А. Шопенгауэр жизнь философа и философия жизни

В 24 года университет  г. Йена, куда Шопенгауэр прислал свою диссертацию, заочно провозгласил его  доктором философии. Зимой Артур  приехал к матери, и здесь несходство их характеров привело к значительному охлаждению меж ними, а затем — к разрыву. Мать по-прежнему держала сына на дистанции: «Я полагаю, что ты найдешь для нас обоих полезным, если взаимные отношения наши установятся так, чтобы обоюдная наша независимость не подверглась ущербу и чтобы я в частности сохранила непринужденное, мирное и независимое спокойствие, которое вносит в мою жизнь отраду. Итак, Артур, устраивай свое существование так, как будто бы меня здесь вовсе не было, за исключением того, что между часом и тремя ты ежедневно будешь приходить ко мне обедать. Вечера каждый из нас будет проводить как вздумается, кроме двух часов в неделю, когда у меня собирается общество: в эти вечера, само собой разумеется, ты будешь приходить, проводить время с гостями, и, если захочешь, оставайся хоть целый вечер и ужинай; в остальные дни недели ужинать и чай пить ты будешь у себя дома. Так оно будет лучше, милый Артур, для нас обоих: этим способом мы сохраним теперешние наши взаимные отношения… Ты окажешься единственным совсем молодым человеком в нашем обществе; но интерес находиться в одной среде с Гете вознаградит тебя, нужно полагать, за веселие, которого ты, быть может, у меня не найдешь… ». 

Угрюмый юноша, в свою очередь, очень скептически  смотрел на материнский салон, не без основания усматривая в нем способ выбрасывания на ветер унаследованных от отца денег, а еще более скептически — на литературные опыты матери. Биографы Шопенгауэра описывают стычку матери и сына по этому поводу. В 1813 году Шопенгауэр издал за свой счет первый философский труд «О четверояком корне закона достаточного основания». Его восторженно оценили некоторые профессора, но продать не удалось — в той военно-политической ситуации, которая сложилась тогда в Германии, тема книги показалась публике не самой актуальной. Шопенгауэр понес значительные убытки, но тем трепетнее относился к своему первому детищу. Когда он преподнес один экземпляр книги своей матери, та, прочитав заглавие, имела неосторожность пошутить: «О, да тут что-то про корешки! Видать, фармацевтическая книга! » Выведенный из себя насмешкой Артур заявил, что его сочинения будут изучать и тогда, когда о беллетристических опытах Анны Шопенгауэр мир давно позабудет. 

Эта оценка соответствовала  общему представлению Шопенгауэра о женщинах. С тех пор, как он неудачно ухаживал за известной актрисой Ягеман, на которой был готов жениться, отношения со слабым полом у него принципиально не складывались. Как всякий философ, он легко нашел этому теоретическое обоснование. Женщина, по его мнению, обладает умственной близорукостью. Она способна различать только близкие предметы и цели, но заглянуть в будущее и в прошлое неспособна. Видимость вещей она принимает за суть дела. Зато близорукость позволяет ей больше мужчины наслаждаться радостями сегодняшнего дня, быть жизнерадостной и расточительной. 

О женщине Шопенгауэр пишет так: «Она инстинктивно лукава, но вместе с тем, по неразумению и  малой сообразительности, вздорна, капризна, тщеславна, падка на блеск, пышность и мишуру; в отношениях друг к другу она проявляет большую принужденность, скрытность и враждебность, чем мужчины в отношениях между собою. Женщинам чуждо истинное призвание к музыке, поэзии и вообще к искусству; даже наиболее блестящие представительницы женского пола никогда не создавали чего-либо действительно великого и самобытного в художественной области; еще менее способны они удивить мир ученым творением с непреходящими достоинствами. Объясняется это тем, что женщина всегда и во всем обречена только на опосредственное господство через того мужчину, которым одним она владеет непосредственно… Женщины во всех отношениях — второй, ниже мужчин стоящий слабый пол… По самой природе своей женщины несомненно обречены на повиновение; видно это уже из того,, что любая из них — стоит ей попасть в независимое положение — добровольно отдается под опеку любовника или духовника, лишь бы только какой-нибудь мужчина властвовал над нею». 

