Сократ о смерти, жизни и бессмертии

Сократ, могли  бы ответить  ему,  что  их  волю,  даже  несправедливую,  надо

терпеть так  же, как терпят волю родителей. «Или  ты  уж  настолько  мудр,  —

могли бы, по словам Сократа, сказать ему законы, — что не  замечаешь того,

что отечество  дороже матери, и отца,  и  всех  остальных  предков,  что  оно

более почтенно, более свято и имеет больше значения и у богов, и у  людей  —

у тех, у кого есть ум, — и перед ним надо  благоговеть,  ему  покоряться  и,

если оно разгневано, угождать ему больше, чем родному  отцу?  Надо  либо  его

переубедить,  либо  исполнять  то,  что  оно  велит,  а  если  оно  к   чему

приговорит, то нужно терпеть невозмутимо,  будут  ли  то  побои  или  оковы,

пошлет ли оно на войну, на раны и смерть; все это  нужно  выполнять,  ибо  в

этом  заключена  справедливость  (kai  to  dikaion  houtos  echei).   Нельзя

отступать, уклоняться или бросать свое место в  строю.  И  на  войне,  и  на

суде, и повсюду  надо исполнять то, что велит государство  и  отечество,  или

же стараться  переубедить его и  объяснить,  в  чем  состоит  справедливость.

Учинять же насилие  над матерью или над отцом, а тем паче  над  отечеством  —

нечестиво».

    Приведенных  высказываний достаточно, чтобы судить о том, насколько

серьезно и  уважительно относился Сократ к  закону, видя в нем воплощение

высшей нравственно-правовой нормы — справедливости. Соответственно, как это

постулировалось им и для собственно нравственных норм, знание понятийного

выражения права — закона — приравнивалось им к постижению, скажем даже

сильнее, к обладанию  справедливостью. 

    Идеи  Сократа о жизни, смерти и  бессмертии 

    Проблемa  религии, хотя и не ключевая  в теме сократизма, но все же

весьма важная, как об этом можно судить по роли, которую в пресловутом деле

Сократа сыграло  обвинение в нечестии, несомненно заслуживает обстоятельного

рассмотрения. В  самом деле, как могло случиться, что такой глубоко

нравственный  и богобоязненный человек, как Сократ, подвергся обвинению в

развращении молодежи и почему основанием для этого  обвинения послужило, в

частности, и  его отношение к религии? Как  случилось, что этот философ,

буквально обоготворявший духовную природу и жизнь человека, утверждавший

сопричастность  души человеческой к божественному началу, в глазах своих

соотечественников — по крайней мере значительной их части — явился

ниспровергателем  религии, нечестивцем едва ли не в  такой же степени, в

какой признавались атеистами его оппоненты —  софисты? Во всем этом

безусловно стоит разобраться.

    Прежде  всего нельзя отрицать очевидного: Сократ бесспорно, по натуре

своей, был глубоко  религиозным человеком. Ксенофонт  в «Воспоминаниях»,

отвечая тем, кто  обвинял Сократа в религиозном  нечестии, указал на целый

ряд фактов, красноречиво свидетельствовавших об обратном. Во-первых, Сократ

неукоснительно  соблюдал все предписания официального культа и исполнял все

принятые религиозные  обряды: приносил, как положено, но сообразно  достатку,

жертвы богам  и вопрошал их, при необходимости, посредством гаданий. Далее,

он сознательно  сторонился обсуждения проблем устройства внешнего космоса,

физических явлений, будучи убежден в невозможности  постижения божественной

природы мира и  тем более подчинения ее человеку. Наконец, подчеркивает

Ксенофонт, он был глубоко, по-религиозному совестливым человеком, который

никогда не согласился бы изменить усвоенным им высоким  принципам

нравственного поведения, ибо в поступках своих  всегда руководствовался не

страхом перед  скорым и пристрастным судом людей, а благоговением перед

всемогущим и  всеведущим божеством. «Ведь его  вера в промысл богов о людях

была не такова, как вера простых людей, которые  думают, что боги одно

знают, другого  не знают; Сократ был убежден, что  боги все знают, — как

слова и дела, так и тайные помыслы, что они везде присутствуют и дают

указания людям  обо всех делах человеческих».

    Свою  деятельность Сократ рассматривает  как служение Аполлону и Музам  и

даже свое отношение  к смерти, исполненное мудрой безмятежности, радостного

предвосхищения  последующего блаженства, толкует как пророческое

ясновидение, подобное предсмертной, исполненной не горя, как обычно думают,

а радости песне  вещей птицы Аполлона — лебедя. Изумительным религиозным

чувством проникнуты слова, которыми Сократ завершает свое рассуждение о

предвосхищении  посмертного блаженства теми, кто  служит Аполлону и наделен

от него даром  предвидения. «Лебеди принадлежат  Аполлону, — возглашает

философ, — и  потому — вещие птицы — они  провидят блага, ожидающие их в

Аиде, и поют, и радуются в этот последний свой день, как никогда прежде. Но

я и себя, вместе с лебедями, считаю рабом того же господина и служителем

того же блага, я верю, что и меня мой владыка  наделил даром пророчества не

хуже, чем лебедей, и не сильнее, чем они, горюю, расставаясь с жизнью».

