе жестко противопоставлены. Однако первое «пространство» оказывается  неоднородным: в него, как уже  отмечалось, наряду с элементами сказок входят и знаки «высокой классики», оно включает и советские мифы: 

«И когда ей [няне] было пять лет — как мне— царь послал её с секретным пакетом к Ленину в Смольный. В пакете была записка: «Сдавайся!» А Ленин ответил: «Ни за что!» И выстрелил из пушки.»  

Более того, в этом интертекстуальном комплексе, как и в стихах дяди Жоржа, актуализируются смыслы «страх» («злой чечен»), «опасность», «зло», ср.: 

«Молчи, не понимаешь! Просто в голубой тарелке, на дне, гуси-лебеди вот-вот схватят бегущих детей, а ручки у девочки облупились, и ей нечем прикрыть голову...»

В свою очередь, интертекстуальное пространство, связанное с образом Марьиванны, объединяет тексты, развивающие не только мотив смерти, но и близкие к сказочным образы, а стихотворение, открывающее «трилогию», включает образ няни и на основе метрических связей сближается с колыбельной. Образы стихотворений дяди Жоржа «точно так же одухотворяют и упорядочивают для Марьиванны страшный и враждебный мир вокруг, как и сказочные фантазии ребенка. Парадокс рассказа в том и состоит, что антагонистами выступают... два варианта сказочности».

Холод и «тоску враждебного  мира» испытывает не только маленькая  героиня, но и старая Марьиванна, уходящая «за предел». Текст рассказа дает, таким образом, новое осмысление включенным в него элементам претекстов. Миры, определяемые интертекстуальными комплексами, которые сопоставляются в рассказе, оказываются взаимопроницаемыми и пересекаются. Маленькая героиня  связана с обоими мирами: она, с  одной стороны, испытывает жажду  любви и тепла, с другой — жажду  слова, ср.: 

«Кто же был так жесток, что вложил в меня любовь и ненависть, страх и тоску, жалость и стыд — а слов не дал: украл речь, запечатал рот, наложил железные засовы, выбросил ключи!»

Противопоставление двух разных дискурсов актуализирует  в рассказе метаязыковую тему —  роль языка в общении и самовыражении. «Интертекстуальность становится механизмом метаязыковой рефлексии» (выделено Н.А. Фатеевой. — Н.Н.). Соотносительность же выделяемых интертекстуальных комплексов подчеркивает параллелизм, почти зеркальность ситуаций рассказа: маленькая героиня любит няню Грушу и ненавидит «глупую, старую, толстую, нелепую» Марьиванну, но при этом страдает от ее неприязни. Оказывается, однако, что другая девочка нежно любит это «посмешище» и именно в ней видит свою «дорогую нянечку»: 

«И смотрите — эта туша, залившись слезами и задыхаясь, тоже обхватила эту девочку, и они — чужие/ — вот тут, прямо у меня на глазах, обе кричат и рыдают от своей дурацкой любви!— Это нянечка моя!»  

Любящая же эту девочку  Марьиванна, в свою очередь, страдает от нелюбви к ней героини, которую  не понимает.

Повтор «нянечка моя» сближает в тексте субъектно-речевые планы и главной героини, и «худой» девочки: любимой «нянечкой» в результате называется в рассказе и Груша, и «нелепая» Марьиванна. Перекличка ситуаций и совпадение наименований («нянечка моя»), казалось бы, противопоставленных персонажей возвращает к цитатному заглавию «Любишь — не любишь», подчеркивающему непредсказуемость и субъективность чувства, независимость любви от законов логики. В повествование, организованное точкой зрения ребенка, вторгается голос «взрослого» повествователя, утверждающего иррациональность любви:

«Это нянечка моя!

Эй, девочка, ты что? Протри глаза! Это же Марьиванна! Вон  же, вон у нее бородавка!..

Но  разве любовь об этом знает?»

Таким образом, взаимодействие интертекстуальных элементов в  рассказе «Любишь — не любишь»  определяет его композиционную и  смысловую доминанту, выделяет сквозные оппозиции текста, актуализирует  скрытые смыслы. В свою очередь, текст  произведения дает новое осмысление включенным в него претекстам.

Интертекстуальность в рассказах  Толстой обнаруживает себя повсеместно  и на различных уровнях ("переработка" темы претекста, использование элементов "известного" сюжета, явная и  скрытая цитация, аллюзия, заимствование, пародия и т.д.).

В рассказах Татьяны Толстой  «Любишь – не любишь» и «Река  Оккервиль» тема интертекстуальности  является ведущей для восприятия чувств и мыслей автора. Но следует  заметить то, что если в рассказе «Любишь – не любишь» ключевым элементом является зеркальность и  детское восприятие мира, то в рассказе «Река Оккервиль» основным является образ Петербурга и наверное образ двоиничества.

Теперь рассмотрим более  подробно рассказ «Река Оккервиль» на наличие в нем интертекстуальных  элементов.

Уже в заглавии мы можем уловить некоторые полузаимствования, за которым слышится платоновское "Река Потудань", причем перекличка выражается и в содержании: в обоих случаях речь идет о трудной, плотски не осуществимой любви. Намеренной парафразой “петербургского мифа” вообще и мотивов "Медного всадника" в частности звучат пассажи, открывающие рассказ, начиная с первого предложения:

"Когда знак  зодиака менялся на Скорпиона,  становилось совсем уж ветрено,  темно и дождливо" - иными словами,  Над омраченным Петроградом/ Дышал ноябрь осенним хладом...»

