Текст ыступления Славы Жижека

Спасибо большое, я рад быть здесь. Мне, как всегда, хочется сказать много всего, поэтому я надеюсь, что могу рассчитывать на ваше терпение… 
 
Хорошо, позвольте мне теперь перейти прямо к сути. 
 
9 ноября исполняется 20 лет со дня падения Берлинской стены. Это повод задуматься. Принято подчёркивать чудесную природу падения социалистических режимов. Говорят, это было похоже на внезапно сбывшийся сон. Никто и представить себе такого не мог лишь месяцем-другим раньше. Свободные выборы, падение коммунистических режимов, которые рассыпАлись, как карточные домики... Кто в Польше мог себе представить свободные выборы и Леха Валенсу в качестве президента? Тем не менее, стоит заметить, подлинное чудо случилось только два года спустя – это возвращение бывших коммунистов к власти при помощи свободных выборов. Валенса утратил влияние и оказался менее популярным, чем генерал Ярузельский, который за 15 лет до этого расправился с движением «Солидарность», введя в стране военное положение.  
 
Почему происходят такие метаморфозы? Стандартное объяснение – это неадекватность ожиданий людей, которые не понимали, что такое капитализм на самом деле. Они просто хотели иметь кусок пирога и есть его. Они хотели капиталистических демократических свобод, изобилия материальных благ и не задумывались о цене, которую им придётся заплатить, - об утрате безопасности и стабильности. То и другое более-менее обеспечивали коммунистические режимы. Как саркастично замечали западные комментаторы, то, что выглядело как благородное дело борьбы за справедливость, оказалось борьбой за право есть бананы и смотреть порно. 
 
Итак, когда наступило неизбежное разочарование, в бывших коммунистических странах возникли три иногда в чём-то близких реакции: во-первых, ностальгия по старым добрым коммунистическим временам; во-вторых, правый околофашистский популизм; в-третьих, запоздалая антикоммунистическая паранойя. Первые две из этих реакций довольно легко понять. Ностальгию по коммунистической эпохе не стоит принимать всерьёз. Это не желание вернуться в великолепную социалистическую реальность, а, скорее, нечто вроде траура, то есть наименее болезненный способ расстаться с прошлым. Подъём правого популизма характерен не только для стран Восточной Европы. Эта ситуация характерна для всех стран, втянутых в водоворот глобализации. Куда более интересным кажется неожиданное возрождение антикоммунизма – почти через два десятилетия после всех этих событий. Это весьма загадочно выглядит. Уже два-три года спустя коммунизм упоминался достаточно редко, а с недавних пор повсюду – в Хорватии, Чешской Республике, Венгрии, Словении – внезапно происходит новый подъём антикоммунизма. Почему? Я думаю, это объяснить несложно. Логика здесь такая: если уж капитализм настолько лучше социализма, то почему мы по-прежнему несчастны? Если вы действительно верите в капитализм, то вам остаётся только ответить себе, что коммунисты по-прежнему правят страной. Как будто это не настоящий капитализм, а капитализм, управляемый скрытой коммунистической элитой. Но тогда я возражу, что вообще-то это и есть капитализм – когда вами манипулирует некая элита…  
 
Очевидно, что, когда люди протестовали против коммунистических режимов в Восточной Европе, большинство хотело вовсе не капитализма, а солидарности и справедливости. Люди хотели, чтобы их личная жизнь не контролировалась государством, хотели собираться и говорить то, что думают, хотели права жить честно, хотели быть свободными от примитивной идеологической доктрины и повсеместно распространённого циничного лицемерия. Как проницательно замечают многие аналитики, идеалы, которыми руководствовались протестующие, были в огромной степени позаимствованы из самого социализма. Значит ли это, что мы должны делать вид, что ничего особенного не происходит? Объяснять недовольство этих людей незрелостью, тем, что они хотели слишком многого? Были ли они утопистами или же, как подтверждает продолжающийся финансовый кризис, утопичен сам современный мировой капитализм?  
 
Тем не менее, невозможно не признать вот что (и с этого мне хотелось бы начать): это - поражение. Настоящее поражение. Не думаю, что мы представляем себе масштабы этого поражения, которое потерпели левые.  
 
В первую очередь – вы, здесь, при Обаме. Вы почти исключение. Счастливое исключение. Вы можете наблюдать процесс, происходящий во многих европейских странах, - процесс разложения социал-демократического «государства всеобщего благосостояния» - в почти лабораторной чистоте.  
 
Сначала поражение потерпели коммунисты, государственный социализм, а теперь, двадцать лет спустя, и другие левые – социал-демократы в Западной Германии, Франции и других странах. Я думаю, мы приближаемся к ситуации, когда противоборствующие стороны (именно такова ситуация в современной Польше) будут представлены не социал-демократами с их идеей «государства всеобщего благоденствия» и какими-нибудь христианскими популистами-консерваторами, а, скорее, оппозицией между основной партией, либеральной, толерантной, капиталистической… со всей этой политкорректностью…, выступающей за экономический либерализм, рыночную экономику и т. д., и – правой популистской реакцией на неё. Так что выбирать придётся между политкорректными прокапиталистическими либеральными партиями и популистскими реакционными. Причём, что ещё хуже, единственные, кто отваживается сегодня использовать такие «непристойные» слова как «рабочий» и тому подобные, - это обычно как раз популисты из правого крыла. Оставшиеся левые, по крайней мере в Европе, так боятся, что их обвинят в приверженности к устаревшей парадигме XIX века, что избегают упоминания таких терминов, как «рабочий класс». Их пропаганда призвана убедить себя и окружающих в том, что их партия – партия постмодернистских, «цифровых», динамичных капиталистов. 
 
Что же тогда получается? Как именно совершается это поражение? 
 
Позвольте привести один пример. 
 
