Режимы Муссолини и Гитлера; появление термина «тоталитаризм»

Статус научной концепции  за термином «тоталитаризм» утвердил собравшийся в 1952 г. в США политологический симпозиум, где он был определен как «закрытая и неподвижная социокультурная и политическая структура, в которой всякое действие — от воспитания детей до производства и распределения товаров — направляется и контролируется из единого центра».

Тоталитарная модель стала  также предметом научных исследований таких специалистов, как Арендт, Фридрих, Линц и др., которые занимались сравнительным анализом советского и нацистского режимов. Согласно модели, целью тоталитарного контроля над экономикой и обществом является их организация по единому плану. Всё население государства мобилизуется для поддержки правительства (правящей партии) и его идеологии, при этом декларируется приоритет общественных интересов над частными. Организации, чья деятельность не поддерживается властью, — например, профсоюзы, церковь, оппозиционные партии — ограничиваются или запрещаются. Роль традиции в определении норм морали отвергается, вместо этого этика рассматривается с чисто рациональных, «научных» позиций. Центральное место в риторике занимает попытка приравнять нацистские преступления в ходе целенаправленного истребления миллионов людей по национальному признаку (геноцида) и пенитенциарную систему в СССР. Сторонники концепции полагали, что тоталитаризм качественно отличался от деспотичных режимов, существовавших до XX века. Однако до сих пор специалисты не пришли к единому мнению, какие именно черты следует считать определяющими для тоталитарных режимов.

После начала хрущёвской «оттепели» теория претерпела серьёзный кризис, поскольку не могла объяснить процесс ослабления режима изнутри. Кроме того, возник вопрос, является ли СССР по-прежнему тоталитарным режимом или сравнение очевидно меняющейся советской системы с поверженными фашистскими режимами неуместно. Возникла потребность в формулировке модели, которая бы объяснила приход диктаторов к власти и её дальнейшую эволюцию.

В 1970-е гг., в силу дальнейшего  смягчения режима в СССР, термин «тоталитаризм» стал всё реже употребляться  советологами, однако продолжал оставаться популярным среди политиков. В своём эссе «Диктатура и двойные стандарты» (1978 г.) Джин Киркпатрик настаивала, что следует отличать тоталитарные режимы от авторитарных. Согласно Киркпатрик, авторитарные режимы заинтересованы преимущественно в своём собственном выживании и поэтому, в отличие от тоталитаризма, допускают отчасти автономное функционирование элементов гражданского общества, церкви, судов и прессы. Отсюда был сделан вывод, получивший известность при Рейгане как «доктрина Киркпатрик», что во внешней политике США могут оказывать временную поддержку авторитарным режимам ради борьбы с тоталитаризмом и продвижения американских интересов.

Падение коммунистических режимов  в странах советского блока и  СССР во второй половине 1980-х вызвало  повторный кризис в теории. Утверждение, что тоталитарные режимы не способны сами инициировать радикальные реформы, было признано ошибочным. Однако в целом  анализ тоталитаризма внёс значительный вклад в сравнительную политологию, и употребление этого термина  до сих пор достаточно распространено.

В Восточной Европе после вторжения в Чехословакию интеллигенция называла «тоталитаризмом» политику жёсткой цензуры, мракобесия, уничтожения нежелательной (с точки зрения режима) исторической памяти и культуры.

В Советском Союзе тоталитаризм официально считался характеристикой  исключительно буржуазных государств периода империализма, в особенности  фашистской Германии и Италии. Использование  термина по отношению к социалистическим государствам называлось клеветой и  антикоммунистической пропагандой. В  то же время советская пропаганда называла некоторые зарубежные коммунистические режимы фашистскими (например, Тито в  Югославии или Пол Пота в Камбодже).

Советские диссиденты и, после  начала перестройки, большинство реформаторов (включая Лигачёва) также называли советскую систему тоталитарной. Использование термина было связано главным образом с отсутствием в советской политологии лексикона, необходимого для критического анализа истории СССР. При этом вопросы природы и стабильности тоталитарного режима играли в возникшей дискуссии вторичную роль; на первом плане было подавление гражданских прав, отсутствие общественных институтов, защищающих человека от государственного произвола, монополия КПСС на политическую власть. Это служило одним из оправданий для призывов к радикальным реформам. В начале 1990-х эти тенденции нашли отражение в нормативных актах. Например, преамбула Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» провозглашает, что за годы Советской власти миллионы людей стали жертвами произвола тоталитарного государства.