Даже сам Симеонов (герой рассказа) является собирательным. Он выступает в роли маленького человека. В контексте “петербургского мифа” знаменательную роль играет фамилия героя - Симеонов. С одной стороны, восходя к еврейскому имени апостола Петра, она ставит ее носителя - “маленького человека” в отношение двойничества к его демоническому антагонисту - императору Петру, появляющемуся в первом же абзаце:     

"Город... казался... злым петровским умыслом, местью  огромного, пучеглазого, с разинутой  пастью, зубастого царя-плотника..."

Это двойничество получает сюжетное развитие в эпизоде воображаемой застройки Симеоновым берегов реки Оккервиль:      

"Лучше мысленно... расставить крутоверхие домики, пустить неторопливых жителей... в немецких колпаках... замостить брусчаткой.... набережные... навести мосты с башенками и цепями, выровнять плавным лекалом гранитные парапеты... поселить там молодую Веру Васильевну..."

По формулировке И.П.Смирнова, в случае цитации автор преимущественно  эксплуатирует реконструктивную интертекстуальность, регистрируя общность «своего» и  «чужого» текстов, а в случае аллюзии  на первое место выходит конструктивная интертекстуальность, цель которой  – организовать заимствованные элементы таким образом, чтобы они оказывались  узлами сцепления семантико-композиционной структуры нового текста.

В случае цитат цельная  строка также может складываться из элементов нескольких строк:

«Он купил хризантем на рынке – мелких, желтых, обернутых в целлофан. Отцвели уж давно. [восстановление предикации] <...> Черный ход, помойные ведра, узкие чугунные перильца, нечистота. Сердце билось. Отцвели уж давно. В моем сердце больном»

Однако ее прежняя предикация (соединения независимых предметов мысли, выраженных самостоятельными словами) лишь восстанавливается в новом тексте, а не рождается заново.

Одну из самых интересных попыток выявления литературных аллюзий в художественных текстах  Татьяны Толстой предпринял А. Жолковский на материале рассказа "Река Оккервиль", наметивший интертекстуальные связи между прозой Татьяны Толстой и творчеством А. Пушкина, Н. Гоголя, Ф. Достоевского, В. Набокова, А. Платонова, А. Ахматовой, Б. Ахмадулиной и тем самым продемонстрировавший возможность более глубокого восприятия основной темы и коллизий рассказа Татьяны Толстой.

     В другом  случае ("Река Оккервиль") варьированная  неполная цитата из известного романа имитирует неравномерное вращение и подскакивание старой заезженной пластинки и развитие темы воображаемого романа Симеонова с певицей начала века:

"Нет, не  его так пылко любила Вера  Васильевна, а все-таки, в сущности, только его одного, и это у них было взаимно: х-щ-щ-х-щ-щ… Нет, не тебя так пылко я люблю! (Рассказывайте! Конечно же меня, Вера Васильевна!)"

Образ Веры Васильевны как  “водяного существа” - то ли "томной наяды", то ли осьминога или медузы, присасывающейся к стенкам ванны, - не только естественно согласуется  с общим “водным” кодом “петербургской повести”, но имеет и более специфический  интертекстуальный фон - топос “русалки”. Причем этот топос взят не столько в высоком, пушкинско-лермонтовском варианте, сколько в уже комически сниженном, сатириконском, представленном рассказом Аверченко "Русалка" (1911).

Подводя итог анализу, следует  заметить что оба текста изобилуют интертекстуальными элементами. Благодаря которым читатель может более явно осознать смысл произведения.

 

 

 

 

 

 

 

 

Заключение

Изучая различные источники, я узнала многое о творчестве Татьяны Толстой, о ее обширной биографии. Приблизилась к пониманию интертекста и научилась выявлять интертекстуальные элементы в художественных текстах. И сейчас, делая вывод, следует сказать, что способность выявления в том или ином тексте интертекстуальных ссылок связана с установкой на более углубленное понимание текста или предотвращение его не-(до)понимания за счет выявления его многомерных связей с другими текстами. Например, строки Е.Баратынского «Меж мудрецами был чудак»:

«Я мыслю, – пишет он, – итак,

Я, несомненно, существую»

становятся до конца понятными  только при обращении к знаменитой фразе Декарта «Мыслю, следовательно, существую» (лат. Cogito ergo sum).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Список используемой литературы

Альми И.Л. Статьи о поэзии и прозе. — Владимир, 1999. — Кн. 2.

Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. — М., 1989.

Гаспаров М.Л. Метр и смысл. — М., 1999.

Гощило Е. Взрывоопасный мир Татьяны Толстой. — Екатеринбург, 2000.

Иванов В.В. Очерки по истории семиотики в СССР. — М., 1976.

Кристева Ю. Бахтин: Слово, диалог и роман // Диалог. Карнавал. Хронотоп. — 1993. –№3.

Липовецкий М. Русский постмодернизм. — Екатеринбург, 1997.

От структурализма к постструктурализму: Французская семиотика. — М., 2000.

Фатеева Н.А. Контрапункт интертекстуальности, интертекст в мире текстов. – М., 2000.

Фатеева Н.А. Типология интертекстуальных элементов и связей в художественной речи // Изв. РАН. Сер. лит. и языка. — 1998.  Т. 57. — № 5.

http://www-bcf.usc.edu - А. К. Жолковский «В минус первом и минус втором зеркале»

http://ru.wikipedia.org – Википедия

tntolstaya.narod.ru – Официальный сайт Татьяны Никитичны Толстой