(За кулису.) Извините, я трачу время. Давайте считать, что это время потрачено на дискуссию – что я уже отвечаю на вопросы, пусть и на свои собственные. 
 
Единственным действительно интересным экономическим предложением левых за последние 10 лет оказалось предложение о гарантированном минимуме, или о так называемой базовой ренте. Это, на мой взгляд, симптом нашего сегодняшнего состояния – несбыточная мечта о том, чтобы заставить капитализм функционировать как социализм. Вот в чём основная идея: в том, что каждый гражданин, вне зависимости от своего социального статуса, от того, трудоустроен он или нет, должен иметь гарантированный минимум денежного довольствия, выплачиваемый государством, достаточный для того, чтобы позволить ему вести жизнь в приемлемых условиях. Считается, что в результате решается проблема безработицы, решается проблема потребления, потому что люди получают деньги и на рынке формируется спрос, достаточный, чтобы избежать кризиса. Лично меня привлекает ещё один элемент: обычно тот, кто продаёт себя в качестве рабочей силы, оказывается в проигрышной ситуации. У него нет выбора, он обречён «торговать собой», чтобы выжить. А здесь у нас появляется возможность: работать или не работать. Вы действительно можете сказать «Нет!»  
 
Но как же странно это предложение выглядит относительно классической марксистской парадигмы! Во-первых, это рента. В Бразилии её называют “renta basica”. В наши дни рента становится основным источником дохода в цифровой индустрии. Очевидно, что основной источник дохода Билла Гейтса – не прибыль как таковая, а рента. Ведь что делает Билл Гейтс? Есть простое объяснение, которое я даю в последней главе своей новой книги («Сначала как трагедия, затем как фарс» - А. Н.). Я считаю, что его богатство… Можно, конечно, поиграть в эти старые скучные марксистские игры, сказать, что это сверхсверхприбыль, но я думаю, что здесь это не работает. Это рента. В каком смысле? Здесь мы должны пойти до конца, критически отнестись к самому Марксу, где это необходимо. В «К критике политэкономии» Маркса есть потрясающий отрывок, в котором он говорит о том, что ключевая роль знания в производстве на всех уровнях – от научного знания до экспертизы – делает трудовую теорию стоимости, согласно которой в основе стоимости лежит необходимое рабочее время, бессмысленной. Далее Маркс использует свой знаменитый термин «всеобщий интеллект», означающий, что в основе стоимости лежит коллективное знание. Но здесь Маркс терпит неудачу. Он словно наивно ждёт того, что, достигнув определённого уровня, капитализм погибнет. Он станет бессмысленным, потому что время, затраченное на труд, полностью перестанет быть источником ценности. Чего не мог себе представить Маркс, так это того, что «всеобщий интеллект» тоже может быть приватизирован, а затем продан, если вам удалось занять позицию монополиста на рынке. Продан не столько ради прибыли, сколько ради «ренты». Мне кажется, именно это и происходит на рынке сегодня. Итак, с одной стороны, у нас есть люди вроде Билла Гейтса, который преуспевает в основном благодаря своим манипуляциям на рынке. В том смысле, что ведь любой идиот знает, что продукция «Microsoft» далеко не лучшая. Почему же мы все пользуемся именно ей? Потому что она de facto занимает позицию монополиста. Так что это не прибыль, это рента, которую мы все платим, чтобы иметь возможность принять участие во «всеобщем интеллекте». Вот чего не мог предугадать Маркс. С другой стороны, Маркс совершил ещё одну удивительную ошибку: объясняя, что единственным источником стоимости является труд и так далее, он приводит очень неудачный пример, хотя в теории это правильно. Это пример с нефтью. Но ведь именно нефть сегодня опять же является источником не прибыли, а «ренты». Если мы учтём ещё и гарантированную ренту, то столкнёмся с ситуацией, абсурдной с точки зрения ортодоксального марксизма. У нас есть узкая производящая прослойка старомодных капиталистов и трудящихся и большой срез общества, который эксплуатирует и тех, и других: это и те, кто получает ренту, и те, у кого есть природные ресурсы, и те, кто вообще не работает. Для меня вывод отсюда не в том, что мы должны отказаться от устаревших терминов, таких, как «пролетариат», «эксплуатация» и т. д., а дать им новые определения.  
 
Другое ироническое замечание по поводу гарантированной ренты. Самым преданным сторонником этой идеи в Европе является Тони Негри. Но ведь это смешно! За последнее десятилетие у Тони Негри возникла пара идей, или, скорее, одна идея в двух аспектах, которая, на мой взгляд, оказалась ошибочной. Это прежде всего идея Империи. Суть её в том, что верховная власть в государстве ослабевает, с ней перестают считаться… К тому же мы все номадичны, подвижны – вся эта делёзовская поэтика, - так что кому какая разница, гражданин вы или нет, и так далее. Но подождите секундочку! Ведь вся идея гарантированной ренты строится на том, что центральная роль при этом отводится государству, признающему вас гражданином! Рента связана с привилегией гражданства в той или иной стране. Как мне видится, это диалектика в действии: есть нечто знаменательное в иронии того, что теоретик, почти всю жизнь посвятивший пропаганде определённой концепции – Империя, снижение роли государства, - делает предположение, противоречащее всему, что он утверждал раньше.  
 
Я вам очень советую почитать Роберта ван Пэрриса. Он социолог, вроде как бельгийский. У него есть работы, посвящённые гарантированной ренте. Так вот, он говорит, что это единственный способ легитимизации капитализма. Мне кажется, это очередная мечта. Опять же, она является симптомом упомянутого поражения. Самое радикальное воображение на сегодня, - воображение в смысле того, что стремится реализоваться, - существует в рамках смирения с капитализмом. Смириться и просто мечтать об идеальном «государстве всеобщего благоденствия».  
 