За 75 лет СССР прошел три  этапа тоталитаризма: первый — с 1917 года до конца 20-х годов; второй —  с конца 20-х до середины 50-х годов; третий — с середины 50-х до середины 80-х годов.

Тоталитаризм есть качественно  иное явление, нежели любая другая власть, сколь бы суровой она ни была. Это феномен идеологический, и  тоталитарные режимы, прежде всего  — режимы идеологические. Они рождены  идеологией и существуют ради нее. Если в традиционном деспотическом обществе политическая власть самоценна и  ее носители используют идеологию как  средство для поддержания этой власти, то для носителей тоталитарного  начала самоценна идеология, а политическая власть завоевывается с целью  утверждения этой идеологии. Закономерно, что целью уже установившегося  режима является распространение своей  идеологии в максимальном масштабе. Внешняя экспансия таких режимов  вызывается не столько территориальными притязаниями и экономическими стимулами (как, например, приобретение рынков сбыта, рабочей силы и т.д.), но главным  образом идеей мирового господства своей идеологии.

Тоталитарный режим идеологизирует все сферы жизни, теряя всякую способность к самокоррекции. При этом идеология исходит из некоторой первичной системы идеалов. Октябрьская революция ввела у нас существенно новую (вместо самодержавной) систему высших идеалов: мировую социалистическую революцию, ведущую к коммунизму — царству социальной справедливости, и идеальный рабочий класс. Эта система идеалов послужила основой для созданной в 30-е годы идеологии, которая провозглашала идеи «непогрешимого вождя» и «образа врага». Народ воспитывался в духе преклонения перед именем вождя, в духе безграничной веры в справедливость каждого его слова. Под влиянием феномена «образ врага» распространялась подозрительность и поощрялось доносительство, что вело к разобщению людей, росту недоверия между ними и возникновению синдрома страха. Противоестественное с точки зрения разума, но реально существующее в сознании народа сочетание ненависти к действительным и мнимым врагам и страха за себя, обожествление вождя и лживая пропаганда, терпимость к низкому уровню жизни и бытовой неустроенности — все это оправдывало необходимость противостояния «врагам народа». Вечной борьбой с «врагами народа» в обществе поддерживалась постоянная идеологическая напряженность, направленная против малейшего оттенка инакомыслия, самостоятельности суждений. Конечной «сверхзадачей» всей этой чудовищной деятельности было создание системы террора страха и формального единомыслия.

На рубеже 1950—60-х годов  с окончанием перманентного идеального состояния (XX съезд разрушил миф  о внутренних «врагах народа», были провозглашены паритет сил с  НАТО и «окончательная победа социализма в нашей стране») и одновременно начались процессы деидеологизации  и распада идеи безусловного преимущества социализма и неизбежности мировой  социалистической революции.

Любая тоталитарная система  создает культ. Но подлинным и  главным объектом его выступает  не человек, а власть как таковая. Культ власти — в этом состоит  сущность тоталитарной системы. Власть оказывается сверхценностью — ценностью абсолютного, высшего порядка. Кто имеет власть — имеет все: роскошную жизнь, подобострастие окружающих, возможность высказывать суждения по любому поводу, удовлетворять каждую свою причуду и т.д. Кто не имеет власти, не имеет ничего — ни денег, ни безопасности, ни уважения, ни права на свое мнение, вкусы, чувства.

Создавая свой культ, тоталитарная власть мистифицирует все властные функции, безгранично преувеличивая  их значение, засекречивая обеспечивающие их огромные средства и отрицая роль любых объективных обстоятельств. А точнее, для власти не существует ничего объективного, ничего, что происходит само собой, без ее руководства, вмешательства  и контроля.

Культ власти оказался гораздо  жизненнее культа личности. Мы давно  уже научились критически относиться к самовосхвалениям власти, понимая  незначительность или относительность  ее реальных успехов. Но считать, что  наши беды объясняются только тем, что  руководство недоглядело, ошиблось, что оно виновно или даже преступно  — значит все еще оставаться в  плену культа власти. В этом, собственно, и состоят иллюзии XX съезда: раньше власть была плохой, теперь власть будет  хорошей, но она как была, так и  останется всесильной. Избавление от тоталитарной мистификации в другом — в понимании ничтожности реального значения власти в сравнении с процессами самоорганизации общества.

