Толстой хотел быть выше, подняться над  господствовавшими в писательской среде лицемерием и алчностью. Вернуться  на еще незабытый путь совершенствования. Вместо того чтобы «браниться и ссорится», хотел учить добродетели. Он уехал из Петербурга – подальше от опротивевших ему «Моисеев, ведущих за собой народ Израиля». Но писать не перестал. Раздувшаяся гордыня, самоуверенность и стремление поучать, никуда не исчезли: «Из сближения с этими людьми я вынес новый порок – до болезненности развивавшуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему»²⁶. Толстой по прежнему считал что он-то, действительно является истинным художником и поэтом «… Как и все сумасшедшие, – называл всех сумасшедшими, кроме себя»²⁷, – а потому, может учить, даже не зная чему и вести, не зная куда.

     Пытаясь придать своему творчеству смысл, Толстой  поехал в Европу. Но ее хваленое «просвещение»  не помогло ему обрести знание добродетели. Европа 19 века проходила  стадию накопления капитала и жила по законам свободной конкуренции Адама Смита. При чем, как обычно, применяясь практически, теоретические законы доводились до абсурда и свободная конкуренция, приводившая, по мнению Адама Смита, к росту валового продукта и, как следствие, благосостояния нации, сводилась до бесчеловечного пожирания себеподобных. Для добродетели места не оставалось: «новорожденный капитал источает кровь и грязь из всех своих пор, с головы до пят»²⁸. Помимо капитала, Европа верила лишь в целесообразность прогресса и образования и, считая это достойным применением своих сил, Толстой вернулся в свою усадьбу, с твердым намереньем заняться обучением крестьян – уж их-то, он чему-нибудь да научит.

Чувство безысходности

     Некоторое время Толстой был доволен работой по организации крестьянских школ: «Занятие это было особенно по сердцу, потому что в нем не было той, ставшей для меня очевидною, лжи, которая мне уже резала глаза в деятельности литературного учительства»²⁹. Не зная, в чем именно заключается прогресс и чему следует учить, Толстой надеялся предоставить детям возможность учиться тому, чему они сами захотят, но его роль в их обучении оказалась столь неопределенной, что спустя год, удовлетворение сменилось разочарованием. Толстой начал метаться: еще раз поехал в Европу, затем, в степь к башкирам, начал было издавать журнал, чтобы «учить всех и скрыть то, что я не знаю, чему учить»³⁰, но, разуверовавшись в полезности этого занятия, бросил.

     Все это время он продолжал литературную деятельность так как: «вкусил уже соблазна писательства, соблазна огромного денежного вознаграждения и рукоплесканий за ничтожный труд и предавался ему как средству улучшения своего материального положения и заглушению в душе всяких вопросов о смысле жизни моей и общей»³¹. Совершенствование, прогресс и добродетель его больше не интересовали. Все стремления сменились одним: «стремлением к тому, чтобы вместе с семьей было как можно лучше»³².

     Однако  такие эгоистичные стремления к  личному обогащению и домашнему  уюту не приносили желаемого удовлетворения. Толстому хотелось чего-то большего. Его не покидало чувство, что занимается не тем, чем должен был заняться и, что он  «не совсем умственно здоров»³³. То и дело он задавал себе вопрос: «Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?»³⁴, – и каждый раз получал один и тот же ответ: «ничего нет впереди, кроме обмана жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти – полного уничтожения»³⁵.

     Этот  период жизни Толстого характерен структурными расстройствами мышления, проявляющимися в навязчивых идеях и сопровождающимися учащающимися приступами глубокой депрессии, приводившими к идее самоубийства.

     Идея  самоубийства была очень сильна и  привлекательна, однако Толстой еще  не готов был умереть и, возможно, даже боялся смерти. Во всяком случае, он старательно исключал из обихода предметы, с помощью которых мог совершить самоубийство, в частности, убрал из кабинета шнур (очевидно идущий к колокольчику для вызова слуг), перестал ходить на охоту, чтобы не брать в руки ружье. Жизнь казалась абсурдной и жестокой своей бессмысленностью. Бессмысленность и жестокость жизни заключались в ее конечности, в том что, однажды он – Толстой перестанет существовать и не сможет больше наслаждаться своими богатствами и славой. И эта конечность жизни доводила Толстого до такого ужаса, выход их которого он видел только в самоубийстве.