Как работает это поражение? Мне хотелось бы процитировать Алена Бадью, описавшего три пути, на которых революция терпит поражение. Во-первых, это буквальное поражение. Враг попросту оказывается сильнее. Во-вторых, то поражение, что кроется в самой победе. Враг побеждён, но лишь потому, что вы взяли на вооружение его же методы. Это или парламентская демократия, или так называемый коммунистический тоталитаризм. Победитель уподобляется своему побеждённому врагу. Но Бадью говорит, что есть и третий путь – наиболее вероятный при благоприятном исходе и одновременно наиболее ужасающий. Безошибочный инстинкт говорит нам, что когда революция превращается в государственную власть, она предаёт саму себя. Будучи неспособной подчинить общественную жизнь какому-то действительно новому порядку, революционное движение стремится сохранить свою чистоту, прибегая к ультралевому, разрушающему всё на своём пути террору, как, например, китайская культурная революция, красные кхмеры и так далее. Бадью очень точно определяет эту ситуацию как «сакрализующее искушение пустоты». Вот цитата: «Один из главных маоистских лозунгов времён культурной революции – сметь бороться и сметь побеждать. Но все-таки нам трудно следовать этому призыву, всё-таки мы боимся не столько борьбы, сколько победы, и это потому, что в борьбе мы подвергаемся лишь опасности быть побеждёнными, тогда как победа скрывает в себе куда более ужасное поражение: осознание того, что мы зря сражались, что победа – лишь подготовка к повторению старого, к реставрации. Здесь и рождается это сакрализующее искушение пустоты. Самый страшный враг любой нацеленной на освобождение политики – не истеблишмент, который пытается её подавить, а внутренне присущий ей нигилизм и та безграничная жестокость, которая может сопутствовать пустоте». Это звучит очень по-хайдеггеровски: эта мысль о том, что величайшей опасностью оказывается как раз нигилизм, внутренне присущий самому революционному проекту. Бадью здесь говорит ровно противоположное лозунгу Мао «Смей побеждать». Вам следует бояться победы, бояться взять в руки власть, бояться попытки создать новую социально-политическую реальность, потому что урок ХХ века состоит в том, что за победой следует или реставрация, возврат к государственному типу власти, или бесконечный цикл саморазрушительного очищения. Поэтому Бадью предлагает откорректировать логику революций ХХ века тем, что он называет уклонением. Вместо победы, принятия властных полномочий нужно сохранить дистанцию по отношению к власти, уклоняться от неё, создавать небольшие пространства за пределами государственной власти. Однако, каким бы симпатичным не выглядело это предложение, осуществление его досталось бы нам слишком дорогой ценой. Это значило бы, и Бадью также приходит к этому выводу, что мы отказываемся от борьбы с капитализмом. Бадью именно это и утверждает. Он говорит, что никогда не понимал, что значит бороться с капитализмом. В одном малоизвестном интервью, которое он дал в Италии (а у меня-то всё записано!), он даже сказал: «Капитализм – это воздух, которым мы дышим. Как мы можем бороться с ним?» Да, возможно, это так и есть. То есть над этим легко смеяться, но проблема-то абсолютно реальная! Я хочу сказать, что мы должны признать наличие этой проблемы. 
 
Капитализм действительно в каком-то смысле одержал безоговорочную победу. Капиталистическая идеология с её основными компонентами – это тот воздух, которым мы с вами сегодня дышим. И, вслед за Бадью, мне хотелось бы обозначить одну деталь, ссылаясь на Беньямина, на выделенные им разные виды насилия. Так вот, Бадью предлагает ввести различие между конституирующей и сконституированной идеологиями. Сконституированная идеология – это вторичная эмпирическая идеология. Тут обычно приводят такие примеры: говорят и про искажение фактов, и про безумную идеологическую паранойю. А конституирующая идеология – куда более опасная, «формальная» идеология, невидимая форма того, как вы мыслите. Я могу привести пример, чтобы объяснить, как это действует. Возьмём дискуссию о здравоохранении, которая сейчас идёт у вас. Я просто наслаждаюсь этим, обожаю это! Этакий стиль Сары Пэйлин. Но я оговорюсь: единственный канал, который я смотрю здесь - «Fox News», единственный забавный телеканал! Вам известно всё это безумие, что Обама уже подписывает кому-то смертные приговоры, решает, кому умереть, а кому нет… Или ещё одна история, самая моя любимая. Она вызывает у меня интеллектуальный оргазм! Я где-то прочитал, что Обама отдал тайный приказ о создании более трёхсот концентрационных лагерей по всей Америке, и однажды, под покровом ночи, все американские патриоты будут отправлены в эти лагеря. Следующее мне тоже очень понравилось: Обама знает, что в американской полиции также достаточно патриотов, поэтому ей нельзя доверять охрану этих лагерей. Так что Обама тайно нанимает полицейских у Уго Чавеса… 
 
Ну, ладно, всё это шутки. 
 
