Шекспировские аллюзии в романах Джона Фаулза

     Маркерами аллюзии могут быть и элементы орфографии (ср. у В.Пелевина в рассказе Девятый сон Веры Павловны: « Павловна на другой день вышла изъ своей комнаты, мужъ и Маша уже набивали вещами два чемодана»), и архаичные лексико-грамматические формы (например, в Перуне, Перуне... Н.Асеева (1914): Чтоб мчались кони, / чтоб целились очи, – / похвалим Перуне / владетеля мочи), которые отражают временной разрыв между текстом-реципиентом и текстами-источниками. Подмена современных форм на древние, например инфинитива на аорист (одну из форм прошедшего времени, имевшуюся в старославянском и древнерусском языках), придает аллюзивному выражению вневременной характер: ср. Проблемы вечной – бысть или не бысть – / Решенья мы не знаем и не скажем… (М.Щербаков; используемая автором форма бысть воспринимается современным читателем как некая архаическая форма инфинитива, каковой она на самом деле никогда не была и употребляться в функции инфинитива не могла).

     Способностью  нести аллюзивный смысл обладают и даты, введенные в художественный текст. Так, оказывается, что Отчаяние (1932) В.Набокова заканчивается датой 1 апреля, проставленной в дневнике героя, роман же Дар (1937) этой датой открывается (первого апреля 192... года). 1 апреля также день рождения Н.Гоголя по новому стилю, и в своей числовой «шифровке» Набоков отчасти следует гоголевской расстановке дат, прежде всего в Записках сумасшедшего; и наконец, 1 апреля – это дата рождения Ивана Петровича Белкина, воображаемого автора Истории села Горюхина, в которой Пушкин использовал прием введения в основной текст других текстов различных жанров. Именно такая структурная организация впоследствии стала ведущим композиционным приемом романов Набокова.

     Иногда  основой аллюзивного отношения  оказывается сама техника построения фразы, строфы или целостной композиции. Таким образом, как маркером, так и денотатом аллюзии становится непосредственно языковая структура текста, причем нередко происходит взаимодействие различных уровней текстовой организации. Установка на параллелизацию графической или синтаксической конструкции в поэзии почти всегда имеет глубинную подоплеку. Так, у А.Еременко в стихотворении Мы поедем с тобою на «А » и «Б »… фоном для многочисленных лексико-семантических отсылок к текстам Мандельштама служит структурная параллель к Стихам памяти Андрея Белого:

Часто пишется «мост», а читается – «месть», 
и летит филология к черту с моста.

Ср. у  Мандельштама:

Часто пишется казнь, а  читается правильно – песнь,  
Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?

     Благодаря этой параллели каркасом для новых  семантических наслоений становится не только сам текст Мандельштама, но и вся литературная традиция серебряного века русской литературы. Значит, аллюзии, задаваемые в конкретных текстах, важны не только сами по себе: они выстраивают вокруг данного текста определенное «интертекстуальное поле» и вписывают его в историко-культурную традицию.

     Структурный параллелизм может быть маркером аллюзии сюжетного уровня. Так, в  романе В.Набокова Камера обскура раздосадованный изменой своей подруги герой произносит фразу (...пускай она ко мне прибли, прибли, бли, приблитиблися), аналогичную по своей словообразовательной и фонетической имитационной оформленности той, которую произносит о себе в третьем лице взволнованный Каренин перед своей женой Анной (Вам все равно, что он пеле... педе... пелестрадал).

     Расшифровка аллюзий, как и любого интертекстуального отношения, предполагает наличие у  автора и читателя некоторых общих  знаний, порою весьма специфических. Нередко писатели в своих произведениях  строят аллюзии, апеллируя к текстам, написанным на разных языках и принадлежащим разным литературам, что осложняет поиски денотата аллюзии. Так, В.Набоков, по образованию энтомолог, играя на одинаковости названий бабочек и героев мифов и чередуя их латинское и кириллическое написание, вводит в свои произведения сочетания, части которых одновременно представляют собой и поэтические аллюзии. Одна из бабочек в Даре получает название Orpheus Godunov; первая часть названия соотносится с именем поэта-певца Орфея, вторая, воспроизводящая первую часть фамилии героя и одновременно фамилию русского царя, вынесенную в заглавие пушкинской трагедии Борис Годунов, при латинском написании парадоксально высвечивает корень God 'Бог', имя же героя Дара – Федор в переводе с греческого означает 'божий дар'. Параллельно в романе обыгрывается строка Пушкина («жреца» Аполлона – бога искусств): Тут Аполлон – идеал, там Ниобея – печаль..., относящаяся одновременно и к бабочкам, и богам: и рыжим крылом да перламутром ниобея мелькала над скабиозами прибрежной лужайки, где в первых числах июня (ср. день рождения Пушкина – 6 июня) попадался изредка маленький «черный аполлон ». Цвета «черный» и «белый», овеществленные в «африканском жаре» и русском «снеге», также все время играют у Набокова: поэтому «черный аполлон» соотносим в рамках Дара с Пушкиным – «гением-негром», «который во сне видит снег». Следовательно, аллюзии в определенном тексте могут образовывать своеобразные парадигмы, в которых значение каждого члена определяется его соотношением с другими членами.