     Стремясь  оправдать свою жизнь и не довести себя до самоубийства, Толстой ищет в жизни такой смысл, «который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью»³⁶. В поисках этого смысла он, еще будучи сторонником прогресса, обращается к точным наукам, но приходит к выводу что «чем более они пытаются давать решения на вопросы жизни, тем более они становятся неясными и непривлекательными»³⁷. Гуманитарные науки: юридические, социальные, исторические, его не удовлетворяют тем более: «эти полунауки тем более исполнены неясностей, неточностей, глупостей и противоречий, чем далее они уходят от своих задач»³⁸. Научное знание описывало устройство окружающего мира и то, что он был в нем лишь частицей, не только не придает его жизни смысл, но, напротив, «уничтожает всякий возможный смысл»³⁹.

     Ища ответ на вопрос, ставший для него вопросом жизни, Толстой «испытал совершенно то же чувство, какое испытывает заблудившийся в лесу человек»⁴⁰ и соглашается с Соломоном, когда тот говорит: «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познание – умножает скорбь»⁴¹. Только философия обещала дать ответ на вопрос о смысле жизни, но с какой стороны Толстой к ней не подходил, получалось одно и то же: «жизнь есть зло и бессмыслица»⁴².

     «Жизнь  тела есть зло и ложь и потому уничтожение этой жизни есть благо, и мы должны желать его», – читает он у Сократа.

     «Жизнь  есть то, чего не должно быть, – зло, и переход в ничто есть единственное благо жизни», – читает он у Шопенгауэра.

     «Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя – надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни» – читает он в буддизме.

     «Все  в мире – и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и горе – все суета и пустяки. Человек умрет, и ничего не останется. И это глупо», – читает он в Библии слова Соломона⁴³.

     Все это только усиливало отчаяние Толстого. «Обманывать себя нечего. – Считает  он, – Все – суета. Счастлив тот, кто не родился, смерть лучше жизни; надо избавится от нее»⁴⁴.

Спасение  в вере

     Толстому  не хватало мужества быть последовательным до конца и покончить с собой. С надеждой он взирал на Шопенгауэра: почему тот, зная что, жизнь – зло, продолжает жить? Почему не покончил с собой Сократ? Толстой считал что, по той же причине и, продолжал жить: «умываться, одеваться, обедать, говорить и даже <не смотря на то что «считал писательство пустяками»⁴⁵> книжки писать. Это было для меня так отвратительно, мучительно, но я оставался в этом положении»⁴⁶.

     Но  почему живут другие? Неужели они  не видят бессмысленности жизни? Или видят, но все же продолжают жить? Задаваясь этим вопросом, Толстой  обнаруживает, что многие люди не знают  и не понимают что «жизнь есть зло  и бессмыслица». «Люди этого разряда – большею частью женщины, или очень молодые, или очень тупые люди – еще не поняли того вопроса жизни, который представился Шопенгауэру, Соломону, Будде»⁴⁷ и самому Толстому.

     И тут у Толстого закрадывается  сомнение: «а что, как я чего-нибудь еще не знаю?»⁴⁸.

     Такой вопрос явился результатом многолетней  внутренней борьбы. Очень не легко  было Толстому, считающему себя призванным учить человечество, заподозрить что, пытаясь учить всех и вся, он никак не может понять главного в жизни, известного всем тем, кого он пытается учить. Но такое подозрение было неизбежным: «Ведь в самом деле, что же такое мы, убежденные в необходимости самоубийства и не решающиеся совершить его, как не самые слабые, непоследовательные и, говоря попросту, глупые люди, носящиеся со своей глупостью, как дурак с писаной торбой?»⁴⁹.

     В своих дальнейших размышлениях, Толстой  приходит к выводу, что если он хочет  жить, понимая смысл жизни, то искать его надо «не у тех, которые  потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллионов отживших и живых людей, которые делают жизнь»⁵⁰, у тех, кто может объяснить каждый акт своей жизни и считает самоубийство величайшим злом. Не находя такому отношению к жизни рационального объяснения, Толстой утверждает что «знание разумное не дает смысла жизни, исключает жизнь; смысл же, придаваемый жизни миллиардами людей, всем человечеством, зиждется на каком-то презренном, ложном знании»⁵¹. Неразумным знанием, которым, по мнению Толстого, жило все человечество, была вера: «Это Бог 1 и 3, это творение в 6 дней, дьяволы и ангелы и все то, чего я не могу принять, пока не сошел с ума»⁵².