Но ведь есть и более фундаментальный уровень – уровень старой доброй темы о свободе выбора и выборе свободы. И тут мы уже не смеёмся, тут идеология работает. Есть все эти полусумасшедшие правые, а вот свобода выбора – это уже по-настоящему рискованная часть идеологии. Вот в чём проблема. Здесь определяются границы того поля, в котором исчезают многие вещи. Как это работает? Я расскажу вам старую историю. Около года назад я имел несчастье участвовать в публичных дебатах с Бернаром-Анри Леви в Публичной библиотеке Нью-Йорка. Я помню, он произнёс пафосную речь в защиту либеральной толерантности, что-то вроде: «Неужели вы не хотели бы жить в обществе, где вы можете с юмором отнестись к господствующей религии и не бояться, что вас за это убьют? В обществе, где женщины одеваются, как хотят, и имеют право выбирать тех мужчин, которых они любят?» Я произнёс столь же пафосную речь в защиту коммунизма: «Во времена пищевого и экологического кризиса, во времена, когда между государствами участились вооружённые конфликты, не должны ли мы найти новый способ коллективных действий, который отличался бы как от рынка, так и от государственного планирования?» Уловка здесь была в том, что если вопрос поставлен таким образом, то мы не можем ответить «нет». Не мог же я сказать, что я против того, чтобы женщины сами выбирали себе партнёров! Даже Бернар-Анри Леви, и тут он почти заслужил моё уважение, сказал: «Минуточку, если это коммунизм, то тогда и я коммунист!» Для меня всё это было доказательством того, что мы оба находимся внутри идеологии. Мы сражались на уровне того, что я называю конституированной идеологией, оставаясь в рамках одной и той же структуры. Какова функция этой структуры? Создавать нечто невидимое, то, что мне хотелось бы назвать звуковым фоном. То есть, конечно же, мы все хотим, чтобы женщины одевались, как хотят, и выбирали тех мужчин, которых они любят, и всё такое, но опять же, что это значит, когда мы утверждаем это в рамках конкретной глобальной ситуации? Это что, оправдывает бомбардировки или ещё что-то в том же роде? Что это на самом деле значит? Всё дело в этом незаметном фоне. Почему же мы его не замечаем? Именно потому, что мы так глубоко погружены в идеологию.  
 
Её главная черта сегодня – и здесь её сила, – в следующем: в том, что, как говорят некоторые аналитики, современный капитализм пытается предстать в виде культурного капитализма.  
 
Что я здесь имею в виду? Вот прекрасный пример культурного капитализма в его самых ярких проявлениях. Недавно я видел рекламу фирмы «Tom’s Shoes», основанной в 2006 году, которая работает по принципу: «Когда вы покупаете пару обуви, ‘Tom’s Shoes” дарит  пару новой обуви нуждающемуся ребёнку. Одна за одну. Используя потребительскую способность индивидов, мы пытаемся служить добру – вот зачем мы всё это делаем. В мире, где из шести миллиардов людей четыре живут в невыносимых условиях, давайте сделаем шаг в лучшее будущее!» Фраза «одна за одну» даёт нам ключ к тому идеологическому механизму, который поддерживает «Tom’s Shoes». Между эгоистическим потреблением и альтруистической благотворительностью происходит обмен. Можно сказать иронично, что «грех» потребления, который мы совершаем, покупая очередную пару обуви, смывается, потому что мы знаем, что благодаря этому нуждающиеся получат пару обуви бесплатно. Кульминация процесса: само участие в потреблении помогает нам бороться со злом, существующим из-за капиталистического потребления! Я не хочу тратить время на то, чтобы приводить свои старые примеры, но я испытываю сильнейшую, глубоко личную неприязнь к кофе “Starbucks”. Оно – воплощение этой идеологии. Единственный момент, когда я испытываю искушение стать оголтелым консьюмеристом – это когда я захожу в кофейню “Starbucks” и получаю такой мессидж: «Да, Вы немножко переплачиваете, но когда Вы покупаете кофе, Вы не просто покупаете капуччино, Вы покупаете такие ценности, как общение, Вы встречаетесь в кофейнях с друзьями, а ещё мы спасаем тропические леса и голодающих детей Гватемалы». На это хочется ответить: «Нет! Просто дайте мне кофе! К чёрту голодающих детей Гватемалы! Я не хочу иметь к этому никакого отношения!» Но видите, как это работает? Акт потребления превращается в свою полную противоположность. Вы платите за идеологию. Буквально! Знаете, иногда на чеках написано, какую часть цены составил НДС, и так далее. Я хотел бы увидеть, как при каком-то честном левом диктаторе: когда вы получаете такой вот чек от “Starbucks”, там написано: 30 центов – это НДС, 1 доллар – кофе и 1 доллар – идеология, которую ты покупаешь. Потому что именно идеология приносит удовлетворение: я не просто потребляю, я что-то делаю. я спасаю тропические леса, и т. д., и т. п. Даже Че Гевара стал символом всего и ничего одновременно. То есть он всякий раз означает то, что вам нужно. Молодёжный бунт против авторитаризма, солидарность с бедными и эксплуатируемыми, святость… Вплоть до либерально-коммунистического антрепренёрского духа «работы на благо всего человечества». Пару лет назад даже один высокопоставленный представитель Ватикана высказался насчёт того, что в лице Че Гевары мы имеем перед собой пример человека, который пожертвовал своей жизнью ради блага других людей. Но, как обычно, безвредное почитание смешивается со своей противоположностью – непристойным превращением образа в товар. Недавно один друг из Австралии прислал мне рекламу фирмы, которая производит мороженое «Cherry Guevara». Рекламная компания фокусируется, конечно, на опыте поедания этого мороженого. Вот описание: «Революционная борьба вишенок была подавлена, когда они оказались окружены двумя слоями шоколада. Память о них сохранится у вас во рту!» Это шутка; однако, очень эффективная… 
 
Таков триумф современного капитализма. Целый идеологический исторический нарратив сконструирован таким образом, чтобы социализм выглядел консервативным, заиерархизированным, бюрократизированным. И урок 1968 года – а ведь это был, хотя мы часто забываем об этом, год антикапиталистического протеста – вдруг оказывается следующим: «Прощай, мистер Социализм! Подлинную революцию совершит простмодернистский культурный капитализм».  
 
