Тайна судьбы Лермонтова

             Последовал вызов на дуэль.              

 

             Больше ничего в тот вечер и в последующие дни, до дуэли, между ними не было, по крайней мере нам, Столыпину, Глебову (другим секундантам) и мне, неизвестно, и мы считали эту ссору столь ничтожною и мелочною, что до последней минуты уверены были, что она кончится примирением. Тем не менее все мы, и в особенности М. П. Глебов, который соединял с отважною храбростью самое любезное и сердечное добродушие и пользовался равным уважением и дружбою обоих противников, все мы, говорю, истощили в течение трех дней наши миролюбивые усилия без всякого успеха. Хотя формальный вызов на дуэль и последовал от Мартынова, но всякий согласится, что вышеприведенные слова Лермонтова "потребуйте от меня удовлетворения" заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов, и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщик и кому перед кем следовало сделать первый шаг к примирению.

            Рано утром 15 июля Лермонтов приехал к месту дуэли на склоне горы Машук.                      

            Началась гроза. Поэт громко заявил, это слышали все секунданты, что он стрелять не будет. В такой ситуации Мартынов должен был или отказаться от дуэли или прямо согласиться стать убийцей. И он согласился.

          — Сходитесь, — крикнул секундант  Мартынова. 

         Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет, дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные. Так вот просто убили великого русского поэта.

            Вот воспоминания секунданта, князя  Васильчикова: «Лермонтов поднял пистолет дулом вверх (он не собирался стрелять, как и в дуэли с Барантом). …я в последний раз взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета…

            Мартынов быстрыми шагами подошел  к барьеру и выстрелил. Лермонтов  упал, как будто его скосили  на месте. Мы подбежали. В  правом боку дымилась рана. В левом – сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие…»³

             Константин Симонов писал: «В  смерти Лермонтова меня больше  всего поражает то, что мы еще  и сейчас, через 140 лет (а теперь  уже 160 лет) после нее, никак  не можем с ней примириться». Это очень верно. Не можем. Михаил Дудин в своем стихотворении не в состоянии удержаться от гнева:

 

                                   Я вспомню  это и застыну

                                   У гор и солнца на виду.

 

                                   Ты жив  еще, подлец Мартынов,

 

                                   Вставай к  барьеру! Я иду!

 

            А вот что  говорил Ермолов: «Уж я бы  не спустил этому Мартынову!  Если бы я был на Кавказе,  я бы спровадил его; там есть  такие дела, что можно послать да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа или знатный; таких завтра будет много, а этих людей не скоро дождешься!»

Вот и сегодня  неизбывна наша скорбь и не утихает  печаль с того июля, когда слетела  на Землю еще одна яркая звезда с небосвода российской поэзии. Если верить Гесиоду, то поэту после смерит выпадает великая честь воплотиться  в Демона. И кому же как не Лермонтову выпала судьба стать после смерти светлым Демоном русской поэзии. Убийцу посадили в Киевскую крепость на гауптвахту на три месяца. Вот и все ему наказание на Земле. "В свете" его принимали и оправдывали тем, что этот дерзкий, несносный Лермонтов кого угодно мог привести в ярость. Мартынов тоже порывался написать воспоминания о поэте (как-никак он знал его много лет!) и, очевидно, хотел в какой-то мере оправдаться перед современниками и потомками. Он дважды начинал свои записи и оба раза бросал, написав по нескольку страниц.                             Разве мог Лермонтов оценить, разве он мог понять «в тот миг кровавый, на что он руку поднимал!» Невежество страшно всегда! Страшно своей

тупостью, самодовольством, агрессивностью. Сам по себе Мартынов не был каким-то закоренелым злодеем.

 

³Л.П. Семенов.; А.И. Васильчаков. О дуэли и смерти Лермонтова/М., 1940, с. 77-84

        Бесхитростную, но точную характеристику ему дала кузина Лермонтова Катенька Быховец: «Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись, он ужасно самолюбив, всегда ходил в черкеске и с огромным кинжалом, и брил голову». Все это, да напыщенность, да любовь к позе давало богатый материал для товарищеских шуток и карикатур. Знал ли Лермонтов, что перед ним напыщенный болван? Понимал ли, что опасно сближаться с глупцом, тем более, самолюбивым? Разумеется, тот, кто написал «Героя нашего времени», все знал и все понимал. Но, видимо, не до конца.… По доброте своей мог ли он подумать, что Мартынов всерьез будет целиться в сердце, в самое сердце друга?

 

Лермонтов в  лирике последних лет, отразившей мотив  предсказания своей смерти, пророчески осознает, что после ухода из жизни  они обретут бессмертие.

 

В его энциклопедии среди центральных мотивов творчества поэта особо выделяются мотивы смерти и судьбы. Эти мотивы связаны между собой тесным образом, что особенно ярко проявляется на примере одной из главных лермонтовских тем: «…в поэзии Лермонтова смерть предстает не как финал земного пути, естественный или «избранный» героем, а как провиденциальное ощущение гибели или близкой кончины», «Сосредоточенность на судьбе неотделима у Лермонтова от постоянно мучивших его роковых предчувствий и прозрения будущего».

В статье Е. Сергеева «И звезда с звездою говорит…»  впервые было обращено внимание на общность одного из главных мотивов в лирике Лермонтова: «Таланты этого поэта объединяет одно общее свойство — способность к предвидению, предчувствию своей судьбы, и отсюда ощущение трагичности собственной жизни, «пророческая тоска», как называл ее Лермонтов».