     Многими исследователями были предприняты попытки систематизации видов и функций аллюзий и аллюзивных включений. По нашему мнению, наиболее полная классификация предложена в работе Д.Дюришина [4]. Среди интегральных форм восприятия самой простой он считает аллюзию, т.е. «обращение к определенному художественному приему, мотиву, идее и тому подобному преимущественно корифеев мировой литературы». Аллюзию отличает «одномоментное побуждение к ассоциации с каким-либо компонентом первоисточника». К числу наиболее популярных аллюзий Дюришин относит прямое и завуалированное цитирование первоисточника. Цитатные аллюзии составляют существенную разновидность «неавторского» слова. По Дюришину, это «простейший тип литературной связи». Цитатные аллюзии, нацеленные на «выпуклую радость узнаванья», могут быть как имплицитными, так и эксплицитными. Наиболее чистой формой прямой цитации можно считать цитаты с точной атрибуцией и тождественным воспроизведением образца.

     В романе Д. Фаулза «Волхв» идет прямая цитация поэмы Т.С.Элиота: «Одна из них отмечала страницу, на которой кто-то обвел красными чернилами четверостишие из поэмы «Литтл Гиддинг»:

Мы будем  скитаться мыслью,

И в  конце скитаний придем

Туда  откуда мы вышли,

И увидим свой край впервые.

…Я сразу понял, что хозяин виллы — тот самый коллаборационист, с которым Митфорд повздорил; но раньше он представлялся мне этаким хитрющим, ухватистым греческим Лавалем, а не человеком того уровня культуры, что позволяет читать — или принимать гостей, которые читают — Элиота и Одена в оригинале». В данном случае стихотворное аллюзивное включение явно выделяется в прозаическом тексте и обладает повышенной узнаваемостью, так как наряду с цитатой упоминается название цитируемого произведения и имя его автора. Цитата из Элиота — намек на будущее перерождение главного героя романа. Так обращением к аналогичному мотиву известного автора писатель усиливает звучание собственного. В «Волхве» также неоднократно цитируется шекспировская «Буря». Это связано с аллюзивным олицетворением героев романа с персонажами этой трагикомедии. К «Буре» обращается и О.Хаксли. Герой «Прекрасного нового мира» изъясняется шекспировскими цитатами, противопоставляя природное (Шекспир) — искусственному (утопической цивилизации), естественное — господству технократии.

     Имплицитная цитатная аллюзия не дает прямого указания на автора или произведение. Часто речь идет о цитации фрагментов известных произведений, так что ассоциация с претекстом «подразумевается сама собой». Примером простейшей формы обращения к Шекспиру может служить цитата, за которой безошибочно угадывается авторство. Такой пример дает пьеса Хауарда Брентона «Гитлеровские танцы», выросшая из импровизации актеров на заданную тему. Постепенно импровизация оформляется в историю девушки, решившей отправится на фронт, чтобы отомстить за гибель любимого. Когда героиня прибывает на призывной пункт, начинается налет. Ее будущий наставник, капитан Поттер, запершись в темной комнате, пьет, дрожа от страха. На стук героини в дверь он отвечает несколько невпопад: «Стук! Стук!». Именно то, что — невпопад, указывает на цитатный характер ответа. Это слова Привратника из «Макбета», известные, вероятно, любому английскому школьнику. Как и в оригинале, эта реплика служит средством ретардации действия. У Брентона эта ретардация достигается за счет узнавания читателем слов шекспировского героя, которое позволяет расширить игровое поле и игровой контекст его пьесы. Она же усиливает общий комический характер эпизода.