Как я уже говорил, материальная сила этой идеологии ощутима в нынешних дебатах о здравоохранении. Здесь мы задеваем самый центр, самый нерв либеральной идеологии: свободу выбора. Сегодня мы живём обществе, которое такие социологи, как Ульрих Бек, называют обществом риска. В нём господствующая идеология пытается продать нам саму нестабильность, вызванную распадом «государства всеобщего благоденствия», в качестве источника новых свобод. Вам приходится менять место работы каждый год из-за того, что краткосрочные контракты заменили долгосрочные. Почему бы вы вам не увидеть в этом возможность реализовать свой скрытый потенциал, вместо того чтобы годы просиживать на постоянной работе? Вы больше не можете, как раньше, полагаться на страхование здоровья. Почему бы вам не увидеть в этом ещё одну возможность выбора между жизнью «здесь и сейчас» и тем, чтобы защитить себя в будущем? Если такое положение дел вызывает у вас тревогу, то нынешние идеологи тут же обвинят вас в том, что вы не способны принять всю свободу, обвинят в бегстве от свободы, в незрелости, в преданности устаревшим формам. Более того, если эту ситуацию описать как идеологию субъекта, который является носителем индивидуальной психологии, с его врождёнными способностями, то мы автоматически начинаем интерпретировать её как результат личных усилий, а не того, что силы рыночной экономики швыряют нас из стороны в сторону.  
 
Как говорил Джон Грей, «мы обречены жить, делая вид, что мы свободны». Яркий пример такой парадоксальной видимости свободы – это то, как популярная антикосьюмеристская идеология относится к проблеме бедности, представляя её как результат свободного выбора. Популярные книги и статьи, посвящённые стилю жизни, советуют нам, как избежать консьюмеризма и стать свободными от постоянной погони за новинками. Идеологические основания такого решения очевидны: представляя бедность как результат свободного выбора, дать психологические обоснования объективно существующим социальным проблемам.  
 
Позвольте мне покритиковать мой собственный народ. Янез Дрновшек, бывший президент Словении в первые годы XXI века, холодный технократ, внезапно превратившийся в комического ньюэйджера-самоучку, отвечал на письма простых людей в еженедельном журнале. В одном из писем пожилая дама жаловалась, что из-за тяжелого материального положения она не может себе позволить питаться мясом и путешествовать. Президент ответил ей, что она должна радоваться тому, что оказалась в таком положении: простая пища без мяса полезна для здоровья, а вместо того чтобы бесцельно кататься по всему свету, ей не мешало бы попрактиковать «духовное путешествие», приносящее бОльшее удовольствие. «Не занимайтесь внешними путешествиями, займитесь внутренним путешествием!» И так далее. 
 
Некоторые из нас помнят печально известную коммунистическую мантру о том, что свобода человека в буржуазном обществе чисто формальная. Как бы нелепо это ни звучало, в разграничении формальной и подлинной свободы действительно есть зерно истины. Формальная свобода – это свобода выбора в системе координат, предложенной существующей расстановкой сил. А подлинная свобода – это возможность изменить саму систему координат. Если рассматривать дебаты о здравоохранении с этой точки зрения, то свобода выбора предстанет в несколько ином свете. Если реформа здравоохранения пройдёт, то бОльшая часть населения Америки получит сомнительную свободу волноваться о том, кто покроет их расходы на врачей, лавировать, принимая непростые решения относительно своих финансов. Когда бы они могли относиться к здравоохранению как к чему-то само собой разумеющемуся, рассчитывать на него так же, как на снабжение водой или электричеством, - ведь мы же не размышляем, что нам выбирать: воду или электричество! – они могли бы посвятить больше времени другим вещам. То есть мы должны принять свободу выбора, но уловка здесь в том, что свобода выбора в таком случае вряд ли имеет какую-либо ценность. Я не хотел бы жить в обществе, где я был бы свободен выбирать между электричеством… и тому подобным! Это было бы кошмарное общество! Я предпочитаю, чтобы в этой области всё решалось само собой. Почему бы не сделать то же самое и в отношении здравоохранения? Ведь это же вполне возможно! Возьмём, например, Европу. Говорят, в Канаде это не работает. Однако я недавно был в Норвегии – отнюдь не коммунистической стране, но стране, где очень силён дух (может, это как-то связано с прошлым этой страны) коллективных решений. Когда случился кризис постмодернистского капитализма, фиаско той индустрии, которая действительно что-то производит, они сделали нечто немыслимое, невозможное с точки зрения либеральной идеологии: представители общественности – профсоюзы, даже управляющие-капиталисты – собрались вместе и приняли большое решение. И это отлично сработало! Я не говорю, что Норвегия – это наш идеал, но я говорю, что мы должны противиться той идеологии, которая говорит нам, что любое большое решение непременно обернётся бюрократическим кошмаром… Ну, в общем, и так далее, и тому подобное… 
 
Простите, давайте продолжим, я немного сбился. 
 
Так вот, мы должны понять, что свобода выбора действительно работает, только когда целый комплекс правовых, образовательных, этических, экономических и других условий будет формировать невидимый фон для наших актов свободной воли. Нам не следует говорить: «Мы хотим меньше свободы!», нет, нам следует сказать: «Минуточку! Свобода – не в воздухе!» Именно по этой причине даже либеральная страна для своего успешного функционирования нуждается во всё более и более… даже чрезвычайно сильном государстве. Это подтвердила эпоха президента Буша. Откуда взялся миф о том, что государство исчезает? Никогда ещё мир не знал такой сильной государственной машины, как США, регулирующей множество различных процессов. Я даже не буду критиковать эту ситуацию. Мне лишь хотелось бы ещё раз подчеркнуть, что любой выбор всегда осуществляется исходя из какой-то ситуации, в каком-то определённом контексте. Вот в чём настоящая проблема: настоящая проблема в том, какие акты выбора не замечаются, исчезают с горизонта из-за того, что используются другие акты выбора. Вот главная задача сегодня – увидеть фон, на котором эти акты произошли. Особенно в отношении всех этих благих масскультурных проектов. Всегда нужно искать этот конкретный фон.  
 
