Философия бунта Камю А. по произведению "Бунтующий человек"

Национальная  академия наук Украины

Физико-технический  учебно-научный центр 
 
 
 
 
 
 

ФИЛОСОФИЯ БУНТА КАМЮ А. ПО ПРОИЗВЕДЕНИЮ «БУНТУЮЩИЙ ЧЕЛОВЕК» 
 
 

Реферат магистранта

Скрипки Александра Васильевича

Руководитель  спецкурса:

Оноприенко  В.И. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Киев 2012 

Содержание 
 
 
 

Введение

     Тема  данного исследования – философия бунта А. Камю по произведению «Человек бунтующий».

     Актуальность  исследования заключается в том, что "Бунтующий человек" - одно из последних произведений Альбера Камю и вершина его философского творчества. Книга начата во время войны и закончена в начале 1951 года. "Роды долгие, трудные, и мне кажется, что ребенок будет уродцем", - писал Камю о работе над этой книгой. "Бунтующий человек" мгновенно вызвал целую бурю критики, полемика вокруг книги Камю не прекращалась долго. Писатель настроил против себя и левых и правых. Коммунисты его обвиняли в пропаганде террористических актов против советского руководства, в том, что он "поджигатель войны" и продался американцам. «Бунтующий человек» поссорил Камю с просоветски настроенными левыми интеллектуалами, но его поддержали антиавторитарные социалисты: анархисты и революционные синдикалисты.

     Цель  исследования – проанализировать философию бунта А. Камю.

     Задачи  исследования:

     - изучить философские предпосылки  написания «Человека бунтующего»;

     - проанализировать содержание и  философское значение «Человека  бунтующего» для философии XX века;

     - выявить место «Человека бунтующего»  в философской концепции А.Камю.

     Объект  исследования – произведение А. Камю «Человек бунтующий».

Предмет исследования - философия бунта А. Камю по произведению «Человек бунтующий». 

1. Философские предпосылки  написания «Человека  бунтующего»

     Искусство не является самоценным, это “творчество  без завтрашнего дня”, приносящее радость реализующему себя художнику, занятому упорным созданием тленных произведений. Актер проживает одну за другой множество жизней на сцене, достоинством “абсурдной аскезы” писателя (и художника вообще) оказывается самодисциплина, “эффективная школа терпения и ясности”. Творец играет образами, создает миф, а тем самым и самого себя, поскольку между видимостью и бытием нет четкой границы.

     Все рассуждения и зарисовки данного  эссе резюмируются “мифом о Сизифе”. Если Ницше предложил утратившему  христианскую веру человечеству миф  о “вечном возвращении”, то Камю предлагает миф об утверждении самого себя – с максимальной ясностью ума, с пониманием выпавшего удела, человек должен нести бремя жизни, не смиряясь с ним – самоотдача и полнота существования важнее всех вершин, абсурдный человек избирает бунт против всех богов.

     Ко  времени завершения работы над “Мифом о Сизифе” у Камю уже накопились сомнения по поводу такого эстетического  самоутверждения. Еще в рецензии на “Тошноту” Камю упрекал Сартра как раз за то, что бунт героя, Антуана Рокантена, свелся к “абсурдному творчеству”. В пьесе “Калигула” он фиксирует противоречие между абсурдом и простыми человеческими ценностями. Император Калигула из наблюдения “люди умирают и они несчастливы” сделал вполне приемлемые с точки зрения абсурда выводы и стал “бичом божьим”, “чумой”. Его антагонист в пьесе, Херея, убивает императора во имя человеческого стремления к счастью, но вынужден признать, что его выбор ничуть не более обоснован, чем злодеяния тирана. У “завоевателей” нет иной шкалы ценностей, кроме полноты переживания своих титанических усилий, но “все дозволено” годится тогда не только для облагороженных авантюристом Мальро, а и для реальных завоевателей, которые, как писал Камю еще в 1940 г., “изрядно преуспели, и на многие годы над истерзанной Европой, в краях, где не стало духа, нависло угрюмое безмолвие”. Вывод Камю в этом же эссе “Миндальные рощи” прямо противоположен эстетскому титанизму: “никогда больше не покоряться мечу, никогда более не признавать силу, которая не служит духу”. Ницше мог яростно обличать “каналью Сократа” в то время, когда высшие ценности оторвались от жизни и были опошлены мещанским лицемерием. Но сегодня именно эти ценности нуждаются в защите, когда эпоха угрожает отрицанием всякой культуры, а “Ницше рискует обрести такую победу, какой он и сам не желал”. Ницше был пророком этого “храброго нового мира”, Достоевский предсказывал появление цивилизации, “требующей сдирания кожи”, - Камю был не пророком, а очевидцем такой цивилизации, сделавшей ницшеанское “все дозволено” расхожей монетой.