     Вставшее  перед Толстым противоречие не давало ему покоя. «Положение мое было ужасно. – Пишет он. – Я знал, что  ничего не найду на пути разумного  знания, кроме отрицания жизни, а там в вере – ничего кроме отрицания разума, которое еще невозможнее, чем отрицание жизни. По разумному знанию выходило так, что жизнь есть зло, и люди знают это, от людей зависит не жить, а они жили и живут, и сам я жил, хотя и знал уже давно то, что жизнь бессмысленна и есть зло. По вере выходило, что для того, чтобы понять смысл жизни, я должен отречься от разума, того самого, для которого нужен смысл»⁵³. Толстого не покидало чувство безысходности «Это было чувство страха, сиротливости, одиночества среди всего чужого и надежды на чью-то помощь»⁵⁴, ему нужен был Бог, как лекарство.

     А может, то, что Толстой считал разумным, не было так разумно? Проверяя ход  своих рассуждений, Толстой обнаружил  ошибку: философия не утверждает бессмысленности  жизни; он сам, не видя в ней смысла, приходит к такому утверждению «жизнь, представляющаяся… ничем, есть ничто»⁵⁵. На самом же деле, «знание философское ничего не отрицает, только отвечает, что вопрос этот не может быть решен им»⁵⁶. А если так, если даже философия не отвечает на вопрос о смысле жизни, то значит, этот ответ дает только то самое, неразумное знание, которым живет все человечество  – вера. И как бы Толстому не была очевидна вся неразумность веры, эта неразумность не могла поколебать его убежденности в том, что «она одна дает человечеству ответы на вопросы жизни и, вследствие того, возможность жить»⁵⁷.

     Взглянув  на веру с этой точки зрения, Толстой  обнаружил что, «Где жизнь, там вера»  и «Какие и кому ни давала ответы какая бы то ни была вера, всякий ответ  веры конечному существованию человека придает смысл бесконечного, – смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью»⁵⁸ и пришел к выводу: «Значит – в одной вере можно найти смысл и возможность жизни… Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет»⁵⁹.

     Толстой изучил буддизм магометанство и  христианство и готов был принять  любую веру, только бы она не требовала  от него прямого отрицания разума. Так как он сам был воспитан в православной среде и жил среди православных христиан, то, прежде всего его внимание привлекла христианская православная вера. Но те христиане, с которыми он пытался о ней говорить, утверждали свою веру не для того, чтобы ответить на вопрос жизни, а для каких-то других, чуждых ему целей. Они жили той же жизнью, что и он «с той только разницей, что она не соответствовала тем самым началам, которые они излагали в своем вероучении»⁶⁰ и Толстой решил: «Вера этих людей – не та вера»⁶¹.

     Более убедительной выглядела замешанная на суевериях, вера невежественных крестьян, которых Толстой раньше не брал в расчет, в поисках ответа на вопрос о смысле жизни. Их веру он признал настоящей, поскольку, как и ему, «вера их необходима для них и одна дает им смысл и необходимость жизни»⁶².

     Толстого  подкупал стоицизм крестьян. Он любовался тем что они «эти люди принимали болезни и горести без всякого недоумения, противления, а с спокойною и твердою уверенностью в том, что все это должно быть и не может быть иначе, что все это – добро»⁶³ и всячески ставил их в пример.

     Толстой и раньше не отличался проницательностью ума, а потому никогда не мог разобраться в сложных вопросах жизни; что в Петербурге, что в Европе, что у себя в усадьбе. Теперь же, он и вовсе не мог мыслить адекватно – болезнь, впоследствии выгнавшая его из дома и бросившая умирать на станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги, прогрессировала. Толстой не видел что, стоицизм крестьян происходит вовсе не от правильности их веры, а от того что, они забиты, как домашний скот, и ничего другого в своей жизни не представляют.

       Два года рассуждений и общения  с крестьянами оттолкнули Толстого  от образованности и роскоши, приведших его к выводу о бессмысленности и ничтожности жизни. Ведь если его жизнь, проходящая в праздном рассуждении о ее смысле и попытках поучать, была на самом деле бессмысленной и ничтожной, то это еще не значит, что она бессмысленна и ничтожна вообще. А если к выводу о бессмысленности жизни привели образованность и роскошь, то именно их нужно расценивать как зло и от них следовало отказаться для ее осмысления.