Позвольте привести пример, который может многим из вас показаться сомнительным. Когда я недавно, ну, где-то год назад, был в Рамалле и Иерусалиме, то узнал, что правительство Израиля потихоньку выполняет дорогостоящий многолетний план развития восточной части Иерусалима, неподалёку от достопримечательностей, представляющих религиозную и национальную ценность, прямо за стенами Старого города. Это часть плана по укреплению Иерусалима как столицы Израиля. Кое-что здесь выполняется частными компаниями, которые одновременно скупают собственность палестинцев. Этот план не вызывает почти никакого неодобрения в обществе. Свалки и пустыри расчищают и превращают в сады и парки, открытые для любых посетителей. Они могут гулять по тропинкам, наслаждаться прекрасными видами и читать надписи на указателях мест, сыгравших важную роль в истории еврейского народа. Для обустройства этого района – чтобы очистить путь новому развитию территории – были снесены дома палестинцев. Весь это район, имеющий сложный ландшафт, буквально усыпан святынями трёх монотеистических религий, так что официально ситуация объясняется так: мол, это делается ради блага всех – христиан, мусульман, иудеев. Ведь это привлечёт внимание к месту, которое является мировым культурным наследием. Тем не менее, как отмечает организация «Мир сейчас», этот план осуществляется таким образом, чтобы подчеркнуть идеологию доминирования евреев в этом регионе. И здесь я вижу проблему… Тут я солидарен с мои другом Уди Алони, которого недавно так раскритиковали в “New York Book Review” за то, что он довольно резко отозвался о некоторых чертах, присущих кинофестивалю в Торонто… Речь не идёт о том, чтобы – и я сам был бы первым против этого – бойкотировать еврейских артистов и т. п. Но я испытал это, когда пришёл поддержать фильм Уди Алони – неофициально, как частное лицо. Так вот (год назад, Иерусалимский кинофестиваль), подаётся это с таким пафосом: нас окружает всё это безумие, ненависть, а мы здесь, в самом эпицентре, представляем собой островок толерантности и т. д. Это смешно. «Островок толерантности». Неужели им непонятно, что в определённом смысле сама их функция заключается в том, чтобы установить стереотип и сокрыть тот факт, что их существование в качестве островка толерантности возможно только, пока попираются права палестинцев?  
 
Мы должны быть очень чувствительны к подобным идеологическим операциям, скрывающим реальные акты культурного и экономического насилия, по сути дела жизненно необходимые для существования этих «открытых», мультикультурных пространств. Здесь мы не можем не отдать должное брутальной честности первого поколения основателей современного Израиля, которые и не пытались скрыть то преступное, без чего не обошлись их государственные начинания. Они открыто признавали, что у них нет прав на палестинскую землю и что вопрос решается силовыми методами. Люди часто забывают об этом сегодня, а меня восхищает подобная честность. По крайней мере – в начале: Бен-Гурион и другие. Они никогда не говорили: «Это наша Священная Земля!» Они говорили: «Нет, это не…»… Позвольте мне дать одну удивительную цитату. 26 апреля 1956 года группа палестинцев из Газы пересекла границу, чтобы воровать урожай с полей кибуца Нахаль-Оз. Рой, молодой член кибуца, охранявший поля, подъехал к ним на лошади, размахивая палкой, чтобы прогнать. Палестинцы схватили его и увезли в Газу. На следующий день силы ООН вернули его труп с выколотыми глазами. Моше Даян, на тот момент глава генштаба израильской армии, произнёс на его похоронах следующую речь… Послушайте, это нечто особенное. «Давайте, - говорил Даян, - не будем сегодня проклинать убийц. Что мы можем возразить против их смертельной ненависти к нам? Последние восемь лет они провели в лагерях для беженцев в Газе, пока мы на их глазах делали земли и деревни их предков своими. Кровь Роя не на руках арабов Газы, но на наших собственных руках! Как получилось, что мы отказались взглянуть в глаза той трагической судьбе, во всей её брутальности, которой захвачено наше поколение? Как мы могли забыть, что молодёжь кибуца Нахаль-Оз живёт у ворот Газы и ей приходится нести это бремя?» Помимо чисто идеологических манипуляций, помимо параллели между Роем и слепым Самсоном, персонажем, который играл ключевую роль в иудейской мифологии, в глаза бросается разительное несоответствие, разрыв между первой и второй частями речи Даяна. В первой Даян открыто признаёт, что у палестинцев есть право ненавидеть израильских евреев, так как они отобрали у них земли. Но выводом из этого становится не признание собственной вины, а призыв принять судьбу, которая ожидает всё поколение, во всей её брутальности. То есть принять бремя, но не вины, а войны, в которой победит сильнейший. Это не была война за справедливость. Те, кто её вели… 
 
(За кулису.) Ещё двадцать минут, хорошо? 
 
… признавали, что творят насилие, – факт, о котором Израиль часто забывает в попытках самолегитимизации. И, мне кажется, я готов зайти очень далеко, чтобы понять израильтян. 
 