                   

Ранние стихи  Лермонтова интересны тем, что в  них определяются мотивы их зрелой в художественном отношении лирики. Одним из ключевых у них становится, как выше уже нами отмечалось, мотив  предсказания своей смерти. У Лермонтова этот мотив тесным образом связан с осознанием собственной исключительности. Программным для его ранней лирики можно считать стихотворение «1831-го июня 11 дня», в котором наиболее полно и ярко проявилась способность Лермонтова предвидеть и осознавать приближение скорой гибели:   

Я предузнал  мой жребий, мой конец,

И грусти ранняя на мне печать;

И как я мучусь, знает лишь творец;

Но равнодушный  мир не должен знать.

И не забыт, умру я. Смерть моя

Ужасна будет; чуждые края

Ей удивятся, а в родной стране

Все проклянут  и память обо мне.

 

Сбылось и другое предвидение поэта: «Кровавая меня могила ждет, // Могила без молитв и  без креста». Погибших на дуэли запрещалось  отпевать в церкви, и Лермонтов  был похоронен без отпевания.

 
 
 
 

  Глава №6. Предвидения поэта своей скорой смерти в стихах.

 

Как я говорила уже раньше, Лермонтов постоянно  предвидит свою судьбу.

 

         К примеру:

1. Лермонтов предсказал свою близкую гибель в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоскою». Свой трагический выбор он сделал именно тогда, когда создал стихотворение «Смерть Поэта» (1837), в котором назвал истинных виновников гибели А. С. Пушкина: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, // Свободы, Гения и Славы палачи!». Описав дуэль Пушкина с Дантесом, Лермонтов предсказал во многом и причину своей смерти: «Погиб Поэт! — невольник чести». Не случайно образ тернового венца («И прежний сняв венок, // они венец терновый, Увитый лаврами, надели на него» затем мы видим и на голове лирического героя Лермонтова в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоской»: «Я говорил тебе: ни счастия, ни славы // Мне в мире не найти; настанет час кровавый, // И я паду… Но я без страха жду довременный конец. // Давно пора мне мир увидеть новый; // Пускай толпа растопчет мой венец: // Венец певца, венец терновый!..»
2. Или еще: за несколько дней до дуэли Лермонтов написал стихотворение «Сон». Он даже знает, как случится его смерть, как воспримет ее Варвара Александровна.

В полдневный зной в долине Дагестана

С свинцом в  груди лежал, недвижим, я

Глубокая еще дымилась рана,

По капле кровь  точилася моя.

Лежал один я  на песке долины;

Уступы скал теснилися кругом,

И солнце жгло их желтые вершины

И жгло меня. Но спал я мертвым сном.

И снился мне  сияющий огнями

Вечерний пир  в родимой стороне.

Меж юных жен, увенчанных цветами,

Шел разговор веселый  обо мне.

Но в разговор веселый не вступая,

Сидела там  задумчиво одна,

И в грустный сон душа ее младая

Бог знает чем  была погружена;

И снилась ей долина Дагестана;

Знакомый труп лежал в долине той;

В его груди, дымясь, чернела рана,

И кровь лилась хладеющей струей.

3. В стихотворении «Завещание» (1831) Лермонтов так представил свое погребение: «Могиле той не откажи // Ни в чем, последуя закону;// Поставь над нею крест из клену // И дикий камень положи». В славянской мифологии «…клен — явор — в этимологических преданиях западных и восточных славян дерево, в которое превращен «заклят» человек… Превращение человека в явор — один из популярнейших мотивов славянских баллад». Это еще один из примеров близости поэтического мироощущения Лермонтова, которое формировалось под влиянием мифологии славян и русского фольклора.

Велико было горе всей России. Но было две души, для которых гибель Михаила Юрьевича Лермонтова означала их конец. Через  год тело его перевезут в Тарханы. Это его последний путь на север. А бабушка? Она найдет в себе силы, чтобы погладить свинцовый гроб… и тихо спросить: «Здесь Мишенька?»

 

4.    В стихотворении «Я к вам пишу случайно; право…» (1840) Лермонтов воспринимает свой уход из жизни уже в ином, философском осмыслении, ежеминутно рискуя жизнью во время боевых действий: «Я жизнь постиг; // Судьбе, как турок иль татарин, // За все я ровно благодарен.…// Быть может, небеса Востока // Меня с ученьем их пророка // Невольно сблизили». Трагическое предчувствие смерти сменяется фаталистическим убеждением, что от своей судьбы не уйдешь и ее нужно мужественно и стойко принимать. В соответствии с новым осмыслением неотвратимости близкой гибели в стихотворении «Завещание» (1840) Лермонтов пишет о ней уже по-другому. На смену условным, исполненным трагизма романтическим переживаниям приходят раздумья, которые отражают эволюцию лермонтовского отношения к смерти: «Наедине с тобою, брат, // Хотел бы я побыть: // На свете мало, говорят, // Мне остается жить!».

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

                                     

 

                                          Заключение.

 

                Анализ мемуарных источников раскрывает перед нами трагедию гения. Нетерпимость ко всему низкому, пошлому, ничтожному, с одной стороны, природное остроумие, умение подметить все смешное, - с другой, и, наконец, просто задор и задиристость молодости создали Лермонтову много врагов. Мы видим, как в хаосе мелких страстишек, обывательского тщеславия, задетого самолюбия рождалась клевета. Современниками, которых Лермонтов преследовал насмешками, был искажен в глазах потомства образ великого человека.

               Период биографии Лермонтова, который вслед за мемуаристами изображен П.А. Висковатым как «гусарский», должен быть переосмыслен. Время от окончания военной школы до первой ссылки на Кавказ было временем напряженной духовной жизни Лермонтова, когда подготовлялась почва для стихов созданных в дни гибели Пушкина, и Лермонтов снова погружался в стихию творчества, из которой был вырван двумя «ужасными» годами.