    Эти  сцены и рассуждения могут  показаться слишком красивыми,  чтобы быть

реальностью. Не плод ли это все-таки художественной фантазии Платона? В

данном случае — необязательно. Темы жизни и  смерти, земного призвания и

последующего  предназначения человека могли быть естественны для Сократа в

последние дни  его жизни, на пороге смерти. Кроме  того, обращение философа к

этим вопросам засвидетельствовано не только в  «Федоне» и не одним лишь

Платоном. Размышления  Сократа о смерти и посмертной судьбе человека

отражены и  в Платоновой «Апологии Сократа», о внимании Сократа к этим

проблемам свидетельствует (на свой манер) и Ксенофонт в составленном им

независимо от Платона аналогичном сочинении.

    Но  обратимся к оценке по существу  этого замечательного явления, которое

и в самом  деле образно можно было бы охарактеризовать как встречу двух

мудростей —  традиционной, божественной мудрости Аполлона, реальным

носителем которой  выступало аристократическое жречество  Дельф, и новой,

философской мудрости Сократа. В чем причины очевидного тяготения Сократа к

Аполлону и  встречной, по-видимому, симпатии Дельфийского оракула к

афинскому мудрецу? И как оценить значение этого  факта?

    В  обращении Сократа к Аполлону  ничего в общем удивительного  не было. Мы

уже говорили об исконном, так сказать, присутствии элементов рационализма  в

греческой мифологии, что предполагало сохранение связи  античной философии  с

ее праматерью — мифологией, сколь бы ни было глубоким расхождение  логоса  с

мифом  в  классическое  время.  Мифологический  элемент,   в   качестве   ли

предосновы тех  или иных  научных  воззрений,  или  хотя  бы  только  в  роли

удобного, красочного образа,  всегда  присутствовал  в  построениях  древних

философов, а  во времена Сократа даже такие  столпы  радикального направления

в греческом  просвещении, как Протагор и Продик, не  пренебрегали  мифом  для

развития  своих  идей.  Протагор  в   свои   рассуждения   о   происхождении

добродетели вводил миф о создании людей богами,  а  Продик  для  обоснования

своего взгляда на роль добродетели использовал миф о Геракле.

    Таким  образом, обращение Сократа к  теме Аполлона само по себе  не было

чем-то исключительным. Однако, в отличие от софистов, Сократ не просто

использовал традиционные темы и образы, но и более глубоко  и искренне

припадал к  истокам народной мудрости, скрытой  в мифе. Утверждение Сократом

в полемике с  софистами объективности и общеобязательности нравственных норм

делало естественным для него отталкивание от общепринятых истин. «Когда

Сократ сам  рассматривал какой-нибудь вопрос в своей беседе, — вспоминает

Ксенофонт, —  он исходил всегда от общепринятых истин (dia ton malista

homologoumenon eporeueto), видя в этом надежный метод  исследования» .

    Но  опора на такие истины для  древнего грека, если он не  был атеистом, а

Сократ таковым  не был ни в малейшей степени, означала eo ipso опору и на их

традиционных  божественных носителей, т. е. на Аполлона в первую очередь.

Можно сказать  так: в полемике с релятивизмом и  нигилизмом софистов Сократ

развил новое  учение о нравственном абсолюте, но развил его столь же

средствами изощренной философской логики, через диалектическое определение

понятий, этих сублимированных  истин, сколь и консервативной реставрацией

уже опробованных и принятых норм. Рационалистическое новаторство Сократа

неотделимо от его нравственной консервативности, а потому его мысль

непрерывно должна была питаться традиционной, крепко спаянной с мифологией

мудростью народа.

    Но  и более того: отчасти в силу  сохранения у афинского мудреца   веры  в

традиционную мантику,  в  искусство  прорицания,  в  умение  угадывать  волю

божества по ниспосылаемым им знамениям, отчасти  же в силу более  изощренного

представления о сопричастности вечносущих  отвлеченных  идей,  равно  как  и

хранительницы их, души человеческой, сфере высшей, божественной,  у Сократа

обнаруживается  какое-то даже особенное тяготение  к  мистике.  Это  находило

выражение, в  частности, в стремлении его объяснять  мотивы  своего  поведения

направляющим  воздействием  некоего  божественного  начала,   демония,   или

голоса, являвшегося  ему с ранних пор. Как  бы  ни  толковать  этот  Сократов

демоний, нельзя не видеть  в  нем  еще  одно  звено  в  цепи  представлений,

связывавших нашего философа с миром богов, в особенности  же с культом  бога-

прорицателя Аполлона. Положим,  в  родном  городе  Сократа,  в  Афинах,  это

обнаружение философом  божественного голоса в  собственной  душе  могло  быть

воспринято —  в совокупности всех вообще  обстоятельств,  навлекших  на  него

роковое  обвинение,  —  как  вызов  официальной  полисной  религии,  но   за

пределами Афин, в традиционном духовном центре всей Эллады — в Дельфах —  на