Однако возвращусь к нашим разговорам с моим хорошим другом Уди Алони. Отдавая себе отчёт в том, насколько сложная сложилась ситуация, мы все же должны применить к израиле-палестинскому конфликту старый лозунг 1968 года: “Soyez realistes – demandez l’impossible!” - «Будьте реалистами – требуйте невозможного!». Это значит: если из бесконечных переговоров на Ближнем Востоке можно сделать вывод, то он состоит в том, что главным препятствием к воцарению мира становится именно то, что видится как реалистическое решение: создание двух независимых государств. Ни одной из сторон такое решение не нравится. Израиль, скорее всего, хотел бы, чтобы некоторая часть Западного берега стала его частью, а палестинцы тоже претендуют на эти земли. Так что хотя ни одна из сторон на самом деле не желает этого разделения на два государства, считается, что это единственно возможное реалистическое решение. И та, и другая стороны полностью исключают, считая несбыточной мечтой, очевидный, простой выход: создание двунационального светского государства, состоящего из Израиля и оккупированных территорий – Западного берега и Газы. Тем, кто открещивается от этой идеи как от несбыточной, утопии, осуществление которой сделали невозможным долгие годы взаимной ненависти и насилия, я могу вслед за Уди Алони дать простой ответ: возможно, это вовсе не утопия, ведь двунациональное государство – это уже состоявшийся факт, это реальность современного Израиля и Западного берега, это de facto одно государство. Вся территория de facto контролируется одной независимой властью – государством Израиль, разделённым внутренними границами. Поэтому задача – упразднить апартеид и создать светское демократическое государство. Я не говорю, что так и произойдёт. Я говорю, что если этого не произойдёт, то этот конфликт не закончится никогда. Ведь очевидно, что обе стороны (причём я скорее за палестинцев) на самом деле влюблены в этот бесконечный конфликт. И Израиль – по очевидным причинам: он потихоньку присваивает всё больше земли… Так вот… Столь радикальные меры – может быть, единственный способ борьбы с тем моральным вакуумом, который свалился на нас. 
 
Есть такой фильм, снятый Анваром Конго и его друзьями, которые теперь стали уважаемыми политиками, а раньше были бандитами и предводителями карательных отрядов, принявших участие в резне 1966 года. Её жертвами стали около двух с половиной миллионов предполагаемых коммунистов, в основном – этнических китайцев. Фильм «Свободные люди» - об убийцах, которые победили. После того как была одержана победа, они не замалчивали свои преступления как «грязный секрет», воспоминания о котором вытесняются; совсем наоборот – они с радостью делятся с нами подробностями совершённых ими массовых убийств! Это шокирует – то, что запечатлено на плёнке. И это не скрытая камера, они сами захотели снять этот фильм! Один из них описывает с удовольствием – даже не с удовольствием, для него это в порядке вещей… - рассказывает, что после двадцати-тридцати изнасилований он нашёл наиболее удовлетворительный способ насиловать женщин: когда один из подельников одновременно душит жертву проводом, удовольствие кажется намного острее. И тому подобное. В октябре 2007 года в Индонезии на государственном телеканале вышло в эфир ток-шоу, посвящённое Анвару и его друзьям. В середине этого ток-шоу Анвар сказал, что, совершая убийства, вдохновлялся фильмами про гангстеров. Улыбающаяся ведущая смотрит в камеру и говорит: «Потрясающе! Давайте поаплодируем Анвару Конго!» Потом, когда она спрашивает его, не боится ли он мести родственников погибших, он отвечает, что не боится: «Пусть только попробуют – мы их тут же уничтожим!» За этими словами следует ещё один взрыв аплодисментов. Абсолютная непристойность! Это какой-то кошмарный сон! Люди аплодируют убийцам, которые рассказывают, что в своей «работе» вдохновлялись голливудским кино! Они даже объяснили, что могли совершать убийства, только представляя себя актёрами из гангстерского кино. Они представляли себя Джеймсом Кэгни. Очень милая – то есть, не милая, а ужасающая деталь: им нужны были подобные фантазии, чтобы оказаться способными на убийство. Совершенно ужасает в этом то, что даже нацисты, которые творили свои зверства в тайне, обладали чем-то вроде чувства стыда, - здесь же и в помине нет такого! Люди свободно обмениваются опытом: а вот так пытать лучше, а вот так больнее и т. д. Абсолютный кошмар! 
 
Мы должны спросить себя: как такое возможно? Но чего нам точно не следует делать, особенно в этом случае, так это разыгрывать карту расизма. Мол, ну это же Индонезия, страна третьего мира… 
 
Здесь мы имеем дело с тем, что следует называть этической катастрофой. Она вызвана продолжающейся глобализацией. И давайте не будем столь уверены, что таким образом дело обстоит только в странах третьего мира! Присмотритесь к тому, что сейчас происходит в Италии, при Берлускони. Это ещё не то же самое, но близко к тому! Как представитель левых со стажем, я и подумать не мог, что буду жить в мире, где мы, левые, будем, так сказать, защитниками норм приличия, общей благопристойности. В 68-м мы использовали жест fuck you, чтобы шокировать власть предержащих, а теперь, наоборот, они ведут себя неприлично, и всё более и более! Меня действительно беспокоит то, что происходит в Италии. Глава государства de facto сознательно разрушает свой авторитет, выставляет себя на посмешище. Это похоже на то, что Мишель Фуко в своих поздних семинарах называет убуизмом – от «Короля Убю» Альфреда Жарри. Гручо Маркс у власти, властитель-клоун. И эта концепция здесь очень к месту. Например, я просто не мог поверить в то, что происходит, когда пару недель назад услышал, как личный специалист Берлускони по связям с общественностью, юрист, заявил: «Слухи о том, что Берлускони импотент – это грязная ложь. Он готов доказать перед судом, что он не импотент». Хотелось бы посмотреть, как он это сделает! Ну, вы понимаете… Мне не хочется тратить на это слишком много времени, но мне кажется, что такая «убуизация власти» происходит повсеместно. Потеря властью достоинства. И мы не должны бояться выступить на стороне хорошего тона, обыкновенных приличий и тому подобного. Дело в том, что эти нормы приличия не имеют ничего общего… ничего общего с каким-нибудь буржуазным самодовольством, мол, мы все тут такие милые и всё хорошо. Это приличия, абсолютно совместимые с духом борьбы. Такова наша задача на сегодня: соблюдение приличий, но в духе борьбы, а не нейтральности.  
 
