М. мюллер сравнительная мифология (1856)

      М. МЮЛЛЕР СРАВНИТЕЛЬНАЯ МИФОЛОГИЯ (1856)

      <...> Что же дает жизнь изучению  древнего мира? Что же в наш  деловой, практический век заставляет людей жертвовать своим досугом для занятий, которые, по-видимому, так непривлекательны и бесполезны, что иное, как не убеждение, что если мы, по совету дельфийского оракула, хотим узнать, что такое человек есть, мы должны наперед узнать, чем он был? <...> Вот почему самые ветхие и поблекшие страницы преданий так дороги нам, быть может, дороже наиболее обильных содержательных глав из истории нового времени. История этих отдаленных веков и людей, столь чуждых, по-видимому, нашим современным, интересам, получает высокую прелесть при мысли, что она открывает нам историю нашего собственного рода, нашей родной семьи, скажем более — историю нас самах. <...>

      Язык, первое создание творческого духа человека, не только превосходящее древностью самые ранние памятники письменности, но предваряющее даже первый лепет  предания, составляет непрерывную цепь, которая тянется от первого рассвета истории до наших дней. Мы говорим языком, которым говорили первые родоначальники нашего племени. <...> Происхождение языка, образование корней, постепенное определение значения слов, систематическая выработка грамматических форм, весь этот процесс, который мы еще можем проследить под поверхностью нашего слова, свидетельствует, что в человеке искони жила и действовала разумная душа: по достоинству творения мы судим о самом художнике.

      Период, в продолжение которого, так сказать, отчеканивались выражения для самых необходимых понятий <...>, период, к которому должны быть отнесены первые начала грамматики, не органической, а еще только агглютинативной (еще не запечатленной народными и индивидуальными особенностями, но уже заключающей в себе зародыш всех туранских, арийских и семитических форм языка),— это есть первый период в истории человечества, первый, по крайней мере, до которого может проникнуть самый зоркий глаз антиквария и философов,— мы назовем его периодом образования слов (rhematis period).

      За  этим периодом необходимо предположить второй, в течение которого, по крайней мере, две семьи языков составили первую степень, степень агглютинации, и приняли тот особый характер формации, который доселе встречаем во всех наречиях, известных под именем языков семитических и арийских, в отличие от языков туранских, которые гораздо далее сохраняли и в некоторых случаях и теперь еще сохраняют эту способность образования новых слов путем агглютинации, что делает невозможной или, по крайней мере, значительно затрудняет всякую определенную систему грамматики. <...> Этот второй период можно назвать периодом образования диалектов, наречий (dialectical period).

      После этих двух периодов, но еще до появления  памятников народной литературы, идет еще период, -везде ознаменованный одними общими характеристическими чертами: этот период называют мифопеическим или периодом происхождения мифов. Этот период, который всего труднее объяснить себе в истории человечества, всего более способен потрясти веру в правильный прогресс человеческого разума. <...> Этот период называют мифическим, и мы не можем привыкнуть к мысли, что, например, тем грекам, каких мы знаем из поэм Гомера <...>, могло предшествовать поколение людей, находивших удовольствие в изобретении нелепых басен о богах и других невероятных существах. <...> Кем же изобретены эти сказания, сказания — заметим это раз навсегда,— отмеченные общими чертами и по форме и по характеру везде, где бы мы их ни встречали — на индусской, персидской, греческой, римской, славянской или германской почве? <...> Эти мифы созданы человеком в известный период его истории. Была эпоха, которая произвела на свет эти мифы, эпоха, составляющая переход от периода диалектического, в котором совершался процесс постепенного разделения человечества на различные народы и языки, к «периоду народностей», который представляет нам. самые ранние черты народностей в языке и литературе индусов, персов, греков, итальянцев и германцев.

      Факт  налицо, и мы должны или объяснить  его, или допустить в истории  человеческого духа внезапные перевороты, подобные тем, которые участвовали в образовании земной коры. <...>

      Мы  много выиграем, если, не прибегая к  такой насильственной теории, будем  в состоянии объяснить происхождение мифов путем более естественным. Распространение и существование мифов в позднейшее время, хотя во многих отношениях странное, объясняется гораздо легче. Человеку врождено уважение к прошедшему. <...> Как бы ни казались странными, дикими, иногда даже безнравственными или нелепыми предания старины, тем не менее каждое новое поколение принимает их снова, только изменяя и приспособляя их к степени своего развития настолько, что они могут продолжать свое существование и даже в этом измененном виде получают более чистый глубокий смысл. <...>

      Нет, не в сохранении этих мифических имен, не в долговечной жизни этих вымыслов, не в том, что они удовлетворяли религиозным, поэтическим и нравственным потребностям целого ряда поколений, заключается трудность объяснения мифов. Прошедшее имеет свое обаяние, а предание встречает могущественного союзника в языке. Мы до сих пор говорим, что солнце восходит и заходит, встает и садится, говорим о громовых стрелах и т. п., потому только, что эти выражения освящены употреблением в языке. Мы употребляем их, хотя и не верим в их буквальное значение. Весь вопрос в том, каким образом в духе человека могли родиться такие вымыслы, как возникли эти имена и представления, и до тех пор, пока мы не в состоянии удовлетворительно разрешить этого вопроса, мы должны отказаться, как от ложной теории, от веры в правильное и последовательное развитие человеческого разума всегда и везде.