Окончательным «мизогином», как называли в те времена  женоненавистников, Шопенгауэра сделала  некая швея Каролина Маркет, знакомая его берлинской квартирной хозяйки во время его кратковременного профессорства. В августе 1821 года она привлекла автора «Мира как воли и представления» к суду за оскорбление словом и действием. Письменный ответ Шопенгауэра на жалобу обвинительницы выглядит так:«Возводимое на меня обвинение представляет чудовищное сплетение лжи с истиною… Я месяцев шестнадцать занимаю у вдовы Беккер меблированную квартиру, состоящую из кабинета и спальни; к спальне примыкает маленькая каморка, которою я сначала пользовался, но потом , за ненадобностью, уступил хозяйке. Последние пять месяцев каморку эту занимала теперешняя моя обвинительница. Передняя же при квартире всегда состояла исключительно в пользовании моем и другого жильца, и кроме нас двоих и наших случайных гостей в переднюю никому не следовало показываться… Но недели за две до двенадцатого августа я, вернувшись домой, застал в передней трех незнакомок; по многим причинам это мне не понравилось и я, позвав хозяйку, спросил ее, позволила ли она госпоже Маркет сидеть в моей передней? Она ответила мне, что нет, что Маркет вообще из своей каморки в другие комнаты не заходит и что вообще Маркет в моей передней нечего делать… Двенадцатого августа, придя домой, я опять застал в передней трех женщин. Узнав, что хозяйки нет дома, я сам приказал им выйти вон. Две из них повиновались беспрекословно, обвинительница же этого не сделала, заявив, что она — приличная особа. Подтвердив госпоже Маркет приказание удалиться, я вошел в свои комнаты. Пробыв там некоторое время, я, собираясь снова выходить из дому, опять вышел в переднюю со шляпой на голове и с палкой в руке. Увидев, что госпожа Маркет все еще находится в передней, я повторил ей приглашение удалиться; но она упорно желала оставаться в передней; тогда я пригрозил вышвырнуть ее вон, а так как она стояла на своем, то я и на самом деле вышвырнул ее за дверь. Она подняла крик, грозила мне судом и требовала свои вещи, которые я ей выбросил; но тут, под тем предлогом, что в передней осталась какая-то незамеченная мною тряпка ее, она снова вторглась в мои комнаты; я опять ее вытолкал, хотя она этому противилась изо всех сил и громко кричала, желая привлечь жильцов. Когда я ее вторично выпроваживал, она упала, по всей вероятности, умышленно; но уверения ее, будто я сорвал с нее чепец и топтал его ногами — чистейшая ложь: подобная дикая расправа не вяжется ни с моим характером, ни с моим общественным положением и воспитанием; удалив Маркет за дверь, я ее больше не трогал, а только послал ей вдогонку крепкое слово. В этом, я, конечно, провинился и подлежу за то наказанию; во всем же остальном я пользовался лишь неоспоримым правом охраны моего жилища от нахальных посягательств. Если у нее очутились ссадины и синяки, то я позволяю себе усомниться в том, чтобы они были получены при данном столкновении; но даже и в последнем случае она должна винить сама себя: таким незначительным повреждениям рискует подвергнуться всякий, кто держит в осаде чужие двери… ». 

В первой инстанции  дело выиграл Шопенгауэр. Но оно  тянулось еще пять лет, кончившись тем, что Шопенгауэр должен был выплачивать Маркет пожизненную пенсию по 60 талеров в год. Это продолжалось двадцать лет. В 1846 году философ получил свидетельство о смерти, на котором начертал по латыни «Obit anus, abit onus» («Отошла старуха, свалилось бремя»).  