Вы мне скажете, что я тут пытаюсь сплавить вам какое-то тоталитарное послание. Может, это и так, но лучше всего это тоталитарное послание сформулировал ваш – и я восхищаюсь им! – Марк Твен. Позвольте мне процитировать. «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». Здесь Марк Твен даёт лучший из известных мне ответов всем этим скучным обвинениям, направленным против французской революции и якобинского террора. Вот… И это ваш Марк Твен! «Было два царства террора, если мы ещё помним об этом. Во время одного убийства совершались в горячке страстей, во время другого – хладнокровно и обдуманно. Нас почему-то ужасает первый, наименьший, так сказать, минутный террор. Но между тем, что такое ужас мгновенной смерти под топором по сравнению с медленным умиранием в течение всей жизни от голода, холода, оскорблений, жестокости и сердечной муки? Все жертвы того красного террора, по поводу которого нас так усердно учили проливать слёзы, могли бы поместиться на одном городском кладбище; но вся Франция не смогла бы вместить жертвы другого, древнего и подлинного террора, несказанно более горького и страшного. Однако никто никогда не учил нас понимать весь ужас его и трепетать от жалости к его жертвам».  
 
И вы знаете, именно этим мы должны руководствоваться сегодня. Когда люди жалуются – нет, я сам очень не одобряю Уго Чавеса! - но когда люди жалуются, например, на то, что Уго Чавес недемократически назначил кандидатов на должности новых членов конституционного суда, я спрашиваю: «А что, предыдущие члены суда получили свои должности демократическим путём?» Вот в чём наша задача: учиться в таких случаях видеть факты в перспективе. 
 
Ну и в заключение: так что же нам делать в создавшейся ситуации? В ситуации, когда мы повсюду видим зловещие знаки (я не стыжусь здесь использовать моралистские термины) – знаки полной этической деградации, морального разложения, гнёта всепроникающей идеологии? Значит ли это, что мы ничего уже не можем сделать? Нет. Мы можем сделать многое. И даже если мы ничего не можем сделать, мы можем вот что: ничего не делать. 
 
На этом я закругляюсь, потому что вот эти ребята уже в панике (указывает за кулису). Нет, они точно не преданные коммунисты, это какие-то мягкотелые либералы. Пока они нам пригодятся, но на следующем этапе мы скажем им: «Было приятно пообщаться, однако вот вам билет в один конец до ГУЛАГа!» 
 
Извините… 
 
Я хочу сказать, что даже если ситуация кажется безвыходной, мы всегда должны помнить урок, впервые сформулированный Ла Буасси, политическим теоретиком ХVI века, в его замечательном трактате о добровольном рабстве… 
 
(В сторону кулисы.) Да?  
(К подошедшему служащему.) А, теперь Вы мне мстите!.. Ну, ладно, тогда я, так уж и быть, заканчиваю. Две-три минуты. 
 
Так вот, мне хотелось бы представить вашему вниманию один замечательный роман, очень советую всем его прочитать. Роман албанского писателя Исмаила Кадаре «Дворец сновидений». Роман о государстве, похожем на турецкую империю в XIX веке, где функционирует министерство сновидений, куда стекаются сведения о снах его жителей. Потрясающий замысел: в этом министерстве понимают, что люди подчиняются власти не только по принуждению, но ещё и потому, что они инвестируют свои мечты и сны в эту власть. Даже ненавидя тирана, мы всё равно зачарованы им. Интересно с этой точки зрения читать поэтов сталинской эпохи. Все они, величайшие диссиденты – Пастернак, Мандельштам, – были, по воспоминаниям очевидцев, самым противоречивым образом зачарованы Сталиным. 
 
Итак, первое, что мы должны сделать – и это очень важно, – это в первую очередь то, что я назвал бы политикой Бартлби (герой Германа Мелвилла - А. Н.). Это его знаменитое «Я предпочёл бы не!» В том смысле, что мы больше не будем видеть ваши сны. Это ключевой момент, первый шаг к идеологическому освобождению. Чтобы завоевать… 
 
(К подходящему.) Сейчас, вот уже конец. 
 
Чтобы завоевать это пространство свободы, даже религия может пригодиться. Я предпочитаю религию без Бога, религию как то, что позволяет дистанцироваться от существующей реальности. Какого Бога мы получаем при такой религии? 
 
(За кулису.) Вы мой супер-эго. Заканчиваю. 
 
Недавно я услышал очень хороший большевистский анекдот, который был в ходу в двадцатые годы. Это важно, потому что в тот момент большевики ещё сами верили в коммунистическую пропаганду. В последующие годы такой анекдот был бы невозможным. В нём идёт речь об искусном коммунисте-агитаторе, который поле смерти, естественно, попадает в ад. Но, будучи искусным демагогом, он убеждает чертей-охранников отпустить его в рай. Через неделю дьявол замечает его отсутствие и отправляется на встречу с Богом, чтобы потребовать вернуть принадлежащее. «Хочу своего узника назад!» - говорит он. Тем не менее, как только дьявол обращается к Богу как к своему господину, тот его перебивает, потому что, насколько вы понимаете, за неделю наш агитатор успел-таки промыть мозги Господни: «Во-первых, я не господин, а товарищ. Во-вторых, что ты повторяешь все эти бредни? Меня же не существует! И в-третьих, говори скорее, что там у тебя, а то я опаздываю на собрание партийной ячейки!» 
 
Таков Бог современных левых радикалов. Это Бог, ставший человеком, товарищем, распятым вместе с двумя изгоями общества. Он не только не существует, но и сам знает об этом, и поэтому целиком превратился в Любовь, которая связует воедино фрагменты Духа Святого. Святой Дух, если кто не знает, это старое название таких освобождающих коллективов, как коммунистическая партия. Да, тогда это так называлось. Вот что нам нужно сейчас. 
 
Большое спасибо.