      Нельзя  сказать, чтобы мы были в совершенном  неведении о том периоде, в  продолжение коего еще не разделенные  арийские народы, которых мы главным образом имеем в виду, создавали свои религиозные мифы. <...> С тех пор сравнительная филология успела целый этот период сделать доступным достоверному историческому знанию. Она дала нам в руки такой телескоп, с помощью которого там, где прежде нам виделись одни туманные облака, мы теперь открываем определенные образы и очертания; мало того, она указала нам как бы современные памятники — свидетели этой отдаленной, доисторической поры, открыв нам состояние мысли, языка, религии и цивилизации в период, когда санскритский язык еще не был санскритским, греческий греческим, но когда и тот и другой вместе с латинским, германским и другими арийскими языками составляли один нераздельный язык в том же самом смысле, в каком можно сказать, что языки французский, итальянский и испанский составляли некогда один нераздельный язык латинский. <...> Одно простое сравнение шести романских наречий между собою указало бы нам, что некогда должен был существовать язык, который был бы общим источником для всех этих наречий, ибо только с помощью такого предположения могут быть объяснены явления, представляемые этими наречиями. <...>

      Кто-то сказал, что язык —ископаемая поэзия. Но как художник не знает, что в  гипсе, из которого он лепит свою статую, заключены останки органической жизни, так современный англичанин, немец или француз не знает, что, произнося слова father, pater, рёге, он зовет своего отца покровителем. <...> Санскритское devar первоначально значило: «товарищ или участник игр (play-mate)»: так в самом слове сказывалась его история; слово было мифом (миф собственно значит повествование, рассказ); в греческом оно выветрилось в простое название, в условный термин. <...>

      Поэтому единственное определение, которое  можно дать языку в эту раннюю пору, будет следующее: язык есть сознательное выражение в звуках впечатлений, воспринятых различными чувствами человека. <...> Для того чтобы какое-нибудь слово получило мифологический смысл, необходимо, чтобы в языке утратилось или затемнилось сознание первоначального, собственного значения этого слова. <...>

      Таким образом, слово, которое в одном  языке является с мифологическим значением, очень часто в другом имеет совершенно простой и общепонятный смысл. <...> В Ведах сохранился целый мир первобытной, естественной и удобопонятной мифологии... Нигде так резко не чувствуется огромное расстояние, отделяющее древние поэмы Индии от самых ранних начатков греческой литературы, как при сравнении еще не успевших установиться, находящихся еще в процессе развития ведийских мифов с достигшими полного, окончательного развития и уже разлагающимися мифами, на которых основана поэзия Гомера. <...>

      Без сомнения, есть приметы, что греческий, латинский и германский миф может  быть объяснен из элементов одного греческого, латинского или германского языка, подобно тому как в греческом много слов, этимологический смысл которых может быть объяснен без помощи санскрита или готского языка. <...>

      Дальнейшее  развитие эпической и трагической  поэзии могло совершаться на греческой, индусской или германской почве; оно могло воспринимать в себя оттенки различных стран, разнообразную температуру различных климатов, оно могло, наконец, захватить и поглотить в себя много случайного и исторического. Но стоит коснуться этих сказаний острым ножом анализа, и мы убедимся, что одна и та же кровь течет в жилах древнейшей поэзии всех народов: это — один и тот же мифологический эпос. <...>

      Сравнительная филология доказала, что в языке  нет ничего случайного, неправильного. <...> Таких же точно результатов, я уверен, можно достигнуть в области мифологии и, вместо того чтобы выводить мифологию, как это делалось до сих пор, ab ingenii humani imbecillitate et a dictionis egestate (т. е. из немощи человеческого разума и из скудости человеческой речи), можно, кажется, наоборот, искать для нее более верного объяснения в ingenii humaniet sapientia a dictionis abun-dantia (т. е. в силе человеческого разума и богатстве человеческой речи). Мифология — не что иное, как особая речь, древнейшая оболочка языка. <...> Мифология, если дозволено будет употребить схоластический термин, есть quale, а не quid, форма, а не содержание и, подобно поэзии, скульптуре, живописи, обнимает все, что могло быть предметом удивления или поклонения в древнем мире.

      Текст печатается по изд.: Мюллер М. Сравнительная мифология. М., 1863, с. 8—10, 13, 16, 45—47, 67—69, 99, 121—122.