Картина мира тоталитарного  сознания не ограничивается отношениями  между народом и властью. Она  включает в себя и глубинные представления  о причинности, природе вещей, о  времени, человеке и т.д. Принятие этой мифологии — не только следствие  пропагандистских манипуляций. Являясь  кратчайшим путем к счастью в  наличных условиях существования, тоталитарная мифология принимается добровольно  и с благодарностью.

Носителями мифологии  тоталитаризма являются люди как  принадлежащие, так и не принадлежащие  к властной элите. Рассмотрим основные элементы тоталитарной картины мира.

Концепция тоталитарного  общества 

Наибольшее распространение  среди специалистов по сравнительной  политологии получила модель тоталитаризма, которую в 1956 г. предложили Карл Фридрих и Збигнев Бжезинский. Фридрих и Бжезинский отказались от попыток дать краткое абстрактное определение и вместо этого применилиэмпирический подход, согласно которому тоталитаризм представляет собой совокупность принципов, общих для фашистских режимов и СССР периода Сталина. Это позволило им выделить целый ряд определяющих признаков, а также ввести в представление о тоталитаризме элемент динамического развития, — но не возможность системных изменений. В новой трактовке тоталитаризм означал не столько полный контроль государства над деятельностью каждого человека (что невозможно практически), сколько принципиальное отсутствие ограничений над таким контролем. 1. Вера в простоту мира — это центральная характеристика тоталитарного сознания. Вера в «простой мир» не позволяет почувствовать ни собственную индивидуальность, ни индивидуальность близкого человека. Эта вера приводит к распространению негативной установки по отношению к знанию вообще и к интеллигенции как его носителю в частности. Если мир прост и понятен, то вся работа ученых является бессмысленной тратой народных денег, а их открытия и выводы — лишь попытка заморочить людям голову. Иллюзия простоты создает и иллюзию всемогущества: любая проблема может быть решена, достаточно отдать верные приказы.

2. Вера в неизменный  мир. Все элементы общественной  жизни — лидеры, институты, структуры,  нормы, стили — воспринимаются  как застывшие в неподвижности.  Новации быта и культуры игнорируются  до тех пор, пока не будут  импортированы в таких количествах,  что станут восприниматься как  давно известные. Изобретения  не используются, открытия засекречиваются.  Паспортная система привязывает  людей к одному месту жительства, а трудовое законодательство  — к одному рабочему месту.  Вера в неизменность мира влечет  недоверие к переменам.

3. Вера в справедливый  мир. Царство справедливости осуществляется  в каждом тоталитарном режиме. Коммунизма еще нет — построить  его мешает окружение, но социальная  справедливость уже достигнута. Озабоченность людей справедливостью  по своей силе и всеобщности  трудно сравнить с каким-нибудь  другим человеческим мотивом.  Именем справедливости совершались  самые добрые и самые чудовищные  дела.

4. Вера в чудесные свойства  мира. В ней проявляется оторванность  тоталитарного сознания от реальности. Осуществляя индустриализацию, власть  была заинтересована в создании  культа техники. Чудесам прогресса  придавались магические свойства. Однако кредит этой веры не  бесконечен. Вот уже трактора  есть в каждом колхозе, а  изобилия не видно. Власти приходится  обещать новые чудеса.

Мы застали этап перерождения веры, когда уже и власть, и  техника, и официальная культура не только потеряли свою чудотворную  силу, но вообще перестали привлекать к себе внимание и надежды. Распад тоталитарного сознания в брежневскую  и постбрежневскую эпоху был отмечен необыкновенным расцветом иррациональных верований.

Власть меняет людей. Избирательные  репрессии, подбор и расстановка  кадров, манипулирование людьми ведут  к тому, что новая политическая система создает новый психологический  тип. Ключевые посты в партии, в  управлении страной, в армии и  т.д. занимают люди, более всего соответствующие  практике тоталитаризма, поддерживающие ее и готовые осуществлять. Одновременно люди, сформированные властью, требуют  от властной элиты соответствия тоталитарному  канону. В условиях стабильности это  влияние вряд ли существенно, но в  период социальных изменений, особенно реформ сверху, это консервативное давление может оказаться мощным фактором торможения.

Основной социальной силой, на которую опирался тоталитаризм в  период его формирования, был не какой-то определенный класс, а люмпенство в широком смысле слова, люди разного социального происхождения, выбитые из своих традиционных социальных «луз» мощными экономическими и военными потрясениями, люди с маргинальной психологией. В России именно эти люди с энтузиазмом ринулись в партию во время «ленинских призывов», не утруждая себя необходимостью разобраться в основных идеях марксистской теории.