Кто из мыслителей оказал решающее воздействие на формирование философии А. Шопенгауэра? Представляется, что более всего на нее повлияли Кант, Гегель и Будда. 

Кант разрушил представления наивного реализма, полагавшего, что, во-первых, есть объективно существующие вещи, во-вторых — они имеют свойства, в-третьих — эти свойства достаточно точно и адекватно отпечатываются в человеческом сознании, в четвертых — сознание это выполняет роль зеркала, послушно отражающего то, что ему будет показано, но ничего не добавляющего от себя. 

Кант предложил  и обосновал иную картину. Есть, во-первых, вещи сами по себе. Но каковы они, мы никогда  не знаем и не узнаем. Мы можем  знать лишь одно: нечто воздействует на нас, вызывая ощущения. Каково это «нечто», навсегда останется неведомым: «заглянуть» за ощущения мы не можем. Мы способны лишь строить догадки о том, что их вызывает. Но человеку разумному понятно: то вызывает ощущения, на сами ощущения непохоже. 

Во-вторых, ощущения поступают к нам извне по пяти каналам: обоняние, осязание, зрение, вкус, слух. И все эти пять потоков каким-то образом сливаются в один, который представляется нам единым миром. Точнее, они не сливаются сами, поскольку разнородны: в нас есть что-то такое, что активно соединяет внешние ощущения пяти видов в единый комплекс, именуемый предметом. Кроме того, есть еще и поток разнообразных внутренних ощущений, которые что-то в нас соединяет в единое «самочувствие». 

Стало быть, психику  человека нельзя сравнивать с зеркалом (ведь в нем отражались бы только различные потоки ощущений, а не предметы). Ее, используя сегодняшний образ, лучше сравнить со сложно запрограммированным компьютером. 

Две первые из его  программ — «априорные формы чувственности» — заняты первичной обработкой ощущений. Пять внешних ощущений соединяются программой под названием «пространство» — в результате получаются отдельные предметы. Эти предметы «лепит» сам человек — помимо своей воли, наивно полагая, что они слеплены самой природой. 

Внутренние ощущения соединяются программой под названием  «время» — в результате возникает  то, что называется человеческим Я. 

Далее в действие вступает вторая программа компьютера, именуемая рассудком. Из отдельных  предметов рассудок собирает так называемые научные картины мира (их много, поскольку каждая наука имеет свою). Рассудок оперирует категориями, которые представляют собой запрограммированные формы человеческого мышления: «единство», «множественность», «всеобщность», «реальность», «отрицание», «ограничение», «субстанциональность» и «присущность», «причинность», «взаимодействие», «возможность», «существование», «необходимость» и «случайность». Категории эти, стало быть, не отражают чего-то в объективном мире, а являются формами устройства человеческого рассудка, второй программой «компьютера». В этих категориях мыслит любой человек, только называются они на разных языках различными словами. Категория — одна, а понятий, выражающих ее на разных языках — много. 

Окончательный итог работы второй программы — те упорядоченные знания о предметах, которые складываются в единую «картину мира» в каждой из естественных наук. Говоря о «мире науки», мы подразумеваем вовсе не объективный мир в целом, состоящий из вещей самих по себе. Каким мог бы быть этот мир, что объединяло бы его в некое единство, мы не знаем и никогда не узнаем. А вот «мир» каждой науки составляется рассудком из предметов, активно построенных первой «программой» — априорными формами чувственности. Мы по собственному усмотрению устанавливаем себе масштаб рассмотрения. Если, к примеру, мы принимаем за предельное рассматриваемое целое частицу или кварк, то получаем физику и ее «мир». Если мы принимаем за такое целое молекулу, то получаем химию и ее «мир». Если принимаем за целое организм, то получаем биологию и ее «мир». 