       Участие в Сопротивлении было поворотным пунктом в творчестве Камю. В “Письмах к немецкому другу” он сводит счеты с воображаемыми единомышленниками 30-х годов, объявившими, что в лишенном смысла мире допустимо сделать идола из нации, “расы господ”, призванной повелевать миллионами рабов. Такое мифотворчество вполне допустимо, из абсурда можно вывести и необходимость посвятить всю жизнь лечению прокаженных, и заполнению людьми лагерных печей. Совесть можно объявить химерой, дух – ложью, насилие превознести как героизм.

     Многие  интеллектуалы вынуждены были переоценить  значимость блестящих афоризмов  Ницше. Когда Камю в подполье писал  “Письма немецкому другу”, эмигрант Томас Манн призывал интеллектуалов поставить крест на утонченном имморализме, сыгравшем свою роль в подготовке нигилизма “железа и крови”: “Время заострило нам совесть, показав, что у мысли есть обязательства перед жизнью и действительностью, обязательства, которые очень скверно исполняются, когда дух совершает харакири ради жизни. Есть спектакли в мышлении и литературе, впечатляющие нас меньше, чем прежде, кажущиеся скорее тупыми и кощунственными. Дух явно вступает сегодня в нравственную эпоху, эпоху нового нравственного и религиозного различения добра и зла”. Теперь бунт должен быть направлен прежде всего против той мифологии, которая несет с собою “грязный ужас и кровавую пену”. Интеллектуальный забавы “философии жизни”, хайдеггеровская экзальтация по поводу “бытия-к-смерти” и аутентичного выбора трансформировались в политические лозунги. Защищать ценности духа с помощью нигилистической философии невозможно. Но и принять какую-либо догматически установленную систему ценностей Камю не может – светский гуманизм, с его точки зрения, безосновен. В эссе “Загадка” Камю говорит о “верности свету”, о принадлежности к “недостойным, но верным сынам Греции”, находящим силы претерпеть и наш ошалевший от нигилизма век. Миром управляет не бессмыслица, а смысл, но его трудно расшифровать – ключом к этому ускользающему смыслу является бунт.

2. Содержание и философское значение «Человека бунтующего» для философии XX века

     Ранняя  философия Камю – это история  идеи бунта – метафизического  и политического – против несправедливости человеческого удела. Если первым вопросом “Мифа о Сизифе” был вопрос о допустимости самоубийства, то эта работа начинается с вопроса об оправданности убийства. Люди во все времена убивали друг друга, - это истина факта. Тот, кто убивает в порыве страсти, предстает перед судом, иногда отправляется на гильотину. Но сегодня подлинную угрозу представляют не эти преступные одиночки, а государственные чиновники, хладнокровно отправляющие на смерть миллионы людей, оправдывающие массовые убийства интересами нации, государственной безопасности, прогресса человечества, логикой истории.

     Человек ХХ века оказался перед лицом тоталитарных идеологий, служащих оправданием убийства. Еще Паскаль в “Провинциальных письмах” возмущался казуистикой иезуитов, разрешавших убийство вопреки христианской заповеди. Безусловно, все церкви благословляли войны, казнили еретиков, но каждый христианин все-таки знал, что на скрижалях начертано “не убий”, что убийство – тягчайший грех. На скрижалях нашего века написано: “Убивай”. Камю в “Бунтующем человеке” прослеживает генеалогию этой максимы современных идеологий. Проблема заключается в том, что сами эти идеологии родились из идеи бунта, преобразившейся в нигилистическое “все дозволено”.

     Камю  считал, что исходный пункт его  философии остался прежним –  это абсурд, ставящий под сомнение все ценности. Абсурд, по его мнению, запрещает не только самоубийство, но и убийство, поскольку уничтожение себе подобного означает покушение на уникальный источник смысла, каковым является жизнь каждого человека. Однако из абсурдной установки “Мифа о Сизифе” не вытекает бунт, утверждающий самоценность другого. Бунт там придавал цену индивидуальной жизни – это “борьба интеллекта с превосходящей реальностью”, “зрелище человеческой гордыни”, “отказ от примирения”. Борьба с “чумой” тогда ничуть не более обоснована, чем донжуанство или кровавое своеволие Калигулы.

     «Конечно, человек не сводится к восстанию. Но сегодняшняя история с ее распрями, вынуждает нас признать, что бунт – это одно из существенных измерений  человека. Он является нашей исторической реальностью. И нам надо не бежать от нее, а найти в ней наши ценности». Тот бунт, который тождественен самой жизни, не совпадает со стремлением ко всеобщему разрушению: ведь вырастает он из стремления к порядку и гармонии, которых в мире нет. Следовательно, «бунт является силой жизни, а не смерти. Его глубочайшая логика – логика не разрушения, а созидания». По Камю бунт – это способ бытия человека, способ борьбы против абсурда.