Таким образом, наш ум благодаря вложенной в  него неведомым программистом априорной  программе, именуемой рассудком, сам  строит «миры», используя категории. Он сам обнаруживает законы этих «миров», сам устанавливает в нем связи и законы. 

У компьютера, однако, есть и третья «программа». Она «включается» всегда, а потому человек просто не может не размышлять о том, что  представляет собой мир в целом, что представляет собой душа (или, выражаясь сегодняшним языком, сознание) и, наконец, что представляет собой Бог (представление о Боге, как известно, есть даже у атеиста). В результате работы этой третьей программы, именуемой чистым разумом, получаются представления теологии и метафизики, т.е. умозрительной философии. 

Беда, однако, заключается в том, что эта программа чересчур несовершенна. А потому, размышляя о мире в целом, о Боге и о душе, человек впадает в неразрешимые противоречия. Он получает взаимоисключающие положения, из которых каждое верно, но которые совершенно несовместимы. К примеру: «Все сложное в мире состоит из простого, и вообще есть только простое и то, что из него сложено» — «Ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых частей, и вообще нет ничего простого». На протяжении тысячелетий человечество не пришло к единому представлению ни о мире в целом, ни о Боге, ни о душе. Это может свидетельствовать только о слабости программы, именуемой «чистый разум». 

Значит, научно размышлять на эти три темы (иногда Кант добавляет к ним и четвертую  — тему свободы) невозможно. Правда, никакая сила заставит каждого из человека размышлять на эти темы. Свои ответы на вопросы о том, что такое мир, что такое душа, есть ли Бог и в чем состоит свобода, есть у любой бабушки на завалинке. Но эти ответы не имеют ничего общего с наукой. Видимо, они зачем-то нужны человеку, раз уж такая «компьютерная программа» заложена в его психику. Скорее всего, эти противоречивые размышления нужны человеку для обретения психологического равновесия. 

Но настоящий  ученый должен довольствоваться только тем, что дают ему априорные формы чувственности и рассудок. Сказав хотя бы слово о Боге, мире в целом, душе и свободе, он покинул бы научные пределы. Поэтому, чтобы оставаться ученым, он должен отвечать: «Мы не знаем этого и никогда не узнаем научно». 

А. Шопенгауэр принимает общий подход И. Канта: нет никакого объективно, от века данного мира вещей самих по себе. «Миры», известные наукам, строятся чем-то таким, что присутствует в человеке и творит в нем. Но кто же заложил в его психику «компьютерные программы»? Кто был этим неведомым программистом? Кто заставил человека соединять разрозненные представления в предметы, в научные картины мира, в противоречивые учения о мире в целом, Боге, душе и свободе? 

Кант запретил отвечать на этот вопрос: мы не знаем  и никогда не узнаем этого научно. Но парадокс заключался в том, что даже такой ответ был научным ответом. Он был суждением о душе, а всякие суждения о душе в науке должны быть запрещены. Запрет же, нарушенный самим запретителем, утрачивает силу. 

И Шопенгауэр преодолевает кантовский запрет заниматься философией — ведь сам Кант явочным порядком занимается ей! Суждение «Мир в целом непознаваем» — это тоже суждение о мире в целом, то есть суждение философское! Суждение «Бог непознаваем» — это тоже суждение о Боге. Так же обстоит дело с суждениями о душе и о свободе, которые Кант объявил непознаваемыми вещами-в-себе. Все это — суждения, которые, по Канту, в науке запрещены. Значит, они ненаучны! 

Главным аргументом Канта против философии является противоречивость суждений, которые получаются, когда в действие вступает третья программа — разум. Но ведь сам Кант признает, что какая-то непреодолимая сила заставляет человека философствовать, впадая в противоречия. Так, может быть, «программирует» человеческое познание такая сила, которая сама раздирается противоречиями? Двадцать пять веков философствования, несмотря на все противоречия — ведь это что-нибудь да значит! Видимо, сила, заставляющая человечество философствовать, обладает достаточной мощью, если она достигла такого результата?