     После выхода в свет «Бунтующего человека»  пути Камю и французских левых  интеллектуалов разошлись окончательно. В этой книге, главном произведение Альбера Камю, рассматривается история европейского нигилизма, начиная с маркиза де Сада и якобинцев и заканчивая нацизмом и сталинизмом. Начинается книга с «теоремы бунта». Бунт начинается, когда раб говорит господину «нет». Но это «нет» одновременно означает «да». Раб доказывает, «что в нем есть нечто стоящее и нуждающееся в защите». В бунте рождается сознание: «внезапное яркое чувство того, что в человеке есть нечто, с чем он может отождествить себя хотя бы на время». Это «нечто» превосходит самого индивида и объединяет его с остальными людьми. Уже в первой главе Камю выступает противником экзистенциализма сартровского толка: «…Эта предсуществующая ценность, данная до всякого действия, вступает в противоречие с чисто историческими философскими учениями, согласно которым ценность завоевывается (если она вообще может быть завоевана) лишь в результате действия. Анализ бунта приводит по меньшей мере к догадке, что человеческая природа действительно существует, согласно представлениям древних греков и вопреки постулатам современной философии». Человеческая природа есть то, что объединяет бунтаря со всеми угнетенными и со всем человечеством, включая предавшего солидарность угнетателя. «Я бунтую, следовательно, мы существуем», - говорит Камю.

     Но  всегда существует искушение предать  равновесие бунта и выбрать либо тотальное согласие, либо тотальное  отрицание. Камю рассматривает искушения  метафизического, исторического и  литературного бунта.

     Метафизический  бунт есть преступление против меры. Это – не восстание раба против господина, а восстание человека против уготованного ему удела. «Все говорят: «Нет правды на земле». Но правды нет и выше». Архетип метафизического бунта – Прометей. Но герой греческой мифологии восстает не против всесильного Бога христианства, а против Зевса. Зевс – всего лишь один из богов, и дни его сочтены. Для греков любой бунт – это бунт против несправедливости во имя природы. Метафизические бунтари – дети Каина, а не Прометея. Их враг – безжалостный Бог Ветхого Завета. Истоки метафизического бунта те же, что и бунта вообще. «…Сад и романтики, Карамазов и Ницше вошли в царство смерти только потому, что хотели подлинной жизни». Они сражались с абстракциями и во имя абстракций. Анархо-индивидуалист Штирнер отвергает любые абстракции, любые идеалы во имя свободной личности, Единственного. Но Единственный Штирнера сам оказывается в этом случае голой абстракцией. Ницше отрицает христианскую «мораль рабов» и говорит «да» всему земному. Но сказать «да» всему, значит сказать «да» и убийству, и несправедливостям. Абсолютный бунт заканчивается абсолютным конформизмом. Ученики Ницше во имя царства сверхчеловека создадут кровавый режим недочеловеков. Прометей превратится в Цезаря. Метафизический бунт в литературе, начиная с маркиза де Сада и заканчивая сюрреалистами, вырождается в пустое позерство и, опять же, примирение с диктатурой и несправедливостью.

     Порожденный Великой французской революцией исторический бунт – логическое продолжение  бунта метафизического. Якобинцы убивали  людей во имя абстракции, именуемой ими добродетелью. Большевики не признают добродетели, а признают лишь историческую эффективность. Настоящее приносится в жертву будущему.

     Он  превращается в отрицание всех ценностей  и выливается в зверское своеволие, когда бунтарь сам делается “человекобогом”, унаследовавшим у отринутого им божества все то, что так ненавидел – абсолютизм, претензии на последнюю и окончательную истину (“истина одна, заблуждений много”), провиденциализм, всезнание, слова “заставьте их войти”. В земной рай этот выродившийся Прометей готов загонять силою, а при малейшем сопротивлении устраивает такой террор, в сравнении с которым костры инквизиции кажутся детской забавой.

       Метафизический бунт де Сада, денди, романтиков, проклятых поэтов, сюрреалистов, Штирнера, Ницше и т.д. – таковы этапы европейского нигилизма, эволюция “человекобожества”. Вместе с космическим вседержителем богоубийцы отрицают и всякий нравственный миропорядок. Метафизический бунт постепенно сливается с бунтом историческим. Людовика XVI казнят еще во имя торжества “всеобщей воли” и добродетели, но вместе с принцепсом убиты и все прежние принципы. “От гуманитарных идиллий ХVШ века и кровавым эшафотам пролегает прямой путь, - писал Камю в “Размышлении о гильотине”, - и как всем известно, сегодняшние палачи – это гуманисты”. Еще один шаг – и восставшими массами руководят полностью освободившиеся от человеческой морали человекобоги, настает время “шигалевщины”, а она в свою очередь возводит на трон новых цезарей.